О Никите Муравьёве:
Почти мальчикомъ, во время Отечественной Войны, когда ему запретили поступить въ дѣйствующую армію, онъ убѣжалъ изъ дому, чтобы сражаться за родину и едва не погибъ, но не отъ руки непріятеля: его схватили мужики и, естественно, приняли юнаго героя въ кургузомъ сюртучкѣ, съ его разсѣяннымъ видомъ и французскимъ языкомъ за шпіона.
О Пестеле:
Пестель никогда не стѣснялся въ средствахъ къ достиженію цѣли. Такъ, вздумавъ однажды убрать изъ своего полка какого-то неугоднаго ему офицера, онъ не постѣснялся донести Киселеву, что офицеръ этотъ «карбонарій». «Маккіавели!» назвалъ его въ своем ь отвѣтномъ письмѣ Киселевъ.
[Читать далее]...
Закревскій, дежурный генералъ Главнаго Штаба и другъ Киселева, тщетно старался остеречь его отъ сближенія съ Пестелемъ. Онъ писалъ своему другу, что царь Пестеля «хорошо знаетъ» (т. е. съ дурной стороны). Киселевъ горячо защищалъ своего подчиненнаго: «Пестель такого свойства, что всякое мѣсто займетъ съ пользою... голова хорошая и усердія много... конь выѣзженъ отлично... Онъ человѣкъ, имѣющій особенный способности и не корыстолюбивъ, въ чемъ я имѣю доказательства)... Но скоро Киселевъ разочаровался въ нравственномъ обликѣ Пестеля. «Онъ, дѣйствительно, имѣетъ много способностей ума, но душа и правила черны, какъ грязь; я не скрылъ, что наша нравственность не одинакова...».
...
Пропагандистомъ онъ былъ прекраснымъ и необыкновенно импонировалъ молодымъ офицерамъ. Спорить съ нимъ было трудно: онъ подавлялъ противника силой своихъ аргументовъ и своего авторитета. Не соглашающіеся предпочитали отмалчиваться. При встрѣчѣ съ новыми людьми, онъ старался говорить мягко, пользуясь сократическимъ методомъ, любя становиться для испытанія на чужую точку зрѣнія. Но это былъ только пріемъ; въ дальнѣйшемъ онъ требовалъ безусловнаго пріятія своей программы, говорилъ рѣзко, стараясь, что называется, уничтожить противника. При первомъ знакомствѣ онъ обыкновенно внушалъ восторгъ и преклоненіе. Часто эти чувства оставались на всю жизнь какъ у Барятинскаго, Волконскаго, Юшневскаго, но порой они быстро смѣнялись ненавистью. Большинство вѣрило въ него слѣпо.
...
...
Мы знаемъ, что Пестелю не довѣряли многіе изъ декабристовъ, подозрѣвая его въ честолюбивыхъ планахъ. Кто онъ — Наполеонъ или Вашингтонъ? — спрашивали себя его товарищи; — не хочетъ ли онъ стать тираномъ? Можетъ быть, это инстинктивное подозрѣніе ихъ не обманывало. Захватить власть — измѣнить свободѣ, но не захватить ее — значило бы для Пестеля измѣнить самому себѣ. Онъ почти не скрывалъ этого: власть послѣ революціи должна была перейти къ Верховному Временному Правленію, облеченному диктатурой. Диктатура представлялась ему единственнымъ средствомъ спасти Россію отъ анархіи, дабы не повторились «ужасныя происшествія, бывшія во Франціи во время революціи». Правда, диктатура должна была быть временной, на 8, 10 или самое большое 15 лѣтъ. Но вѣдь диктатура всегда учреждается только на время.
По нѣкоторымъ свидѣтельствамъ, самъ онъ не хотѣлъ войти въ составъ Временнаго Правленія, боясь, что его нѣмецкая фамилія произведетъ плохое впечатлѣніе на народъ. Въ то время еще не распространился обычай псевдонимовъ, и Пестель не сдѣлался ни Павловымъ, ни Ивановымъ. Но такія сомнѣнія не продолжаются долго. И только настроеніемгь минуты было его желаніе — уйти въ монастырь.
— Когда я кончу всѣ свои дѣла, то, что вы думаете я намѣренъ сдѣлать? — сказалъ онъ какъ-то Поджіо.
— Не могу знать, — отвѣчалъ Поджіо.
— Никакъ не отгадаете, — удалюсь въ Кіево-Печерскую Лавру и сдѣлаюсь схимникомъ.
