Когда в 1823 году после долгого перерыва Пестель приехал в Санкт-Петербург, дела в Северном обществе обстояли не ахти как хорошо. А если точнее – никак не обстояли. Директорами считались Никита Муравьев, Сергей Трубецкой и князь Евгений Оболенский. Первый писал и переписывал свою «Конституцию» и, кажется, больше этой работы ему ничего и не было нужно. К этому времени Муравьев уже сообразил, что юношеское увлечение радикальными идеями – это не повод портить себе жизнь и очертя голову лезть неизвестно во что. Сергей Трубецкой был вообще типом загадочным: он постоянно мутил воду, но в случае опасности всегда благоразумно оказывался в отъезде. Оболенский (хотя и более деятельный товарищ) переломить ситуацию тоже был не в состоянии. В общем, на севере идея догорала и начинала чадить. И тут на тусклом северном горизонте нарисовался Кондратий Рылеев – человек, сыгравший в истории декабристов, пожалуй, самую неприглядную роль.
Знакомьтесь: Рылеев Кондратий Федорович, 1795 года рождения. В отличие от большинства лидеров движения он был из дворян, балансирующих на грани между «средними» и «мелкими» помещиками. Чтобы было понятно, вспомним Гоголя. Средний помещик – это, к примеру, Манилов. Мелкий – Коробочка.
Напомним, что Никита Муравьев жаловался на «бедность», потому что его отец имел всего-то 400 душ. Рылееву после смерти матери досталось в наследство 48 крепостных. В гвардию его никогда не заносило. Да и в армии Рылеев послужил как-то сбоку. Он участвовал в заграничных походах русской армии, но ничем там не отличился. Знатностью рода похвастаться не мог. В общем, к высшему свету он не принадлежал ни по каким параметрам.
В армии Рылеев служил немного: в 1819 году в чине подпоручика он был уволен «по семейным обстоятельствам». Обстоятельство было серьезным и обычным в такой среде: Кондратий Федорович нашел богатую невесту. Далее тянуть служебную лямку было уже ни к чему.
Но живость характера гнала Рылеева в Петербург; там он стал работать заседателем от дворянства Петербургского уголовного суда. Впоследствии почитатели декабристов объяснят его вступление на эту должность тем, что на ней лучше можно было послужить Отечеству. На самом деле тогдашний заседатель – это не присяжный. От него, по большому счету, ничего не зависело. А деньги за этот труд платили очень даже немалые. Подобную работу тогда называли синекурой, а теперь – халявой.
Впоследствии Рылеев и вовсе ушел, говоря современным языком, в частный бизнес – он стал управляющим делами Российско-Американской компании. Позже я вернусь к тому, какое влияние оказала эта структура на последующие события. А пока скажу, что Российско-Американская компания была не какой-нибудь Богом забытой канцелярией, а очень серьезной организацией, имевшей связи на самом верху. Как в нее на руководящий, ответственный и очень выгодный пост попал человек, никогда ничем подобным не занимавшийся и не имевший в петербургском свете «большой волосатой руки»?
Запомните начало его коммерческой деятельности – 1824 год. И не будем забегать вперед.
Рылеев был поэтом. Не только в том смысле, что он писал стихи. То есть он их, конечно, писал. Но тогда этим занимались чуть ли не все представители дворянской молодежи. В знаменитом Царскосельском лицее сочинение рифмованных строчек входило в ОБЯЗАТЕЛЬНУЮ учебную программу. Знаменитая картина, где Пушкин читает стихи Державину, изображает обыкновенный экзамен.
Так что удивить кого-то собственно писанием стихов было в ту пору невозможно. Но с Рылеевым дело обстояло сложнее: он хотел быть Поэтом. Именно так, с большой буквы. Позиционировать себя как служителя муз. Стать властителем дум. Каким как раз в это время становился Пушкин и уже был Грибоедов. Так вот, Рылееву очень хотелось того же самого.
Но была одна проблема. Стихи его… Конечно, это дело вкуса, но, честно говоря, на фоне Вяземского, Жуковского, Дениса Давыдова он просто теряется. О Пушкине и речи не идет.
Но если трудно взять качеством, то стоит попробовать активностью в тогдашней поэтической среде и «крутизной». Крамольные произведения – или те, в которых между строк можно прочесть «крамолу», – будут всегда пользоваться популярностью. Вот, для примера, стихотворение Рылеева «К временщику», которое упоминается чуть ли не во всех учебниках. Приведу четыре первых строчки:
Надменный временщик, и подлый и коварный,
Монарха хитрый льстец и друг неблагодарный,
Неистовый тиран родной страны своей
Взнесенный в важный сан пронырствами злодей!