Не совсѣмъ понятно, какъ это лютеранинъ собирался постричься въ монахи, но отмѣтимъ, что сдѣлать это онъ хотѣлъ, только «окончивъ всѣ дѣла». Къ тому же по одному изъ параграфовъ «Русской Правды» идти въ монастырь не разрѣшалось до 60-лѣтняго возраста: у Пестеля было еще достаточно времени, чтобы по своему «дѣла» окончить.
Но допустимъ, что Пестель дѣйствительно не стремился захватить власть. Онъ хотѣлъ сдѣлать большее. Свою «Правду», свое дѣтище онъ осмѣлился назвать «Верховной Россійской Грамотой, опредѣляюгцей всѣ перемѣны въ Государствѣ послѣдовать имѣющія». Она должна была стать наказомъ для Временнаго Правленія, вышедшаго изъ револю- ціи. Это была попытка, по выраженію Матвѣя Муравьева, навязать Россіи свои «писанныя гипотезы», попытка одного че- ловѣка предписать весь ходъ исторіи своей странѣ. Простой и безхитростный захватъ власти кажется безобиднымъ по срав- неиію съ этой жаждой неслыханной и полной духовной тираніи.
Если смотрѣть на «Русскую Правду», какъ на историческій трактатъ по государствовѣдѣнію, то нельзя отрицать остроумія и даже глубины многихъ ея построеній. Но если бы онъ былъ только теоретическимъ трактатомъ, кто-бы о ней зналъ и помнилъ? Все значеніе придало работѣ Пестеля то, что, въ сущности, ее обезцѣнивало: «Русская Правда» должна была быть практической программой революціонной партіи. Какъ программа, она мечтательное умствованіе, близкое къ безумію.
Какъ это никто изъ знавшихъ его или писавшихъ о немъ не замѣтилъ въ Пестелѣ безумія? На всѣхъ окружающихъ дѣйствовала сила его логики и діалектики. Но и сумасшедшіе иногда удивляютъ своею логичностью... Онъ опоздалъ на тридцать лѣтъ для Франціи и слишкомъ рано родился въ Россіи, когда палками, какъ Вятскій полкъ, думалъ загнать ее въ царство своей «Правды».
О Горбачевском:
Когда умерла его мать, «истая малороссіянка», послѣ нея осталось небольшое имѣніе. Отецъ передалъ ему документы на владѣніе и попросилъ сына, когда онъ будетъ въ имѣніи, непремѣнно побывать на старой яблонѣ, стоявшей отдѣльно у ручья, на которую онъ лазилъ мальчикомъ. Но сынъ бросилъ связку документовъ на дно чемодана и забылъ о ихъ существованіи до тѣхъ поръ, пока какой то родственникъ чиновникъ не присталъ къ нему, чтобы онъ съѣздилъ въ свою деревню. «Всякая деревня помѣщичья для меня отвратительна» — возражалъ Горбачевскій. Но имѣнье было ему по пути къ мѣсту службы; онъ вспомнилъ о яблонѣ и о своемъ обѣщаньи отцу побывать на ней и, взявъ съ собою родственника-чиновника, отправился въ путь. Пріѣхавъ въ деревню, онъ первымъ дѣломъ, не заходя въ домъ, побѣжалъ къ яблонѣ. «Сбросивъ съ себя сюртукъ, полѣзъ на яблоню, чуть себѣ шею не свернулъ, посмотрѣлъ кругомъ, опять долой и прихожу къ дому, а чиновникъ уже собралъ тамъ народъ — посмотрѣть новаго барина. Увидѣвши толпу хохловъ, не знаю, кому я приказалъ лошадей запрягать, дальше ѣхать; чиновникъ вытаращилъ глаза.
— Куда такъ скоро?
— А мнѣ что тутъ дѣлать? — сказалъ я ему.
— Вотъ ваши крестьяне.
Я, чтобы кончить развязку, подошелъ къ толпѣ и сказалъ имъ рѣчь, конечно, она не Цицерона и Демосфена, но по-своему, потому что меня вся эта глупость взбѣсила:
«Я васъ не зналъ и знать не хочу; вы меня не знали и не знайте, убирайтесь къ чорту!» Сѣлъ въ таратайку и уѣхалъ въ ту же минуту, даже не поклонившись родственнику чиновнику, который за это жаловался на меня отцу, а тотъ хохоталъ до упаду».
О Рылееве:
Сохранились любопытныя юношескія его письма, въ которыхъ проявилась свойственная ему и впослѣдствіи превыспренность. «Любезнѣйшій родитель, — писалъ только что окончившій курсъ Кондратій, — я знаю свѣтъ только по однѣмъ книгамъ, и онъ представляется уму моему страшнымъ чудовищемъ, но сердце въ немъ видитъ тысячи питательныхъ для себя надеждъ. Тамъ разсудку моему представляется бѣдность во всей ея обширности и горестномъ состояніи, но сердце показываетъ эту же самую бѣдность въ златыхъ цѣпяхъ вольности и дружбы». И дальше: «Быть героемъ, вознестись выше человѣчества! Какія сладостныя мечты... Обожаю Монарха нашего, потому что онъ печется о подчиненныхъ своихъ, какъ отецъ, обожающій чадъ своихъ, и как Царя, надъ нами Богомъ поставленнаго. Хочу возблагодарить его; но чѣмъ же и гдѣ мнѣ его возблагодарить? Чѣмъ, какъ не мужествомъ и храбростью на полѣ славы?». Все это краснорѣчіе кончалось просьбой о деньгахъ, необходимыхъ для будущихъ подвиговъ на полѣ славы, т. е. для покупки мундира, трехъ паръ панталонъ, жилетокъ, хорошенькой шинели и кивера съ серебряными кишкетами.
Но отецъ былъ стрѣляный воробей, котораго на мякинѣ не проведешь. «Ахъ, любезный сынъ, — писалъ онъ въ отвѣтъ, — столь утѣшительно читать отъ сердца написанное, буде то сердце во всей наготѣ неповинности, откровенно и просто изливается». Но онъ подозрѣвалъ, что сынъ только потому говоритъ о чувствованіяхъ, что сердце его занято однѣми деньгами. Денегъ на хорошенькую шинель и даже на дорогу не было выслано бѣдному Кондрашѣ. Сынъ не оставилъ этого письма безъ отвѣта: отецъ напрасно обвиняетъ его. Онъ перечелъ копіи своихъ писемъ и ничего подобнаго въ нихъ не усмотрѣлъ. Такъ рано умѣлъ соединять онъ искренній пафосъ съ благоразумнымъ предусмотрительнымъ копированіемъ своихъ писемъ.
...
Затѣмъ женитьба на дочери помѣщика Тевяшова, хорошенькой, черноглазой Наташѣ. И тутъ снова у Рылѣева своеобразное соединение искренняго романтизма, любви къ высокимъ словамъ и практицизма. Вотъ какъ сообщаетъ онъ о своемъ рѣшеніи матери: «Ахъ, сколько разъ, увлекаемый порывомъ какой-нибудь страсти, виновный сынъ вашъ предавался удовольствіямъ и могъ забыть тогда о горестяхъ и заботахъ своей матери!». Жениться онъ, будто бы, надумалъ, чтобы дать матери покой. «Милая Наталія имѣетъ только тотъ порокъ, что не говорить по-французски». Ангела Херувимовна, — называлъ онъ свою невѣсту и, какъ полагается влюбленному, писалъ ей нѣжныя письма, бѣгалъ по городу, доставая ей узоры для вышиванія, и даже самъ срисовывалъ ихъ для нея. Женихомъ онъ былъ долго. Старикъ Тевяшовъ не хотѣлъ отдавать ему свою Наташу. Рылѣеву пришлось угрожать, что онъ застрѣлится, а Наташа кричала: «Папенька, отдайте за Кондратія Федоровича, или въ монастырь!» Въ концѣ 1818 года получилъ онъ отставку и только въ началѣ 1820 женился и уѣхалъ въ Петербургъ съ молодой женой.
Затѣмъ женитьба на дочери помѣщика Тевяшова, хорошенькой, черноглазой Наташѣ. И тутъ снова у Рылѣева своеобразное соединение искренняго романтизма, любви къ высокимъ словамъ и практицизма. Вотъ какъ сообщаетъ онъ о своемъ рѣшеніи матери: «Ахъ, сколько разъ, увлекаемый порывомъ какой-нибудь страсти, виновный сынъ вашъ предавался удовольствіямъ и могъ забыть тогда о горестяхъ и заботахъ своей матери!». Жениться онъ, будто бы, надумалъ, чтобы дать матери покой. «Милая Наталія имѣетъ только тотъ порокъ, что не говорить по-французски». Ангела Херувимовна, — называлъ онъ свою невѣсту и, какъ полагается влюбленному, писалъ ей нѣжныя письма, бѣгалъ по городу, доставая ей узоры для вышиванія, и даже самъ срисовывалъ ихъ для нея. Женихомъ онъ былъ долго. Старикъ Тевяшовъ не хотѣлъ отдавать ему свою Наташу. Рылѣеву пришлось угрожать, что онъ застрѣлится, а Наташа кричала: «Папенька, отдайте за Кондратія Федоровича, или въ монастырь!» Въ концѣ 1818 года получилъ онъ отставку и только въ началѣ 1820 женился и уѣхалъ въ Петербургъ съ молодой женой.