И так далее в том же духе. Это можно читать? А ведь написано в те же времена, когда писали Пушкин и Грибоедов! Что только и оправдывает эти вирши, так это антиправительственный пафос…
Пушкин как-то бросил фразу: «По журналам вижу необыкновенное брожение мыслей; это предвещает перемену министерства… Если «Палей» пойдет, как начал, то Рылеев станет министром».
Много лет подряд люди, открывшие в воспевании декабристов свой «маленький Клондайк», приводили эту фразу как пример признания Пушкиным большого таланта Рылеева. Да только это не комплимент, а скорее повод для драки (простите, для дуэли). Пушкин был великий мастер на тонкие насмешки. Он отлично разбирался в людях и не мог не видеть это самозабвенное стремление Рылеева к «министерству», жажду любым путем добиться признания.
...
Кроме своих поэтических и издательских забав (вместе с Бестужевым он издавал журнал «Полярная звезда») Рылеев пытался прославиться в литературной среде своим русофильством. Точнее, тем, что называется «квасным патриотизмом». А лучше сказать – капустным. Так, одно время в его богатой квартире, расположенной в здании Российско-Американской компании, представители тогдашней литературной молодежи собирались на завтраки, которые состояли из большого количества хлебного вина (водки), черного хлеба и кислой капусты. Михаил Бестужев, тоже впоследствии видный декабрист, рассказывает (без всякой иронии), как молодые «письменники» бродили по комнатам, курили сигары и закусывали водку капустой.
Во дворе своего дома, находящегося в самом аристократическом районе Петербурга, на Мойке, Рылеев, дабы продемонстрировать свою любовь к «простой мужицкой жизни», завел… корову! Меня больше всего интересует, кто за ней ухаживал. Вряд ли сам хозяин. И каково было бедному животному в такой обстановке.
Но кого люто не любили в кружке Рылеева – так это немцев. За что – непонятно. В тот момент (да и задолго до того, с Семилетней войны) Россия ни с одним германским государством не враждовала. Тем не менее немцев не любили. Впоследствии Рылеев в своих агитационных песнях в качестве одного из решающих аргументов использовал такой: «Наш царь – немец русский».
Я уже упоминал о пренебрежении, с которым относились декабристы и их окружение ко всем, «кто не они». В компании Рылеева это вошло в культ. Презирать «чужих» здесь было делом чести, их просто за людей не считали: они там по балам вертятся, а мы занимаемся науками и искусствами. Кстати, ни в чем особо выдающемся члены тусовки замечены не были. Если кто из них и попал в историю – так только как участник мятежа.
Однако Рылеев отнюдь не являлся эдаким безбашенным человеком богемы: он был весьма и весьма расчетлив. В своей компании он играл роль первого парня на деревне как по способностям, так и по радикализму. При этом, к примеру, он дружил с Фаддеем Булгариным и Николаем Гречем, чьи взгляды, мягко говоря, были несколько иными. А если точнее – полностью противоположными. Но эти люди были влиятельными в литературной среде…
А тем временем на Парнасе и в самом деле происходили большие перемены. Стремительно восходила звезда Пушкина: тогдашнее культурное общество стало понимать: есть Пушкин, а есть все остальные. Он вырывался из узкой компании на широкий простор.
Рылеев, будучи человеком умным, прекрасно понимал: пушкинская слава ему не светит. Значит, нужно реализовывать свою жажду быть первым в других областях.