Здѣсь, въ Петербургѣ, въ 1825 году не выдержала испытанія его любовь къ Наташѣ, и слѣды какого-то сильнаго увлеченія видны въ его поэзіи этого времени... Удивительно умѣя совмѣщать поэзію съ практической жизнью, Рылѣевъ отлично служилъ и не плохо писалъ стихи. Пушкинъ.... мало цѣнилъ Рылѣева и порой высказывался о немъ рѣзче, чѣмъ о комъ-либо другомъ изъ своихъ друзей. За разсудочную предвзятость его стиховъ онъ звалъ его «планщикомъ» и говорилъ, что «Думы» его происходятъ не отъ польскаго, а отъ нѣмецкаго слова dumm.
...
Онъ жилъ напряженно, писалъ стихи, смѣло обличавшіе всесильнаго Аракчеева и вызывавшіе восторги въ широкихъ кругахъ читателей; былъ членомъ масонской ложи «Пламенѣющей Звѣзды», въ которой пренія велись на нѣмецкомъ языкѣ (едва ли поэтъ, не знавшій по-нѣмецки, могъ принимать въ нихъ очень большое участіе); отъ «Пламенѣющей Звѣзды» переходилъ къ «Звѣздѣ Полярной» — литературному альманаху, издававшемуся имъ вмѣстѣ съ Бестужевымъ, и къ которому они привлекли лучшія литературный силы того времени; ревностно и добросовѣстно служилъ своей компаніи, такъ что даже получилъ въ благодарность енотовую шубу и, — рѣдкое сочетаніе! — этотъ аккуратный секретарь былъ отчаяннымъ дуэлянтомъ.
......
Онъ жилъ напряженно, писалъ стихи, смѣло обличавшіе всесильнаго Аракчеева и вызывавшіе восторги въ широкихъ кругахъ читателей; былъ членомъ масонской ложи «Пламенѣющей Звѣзды», въ которой пренія велись на нѣмецкомъ языкѣ (едва ли поэтъ, не знавшій по-нѣмецки, могъ принимать въ нихъ очень большое участіе); отъ «Пламенѣющей Звѣзды» переходилъ къ «Звѣздѣ Полярной» — литературному альманаху, издававшемуся имъ вмѣстѣ съ Бестужевымъ, и къ которому они привлекли лучшія литературный силы того времени; ревностно и добросовѣстно служилъ своей компаніи, такъ что даже получилъ въ благодарность енотовую шубу и, — рѣдкое сочетаніе! — этотъ аккуратный секретарь былъ отчаяннымъ дуэлянтомъ.
Его домъ всегда былъ полонъ гостей; знаменитые русскіе завтраки умѣло сочетали экономію и патріотизмъ: на нихъ ѣли капусту, рѣдьку, черный хлѣбъ, пили только водку, но зато много спорили и говорили.
Об Александре Бестужеве:
«Живу въ Минскѣ, — пишетъ онъ Булгарину, — пьянствую и отрезвляюсь шампанскимъ. Жизнь наша походитъ на твою уланскую. Цимбалы гремятъ, дѣвки бранятся. Чудо!... Минскъ, трактиры, цукерни, собачья комедія, т. е. театры, адъютантство и дорога меня скружили». А въ Петербургѣ! — «Обѣдъ у Андріе. Вечеръ у знаменитой Софьи Остафьевны (содержательницы «дома», гдѣ онъ, впрочемъ, «смѣялся и только»). Былъ у Комаровскаго, играли въ глупые дураки. На великолѣпномъ балѣ у Вергина... Танцовалъ довольно, но уѣхалъ съ пустой головою. Съ англичаниномъ Фошемъ живой разговоръ о Бейронѣ. Вздумалъ учиться по-англійски. До полуночи у Акулова. Танцовалъ, но сердце не прыгало, потому что W. не была». Черезъ десять дней «встрѣча съ М. на цѣлый день выбила изъ изъ сѣдла». (Бѣдная W! уже забыта! и сердце прыгаетъ снова!). «Танцовалъ котильонъ съ М. Обѣдъ у Греча. Обѣдъ у герцога. Ходилъ къ великому князю Михаилу отъ герцога спросить о здоровьѣ. Онъ ушибъ себѣ причинное мѣсто прикладомъ. Былъ англійскій учитель и ломалъ языкъ глаголами. Пятница — день, видно, замѣчательный, но не помню изъ него ни минуты. На устрицахъ въ Обществѣ соревнователей. Пилъ смертную, дурачились до 4-хъ часовъ... Вечеромъ, сидя у Рылѣева, получилъ золотую табакерку отъ императрицы Елизаветы. Это мило: она такъ предупредительна. Пошли къ Бедрягѣ и выпили за ея здоровье бутылку шампанскаго (революціонеры!). Табакерку я подарилъ матушкѣ. Представлялся герцогинѣ, которая меня благодарила за Полярную, и говорила, что Карамзинъ хвалилъ ей меня. Куча визитовъ. Цѣлое утро по визитамъ. Цѣлый день дома. Училъ наизусть изъ Шекспира рѣчь Брута. Пилъ много шампанскаго, и оттого вечеромъ приплатился головной болью, и у Оржинскаго, сидя до 2 ч. ночи, ничего не могъ пить. Цѣлый день съ дамами. Вралъ очень много, въ духѣ лиловаго цвѣта. Вечеромъ на балѣ видѣлъ М., она прелестна, но я не говорилъ и не танцовалъ съ нею, — было очень грустно. Не спалъ послѣ этого остатокъ ночи и всталъ со свинцовымъ сердцемъ. Чуть не плакалъ по Бейронѣ. Передничалъ во Дворцѣ. Прозябалъ. Дженни прелестна. Въ театрѣ — смотрѣлъ Семенову въ Медеѣ — и плакалъ отъ нея...». — Немудрено, что послѣ такихъ дней бывали другіе, когда онъ «дремалъ ходя и ворочался во снѣ». Таковы записи въ его записной книжкѣ, и все это иногда еще сгущалось, напримѣръ, при поѣздкѣ въ Москву, гдѣ онъ видѣлъ всю знать московскую («это было для будущаго не лишнее»), и гдѣ набрасывалъ отрывистыя, даже не строки, а слова дневника, почему то сидя у Оберъ Шальме, знаменитой дамской портнихи. Вѣрно, съ какой-нибудь дамой поѣхалъ выбирать ей туалеты.
О Якубовиче, Каховском и снова Рылееве:
Якубовичъ былъ проще и незатѣйливѣе въ своемъ театральномъ байронизмѣ. Наружность его и поражала, и отталкивала. Высокій, черный, съ глазами навыкатѣ, легко наливавшимися кровью, съ сросшимися густыми бровями, съ черной повязкой на головѣ, — онъ имѣлъ видъ свирѣпый, мрачный и вмѣстѣ поэтическій... Онъ обладалъ даромъ слова, говорилъ много, легко, цвѣтисто, какъ истый «Демосфенъ военнаго краснорѣчія», что называется — «вралъ». Отъ него на разстояніи несло фальшью... Знаменита была его partie carrée, дуэль двоихъ противъ двоихъ противниковъ, въ которой Завадовскій убилъ Шереметева, а онъ ранилъ Грибоѣдова, при чемъ (истинно бреттерская черточка) нарочно прострѣлилъ ему кисть руки, потому что Грибоѣдовъ любилъ играть на рояли. Пушкинъ, не плохой цѣнитель людей, находилъ въ немъ много романтизма. «Когда я вру женщинамъ, я увѣряю ихъ, что разбойничалъ съ Якубовичемъ на Кавказѣ», писалъ поэтъ.
Якубовичъ былъ проще и незатѣйливѣе въ своемъ театральномъ байронизмѣ. Наружность его и поражала, и отталкивала. Высокій, черный, съ глазами навыкатѣ, легко наливавшимися кровью, съ сросшимися густыми бровями, съ черной повязкой на головѣ, — онъ имѣлъ видъ свирѣпый, мрачный и вмѣстѣ поэтическій... Онъ обладалъ даромъ слова, говорилъ много, легко, цвѣтисто, какъ истый «Демосфенъ военнаго краснорѣчія», что называется — «вралъ». Отъ него на разстояніи несло фальшью... Знаменита была его partie carrée, дуэль двоихъ противъ двоихъ противниковъ, въ которой Завадовскій убилъ Шереметева, а онъ ранилъ Грибоѣдова, при чемъ (истинно бреттерская черточка) нарочно прострѣлилъ ему кисть руки, потому что Грибоѣдовъ любилъ играть на рояли. Пушкинъ, не плохой цѣнитель людей, находилъ въ немъ много романтизма. «Когда я вру женщинамъ, я увѣряю ихъ, что разбойничалъ съ Якубовичемъ на Кавказѣ», писалъ поэтъ.