В 1823 году Рылеев вступает в Северное общество декабристов и сразу же обращает на себя внимание своим радикализмом. Суть его позиции была туманна, но решительна: надо действовать, а потом разберемся. И тут случается значимая вещь: в этом же году в Петербург приезжает Пестель и знакомится с молодым и очень настырным членом общества. Вообще отношение этих двух людей друг к другу – тема непростая. Об их первой встрече рассказал на следствии Рылеев. Поскольку разговор происходил за закрытыми дверьми, других свидетельств нет. Верить рассказу имеет смысл, но с оглядкой. Суть приватного разговора якобы сводилась к тому, что Пестель аккуратно прощупывал Рылеева: спрашивал о его политических взглядах, о его отношении к жизни вообще. Взгляды у поэта были весьма путаные. С одной стороны, он был за конституционную монархию, с другой – сторонником конституции Северо-Американских Соединенных Штатов, на тот момент – одной из самых революционных. Пестель проявил не свойственную ему дипломатичность. Обычно он жестко навязывал собеседникам свои представления о мире, а теперь всячески избегал острых углов. И даже поддакивал, что было уж совсем не в его характере. Возможно, он просто увидел, что нашел нужного человека. Как бы то ни было, разговор состоялся долгий. И, как считают другие декабристы (например, Евгений Оболенский), именно эта беседа раз и навсегда определила дальнейшую жизнь Рылеева. Не в смысле политических взглядов. Каких-либо четких воззрений у Кондратия Федоровича до конца жизни так и не появилось. Зато что касается методов… Тут он вполне проникся идеями Пестеля, которые и сам автор «Русской Правды», возможно, не до конца осознавал. Помните его идею о создании особого отряда, которому нужно уничтожить царскую семью? Это Рылеев понял прекрасно. И что переворот удобнее всего осуществлять ЧУЖИМИ РУКАМИ. Искать дураков или авантюристов и поручать им все грязные дела. А потом с чистыми глазами от них отрекаться, оставаясь в белом фраке.
Самое смешное, что впоследствии Рылеев относился к Пестелю, мягко говоря, неважно: «Пестель – человек опасный для России и для видов общества… Члены Думы стали подозревать Пестеля в честолюбивых замыслах», – это он повторял и во время подготовки мятежа, и на следствии. Ничего необычного в этом нет: Кондратий Федорович и сам метил если не в Наполеоны, то во что-то подобное. А люди обычно плохо относятся к тем, в ком видят самих себя. Не так уж много в мире циников, которые могут откровенно признаться самому себе: «да, я сволочь, и что?». А при тогдашнем дворянском воспитании их и вообще почти не находилось – все полагали себя благородными и порядочными людьми. Так что, глядя на другого человека и видя в нем свое отражение, люди, как правило, начинали обвинять его в том, в чем сами были не без греха.
Рылеев пошел гораздо дальше Пестеля. Тот, видимо, слишком любил свою логику и собственные речи. Или просто был более честным человеком: он говорил о своих намерениях прямо. А вот Рылеев понял, что говорить о грязных методах открытым текстом не стоит. Гораздо проще найти подходящих людей и подтолкнуть их в нужном направлении, использовать их втемную.
Осознав эти азы политического экстремизма, Рылеев начал претворять свои идеи в жизнь. Благо он вращался в другой среде, нежели Пестель. Там было куда больше неудачников, людей с комплексами, карьеристов и просто сумасшедших. Вот на них-то Рылеев и обратил свое внимание. Возможно, тут сыграли роль и его поэтические амбиции. Пестель был офицером и действовал прямо. Рылеев куда лучше просек законы субкультуры. Главное – «накачать» человека нужными идеями и представлениями о мире. И он сам сделает все, что нужно.
На дурака не нужен нож,
Ему с три короба наврешь —
И делай с ним, что хошь.
После беседы с Пестелем Рылеев развернул активную деятельность. Из «стариков» ближе всего к нему оказался Евгений Оболенский, который в Северном обществе остался самым непримиримым и во время мятежа самым активным. Если остальные представители старшего поколения слушали Рылеева с некоторой оторопью, то Оболенский был со всем согласен. Царя убить? А почему нет? Заодно можно и всю семью за море отправить. Тоже неплохо. Кстати, во время выступления именно Оболенский нанес штыком первую рану генералу Милорадовичу. Этот человек подтверждает одну из версий относительно глубинных мотивов поведения если не всех, то многих декабристов. Князь имел весьма крупное состояние – более 1300 душ – и одновременно 330 000 рублей долга, которые лежали на его имениях. Так вот, версия заключается в том, что запутавшиеся в долгах господа дворяне почему-то считали своим кредитором не государство, а императорскую фамилию. То есть не станет ее – не станет и проблем! А насчет всяких там идей об освобождении крестьян – да мало ли что и кто говорит!
Активность и настырность выдвинула Рылеева в первые ряды. Впрочем, и выбор-то был невелик. Так или иначе, в 1824 году он становится одним из директоров Северного общества. И почти одновременно получает пост в Российско-Американской компании. Забавное совпадение.
Высокое назначение (имеется в виду, в среде заговорщиков) Рылеев старается оправдать. Прежде всего он активно вербует новых членов. До этого долгое время таким делом никто не занимался. Члены общества варились в собственном соку. А тут в движение косяком пошла молодежь.