Якубовичъ пріѣхалъ въ Петербургъ лѣчить свою рану. Но едва познакомившись съ Рылѣевымъ и узнавъ о существованіи Общества, онъ сказалъ своему новому знакомцу: «я не люблю никакихъ тайныхъ обществъ, по моему, одинъ рѣшительный человѣкъ лучше всѣхъ карбонаровъ и масоновъ; я знаю, съ кѣмъ говорю и потому не буду таиться, — я жестоко оскорбленъ царемъ!» Тутъ, вынувъ изъ кармана полуистлѣвшій приказъ о переводѣ его за дуэль изъ гвардіи на Кавказъ, онъ воскликнулъ: «Восемь лѣтъ ношу его при себѣ, восемь лѣтъ жажду мщенья!» Онъ сорвалъ съ головы повязку, такъ что показалась кровь (это былъ жестъ, къ которому онъ часто прибѣгалъ).
...доктора непрестанно мучили его тяжелыми операціями черепа и, вѣроятно, онъ часто бывалъ недалекъ отъ сумасшествія...
Но Рылѣевъ не только берегъ его про запасъ для будущаго. Онъ хотѣлъ использовать его еще и для того, чтобы держать въ рукахъ другого страннаго человѣка, появившагося передъ этимъ въ Петербургѣ.
Петръ Григорьевичъ Каховскій, молодой смоленскій дворянинъ, пріѣхалъ въ Петербургъ, немало уже травленный жизнью, голодный, разоренный, близкій къ отчаянью. Лѣтомъ 1824 года, въ имѣніи члена Общества Пассека, встрѣтился онъ съ его племянницей, восемнадцатилѣтней Софьей Михайловной Салтыковой, дочерью богатаго помѣщика. Романтическая головка молодой дѣвушки закружилась при этой встрѣчѣ: онъ показался ей красивымъ — черты лица его не были лишены тонкости, только нижняя губа оттопыривалась дерзко и по дѣтски. Въ то время безъ роковой печати на челѣ не воображала своего героя ни одна провинціальная барышня не чуждая литературѣ. А Каховскому было что разсказать о себѣ: онъ былъ бѣденъ, онъ былъ несчастенъ и гонимъ рокомъ. Позади была бурная жизнь, дерзкіе подвиги, разжалованье въ солдаты и выслуга, карточная игра, проигрышъ состоянія, дуэли, война. Къ тому же онъ былъ литературно образованъ и зналъ наизусть множество стиховъ...
Однажды, когда Каховскій читалъ ей «Плѣнника», онъ послѣ строкъ:
Ты могъ бы, плѣнникъ, обмануть Мою неопытную младость
замѣтилъ: «Какъ Пушкинъ зналъ сердце женщины: обманывай, но не разочаровывай».
Отецъ не согласился на ихъ бракъ, и Каховскій принужденъ былъ уѣхать. ...говорили, что онъ пріѣхалъ въ Петербургъ, проигравшись въ карты и въ погонѣ за богатой невѣстой... ...онъ будто бы говорилъ: «если мы не подойдемъ другъ другу, то это зло очень быстро можно исправить: мы разойдемся».
...
Каховскій былъ съ дѣтства «воспламененъ героями древности». Онъ горячо отзывался на все, что волновало его поколѣніе. Долгіе годы калило его добѣла пламя всемірной борьбы за свободу. «Сербы стонутъ подъ игомъ. Дряхлая глыба Австріи готова разсыпаться. Мануэль, представитель народа, изъ палаты депутатовъ извлеченъ жандармами! Коварное убійство великодушнаго Ріего Фердинандомъ, которому онъ оставилъ тронъ. Каковъ поступокъ Фердинанда! Чье сердце отъ него не содрогнется!... Тюрьмы Пьемонта, Неаполя, Сардиніи наполнились окованными гражданами... Войска Франціи, противъ желанія ея, зарѣзали законную вольность Испаніи. Карлъ X, забывъ присягу, данную Людовикомъ ХVIII, вознаграждаетъ эмигрантовъ.. Единовѣрные намъ греки, нѣсколько разъ нашимъ правительствомъ возбуждаемые противъ тиранства магометанскаго, тонутъ въ своей крови». А Россія? «Положеніе Государства приводитъ въ трепетъ: рабство крестьянъ, — а вѣдь сама религія христіанская научаетъ правамъ людей!» Онъ готовъ ѣхать на помощь грекамъ или пожертвовать собою для отечества, стать новымъ Зандомъ, Брутомъ, Ріеги! Среди современниковъ онъ кажется самымъ не русскимъ, по французски театральнымъ и все же искреннимъ въ своей театральности.
...