Появляются так называемые «рылеевцы». Первыми в этой плеяде становятся его литературные дружки: к примеру, трое братьев Бестужевых. Собственно, начал Рылеев с Александра, своего коллеги по изданию альманаха «Полярная звезда» (в истории литературы он известен под псевдонимом Марлинский). Остальные братья вступили за компанию. Впрочем, и другой брат, Михаил, баловался стихами. Поэтом был и привеченный за компанию Александр Одоевский…
Правда, не все служили музам, зато имели другие особенности, объединяющие «рылеевцев».
Во-первых, подавляющее большинство из них было в малых чинах. «Старики» носили на плечах погоны подполковников, полковников, а кое-кто и генералов. Среди завербованных Рылеевым преобладали обладатели лейтенантских должностей. А ведь они были всего на 5–7 лет младше Пестеля и других, вернувшихся с Отечественной войны… К тому же почти все «рылеевцы» были людьми небогатыми и без связей. Они прекрасно понимали: только на войне делаются стремительные военные карьеры. Или – после переворотов…
Еще одна особенность – это отсутствие какого-либо интереса к вопросу, о котором столько спорили старшие декабристы: как обустроить Россию? «Рылеевцев» это не слишком волновало. Вообще у этих людей «легкость в мыслях была необыкновенная». Похоже, за свои слова они вообще не отвечали. Впоследствии следственная комиссия потратила огромное количество сил и времени, чтобы выяснить, кто призывал к убийству царской семьи, кто одобрял такие слова, кто нет… Так до конца и не разобрались: видимо, заговорщики не всегда помнили, что говорили.
Методов вербовки у Рылеева было несколько. Первый, самый простой – «все вступили, только тебя и ждем». Второй – это уже упоминавшаяся привлекательность вовлеченности в субкультуру, когда человек начинает чувствовать свою неполноценность из-за того, что он не там. На современном языке это называется «имиджевая реклама». Иные вступили потому, что неудобно было отказываться… Кстати, не стоит думать, что люди, пошедшие в революцию «за компанию» – деятели несерьезные. Такие как раз бывают способны на все.
Вот, к примеру, поручик лейб-гвардии Гренадерского полка Николай Панов. Он был завербован в Северное общество Александром Сутгофом, дружком Рылеева. Больше никого из членов общества он не знал. И уж тем более – имел самые смутные представления о целях заговорщиков. Но ведь он пошел даже не на площадь, а Зимний дворец захватывать! Правда, не захватил. Но об этом речь впереди.
Зато Рылеев знал, что делает. На заседаниях Северного общества он настойчиво пробивает позаимствованную у Пестеля идею о «временном революционном правительстве». Как известно, в любой революции нет ничего более постоянного, нежели временное. В том числе и правительство. По сути, Пестель хотел сразу начать с того, куда в итоге скатилась Великая французская революция, – с «революционной диктатуры». Рылеев явно был не против.
Можно еще прибавить, что Рылеев взялся за написание специальных агитационных сатирических стихов, в которых он доносил до широких дворянских масс свои идеи.
Ничего хорошего из сатирического сочинительства не вышло. Дело в том, что Рылеев, как и все посредственные поэты, слишком увлекался пафосом, который, как известно, лучший заменитель мысли. Так что ничего из агиток не получилось.
...
Историк М. Цейтлин справедливо отмечает его особенность: стремление загребать жар чужими руками, а самому по возможности оставаться в стороне. Мы помним его «достойное» поведение в день восстания на Сенатской площади. Оказавшись в Петропавловской крепости, он повел себя примерно в том же духе.
Конечно, полностью отрицать свою видную роль в произошедшем Рылеев не мог: слишком уж засветился. Но тем не менее он всеми силами старался эту роль преуменьшить. Мол, это все они. А я так – в сторонке сидел. Вот выдержка из его показаний:
«На совещаниях, в коих я участвовал, бывали также Трубецкой, Ник. Тургенев, М. Муравьев-Апостол, Митьков, Оболенский, Н. Муравьев, Нарышкин, Поджио, Пущин, Волховский, капитан Гвардейского генерального штаба; сего последнего на совещании, а равно и Поджио, я видел только раз. Мнения Волховского в то время не упомню, в последствии же при свиданиях моих с ним у Оболенского он всегда был на стороне конституционной монархии. Саперного офицера при мне на совещаниях не было ни разу. Чтение плана конституции Н. Муравьева происходило до вступления моего в общество. Когда Митьков делал предложение, дабы вменить в обязанность членов говорить о свободе крестьян, в собрании членов меня не было, я также тогда, кажется, еще не был принят. В последствии же о том слышал я, только не упомню, где и от кого. При вступлении моем в общество мне сказано было, что свобода крестьян есть одно из первейших условий общества, и что в обязанности каждого члена склонить умы в пользу оной.