Каховскій былъ съ дѣтства «воспламененъ героями древности». Онъ горячо отзывался на все, что волновало его поколѣніе. Долгіе годы калило его добѣла пламя всемірной борьбы за свободу. «Сербы стонутъ подъ игомъ. Дряхлая глыба Австріи готова разсыпаться. Мануэль, представитель народа, изъ палаты депутатовъ извлеченъ жандармами! Коварное убійство великодушнаго Ріего Фердинандомъ, которому онъ оставилъ тронъ. Каковъ поступокъ Фердинанда! Чье сердце отъ него не содрогнется!... Тюрьмы Пьемонта, Неаполя, Сардиніи наполнились окованными гражданами... Войска Франціи, противъ желанія ея, зарѣзали законную вольность Испаніи. Карлъ X, забывъ присягу, данную Людовикомъ ХVIII, вознаграждаетъ эмигрантовъ.. Единовѣрные намъ греки, нѣсколько разъ нашимъ правительствомъ возбуждаемые противъ тиранства магометанскаго, тонутъ въ своей крови». А Россія? «Положеніе Государства приводитъ въ трепетъ: рабство крестьянъ, — а вѣдь сама религія христіанская научаетъ правамъ людей!» Онъ готовъ ѣхать на помощь грекамъ или пожертвовать собою для отечества, стать новымъ Зандомъ, Брутомъ, Ріеги! Среди современниковъ онъ кажется самымъ не русскимъ, по французски театральнымъ и все же искреннимъ въ своей театральности.
Рылѣевъ встрѣтился съ нимъ у Глинки и скоро «примѣтилъ въ немъ образъ мыслей совершенно республиканскій и готовность на всякое самопожертвованіе». Онъ принялъ новаго знакомца въ Общество, помогалъ ему деньгами. «Человѣкъ чѣмъ-то огорченный, одинокій, мрачный, готовый на обреченье», такимъ представлялся онъ членамъ Общества.
Это была долгая и мучительная канитель. Рылѣевъ зналъ, что развязка близка, что скоро рѣшится онъ взять на себя отвѣтственность за открытое выступленіе. Онъ заводилъ большую игру и главнымъ козыремъ въ ней было — «истребленіе»; Каховскій и Якубовичъ были нужны ему. Но онъ хотѣлъ, чтобы покушеніе на царя осталось единоличнымъ актомъ, а не дѣломъ Общества. Тогда, въ случаѣ неудачи, Обществу не грозила бы гибель, а въ случаѣ удачи, оно пожало бы плоды, не неся тяжести моральнаго осужденія и народнаго негодованія. Для идеалиста-поэта это былъ не лишенный маккіавелизма планъ.
...
Каховскаго мучила нужда, ему трудно было оставаться въ Петербургѣ, и когда уѣхалъ его братъ, онъ рѣшилъ выѣхать вслѣдъ за нимъ... Рылѣевъ сталъ уговаривать своего бывшаго друга остаться, но Каховскій откровенно сказалъ ему, что не можетъ остаться, потому что у него нѣтъ денегъ, чтобы жить въ столицѣ. «Э, братецъ, какъ же тебѣ не стыдно? Возьми денегъ у меня, сколько тебѣ надо», сказалъ Рылѣевъ и пригласилъ его идти вмѣстѣ къ Гаку обѣдать... И какъ часто бывало въ послѣднее время, Каховскій занялъ у Рылѣева денегъ и Рылѣевъ поручился за него портному Яухце, которому онъ былъ долженъ за сшитый фракъ.
...
Каховскаго мучила нужда, ему трудно было оставаться въ Петербургѣ, и когда уѣхалъ его братъ, онъ рѣшилъ выѣхать вслѣдъ за нимъ... Рылѣевъ сталъ уговаривать своего бывшаго друга остаться, но Каховскій откровенно сказалъ ему, что не можетъ остаться, потому что у него нѣтъ денегъ, чтобы жить въ столицѣ. «Э, братецъ, какъ же тебѣ не стыдно? Возьми денегъ у меня, сколько тебѣ надо», сказалъ Рылѣевъ и пригласилъ его идти вмѣстѣ къ Гаку обѣдать... И какъ часто бывало въ послѣднее время, Каховскій занялъ у Рылѣева денегъ и Рылѣевъ поручился за него портному Яухце, которому онъ былъ долженъ за сшитый фракъ.
Такъ, кромѣ идейной, снова укрѣпилась между ними связь денежная, со всѣмъ, что несетъ она съ собою тяжелаго.