…Не зная тогда еще Кронштадта и даже ни разу еще не бывав в нем, я основал упомянутое мнение свое на образе мыслей и дарованиях Н. Бестужева и Торсона. Предложение сие было принято всеми единогласно, и я на другой же день открылся А. и Н. Бестужевым и принял их. Скоро за сим Н. Бестужевым был принят и Торсон. В одном из собраний общества и, кажется, именно в том, в котором было рассуждаемо о созвании Великого Собора, мною сделан был вопрос: «А что делать с Императором, если он откажется утвердить устав представителей народных»? Пущин сказал: «это в самом деле задача». Тут я воспользовался мнением Пестеля и сказал: «не вывести ли заграницу»? Трубецкой, подумав, отвечал: «больше нечего делать», и все бывшие тогда у меня: Митьков, Никита Муравьев, Матвей Муравьев, Оболенский и Н. Тургенев согласились на сие. Впоследствии от членов Думы возложено было на меня поручение стараться приготовить для исполнения упомянутой мысли несколько морских надежных офицеров. Вот все, что на совещании общества было предложено мною против Царствующей фамилии.
Квартира моя с того самого времени действительно сделалась местом совещаний, сборища заговорщикам, откуда исходили все приготовления и распоряжения к возмущению; но это произошло случайно, по причине моей болезни, которая не дозволяла мне выезжать».
Из показаний Рылеева получается, что он ни в чем таком не виноват, правда, почему-то постоянно оказывается в самой гуще событий. Но за него все решают другие.
«Дворец занять брался Якубович с Арбузовым, на что и изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания Императорской фамилии».
Наиболее опасным обвинением было подстрекательство к цареубийству. И тут Рылеев затянул песню о том, что это все Каховский с Якубовичем, а он – наоборот – всеми силами их сдерживал: «В начале прошлого года Каховский входит ко мне и говорит: «Послушай, Рылеев! Я пришел тебе сказать, что я решился убить Царя. Объяви об этом думе. Пусть она назначит мне срок». Я, в смятении вскочив с софы, на которой лежал, сказал ему: «Что ты, сумасшедший! Ты, верно, хочешь погубить общество! И кто тебе сказал, что дума одобрит такое злодеяние?». Засим старался я отклонить его от сего намерения, доказывая, сколь оное может быть пагубно для цели общества; но Каховский никакими моими доводами не убеждался и говорил, чтобы я на счет общества не беспокоился, – что он никого не выдаст, что он решился, и намерение оное исполнит непременно».
В конце концов, припертый к стенке, он вынужден был признать, что все-таки подбивал Каховского убить императора. Но это, дескать, так, с языка сорвалось…
Свои письменные показания Рылеев завершает так: «Засим покорнейше прошу Высочайше учрежденный Комитет не приписать того упорству моему или нераскаянию, что я всего здесь показанного не открыл прежде. Раскаявшись в своем преступлении и отрекшись от прежнего образа мыслей своих с самого начала, я тогда же показал все, что почитал необходимым для открытия обществ, для отвращения на юге предприятий, подобных происшествию 14 декабря, и если что до сего скрывал, то скрывал не только щадя себя, сколько других».
Оно, конечно, выглядит благородно. Есть в документе и такие строки: «Словом, если нужна казнь для блага России, то я один ее заслуживаю и давно молю Создателя, чтобы все кончилось на мне, и все другие чтобы были возвращены их семействам, Отечеству и доброму Государю Его великодушием и милосердием».
Еще благороднее. Только вот все показания Рылеева как-то такому стремлению противоречат. Потому что построены они по принципу «топи других, чтобы выплыть самому».
Судя по всему, в отличие от Пестеля, Рылеев не понимал всей серьезности игры, которую он затеял. И его фраза «казните меня, остальных отпустите» похожа именно на показное благородство. Рылеев, как и многие другие, явно рассчитывал выкрутиться. Но ему не повезло. Николай I Рылееву не поверил. Он писал Константину: «Показания Рылеева, здешнего писателя, и Трубецкого раскрывают все их планы, имеющие широкое разветвление в Империи, всего любопытнее то, что перемена Государя послужила лишь предлогом для этого взрыва, подготовленного с давних пор, с целью умертвить нас всех, чтобы установить республиканское конституционное правление: у меня имеется даже сделанный Трубецким черновой набросок конституции, предъявление которого его ошеломило и побудило его признаться во всем».