Это было весною. Наступило душное петербургское лѣто. Каховскій жилъ въ Петербургѣ, ожидая зачисленія въ Елецкій пѣхотный полкъ, безъ денегъ, снѣдаемый безплодными мечтами о подвигахъ. Рылѣевъ то доводилъ его до бѣлаго каленія, называя новымъ Зандомъ, то старался охладить и образумить. Онъ все ссылался на Думу, обѣщалъ извѣстить ее о намѣреніяхъ Каховскаго и, въ случаѣ если рѣшатъ, начать дѣйствія убійствомъ царя, никого другого для этого не употребить. Но отъ требованія Каховскаго представить его членамъ этой таинственной Думы, упорно уклонялся. Естественно у Каховскаго родились подозрѣнія, что никакой Думы вовсе нѣтъ, что все дѣлаетъ одинъ Рылѣевъ. Съ другой стороны, несмотря на обѣщанія именно ему поручить убійство царя, Рылѣевъ противопоставлялъ ему Якубовича. И между ними велись такіе разговоры:
— Не правда ли, Каховскій, славный бы поступокъ былъ Якубовича?
— Ничего, братъ Рылѣевъ, здѣсь нѣтъ славнаго: просто мщенье оскорбленнаго безумца; я разумѣю славнымъ то, что полезно.
— Да, я съ тобой согласенъ, потому и удержалъ Якубовича до время; но я говорю, какой былъ бы урокъ царямъ!...
Самолюбивому и подозрительному Каховскому начинало казаться, что онъ только орудіе въ чужихъ рукахь. «Насъ, братъ, безгласными считаютъ», говорилъ ему, выражая и его чувства, другой рядовой членъ Общества Сутгофъ.
Однажды лѣтомъ у Рылѣева они говорили о «самоотверженіи». Говорили громко, у открытаго окна. Мимо проходилъ Одоевскій. Они позвали его, онъ зашелъ, и Каховскій сталъ говорить, что «нужно, кто рѣшится собой жертвовать, знать, для чего онъ жертвуетъ, чтобы не пасть для тщеславія другихъ». Рылѣевъ называлъ его ходячею оппозиціей, говорилъ, что онъ «весь въ фразахъ». «Якубовичъ гораздо чище тебя: онъ для Общества отложилъ свое намѣреніе, не будучи членомъ...» Это раздражало Каховскаго.
Къ тому же Бестужевъ явно стремился поссорить его съ Рылѣевымъ. Трудно сказать, зачѣмъ онъ дѣлалъ это. Вѣроятно чтобы не дать осуществиться проэкту цареубійства. Однажды пригласивъ съ собой Каховскаго на прогулку, онъ сказалъ ему:
— Представь, Рылѣевъ воображаетъ, что найдутся люди, которые рѣшатся не только собой пожертвовать для цѣли Общества, но и самую честь принесутъ для нея въ жертву.
И онъ разсказалъ о проектѣ Рылѣева: тѣмъ, которые рѣшатся истребить царскую фамилію, дадутъ всѣ средства бѣ- жать изъ Россіи. Но если они попадутся, то должны показать, что не были въ Обществѣ, потому что Общество черезъ то можетъ пострадать. Цареубійство для какой бы то ни было цѣли всегда народу кажется преступленіемъ.
И Бестужевъ прибавилъ:
«А Рылѣевъ все толкуетъ о тебѣ, что ты на все рѣшился».
«Напрасно сіе говоритъ Рылѣевъ, — сказалъ Каховскій, — если онъ разумѣетъ меня кинжаломъ, то, пожалуйста, скажи ему, чтобы онъ не укололся... я готовъ собою пожертвовать отечеству, но ступенькой ему или другому къ возвышенно не лягу!»
И всѣ эти мучительныя подозрѣнія еще осложнялись денежной зависимостью. Въ мрачныя минуты Каховскій готовъ былъ думать, что его хотятъ сдѣлать наемнымъ убійцей. Но такія мысли не могли быть долговѣчными, а деньги были нужны, и Каховскій писалъ своему другу униженныя письма вродѣ слѣдующаго: «Сдѣлай милость, Кондратій Федоровичъ, спаси меня. Я не имѣю болѣе силъ терпѣть всѣхъ непріятностей, который ежедневно мнѣ встрѣчаются. Оставя скуку и неудовольствія, я не имѣю даже чѣмъ утолить голодъ: вотъ со вторника и до сихъ поръ я ничего не ѣлъ! Мнѣ мучительно говорить съ тобой объ этомъ, и тѣмъ болѣе, что съ нѣкоторыхъ поръ я вижу твою сухость...»
О Булатове:
О Булатове:
И еще одинъ странный человѣкъ сталъ приходить къ Рылѣеву — полковникъ въ отставкѣ Булатовъ. Случай (дѣло с наслѣдствѣ) привелъ его этой осенью въ Петербургъ и случайно-же, въ театрѣ, встрѣтился онъ со своимъ товарищемъ по корпусу — Рылѣевымъ. Рылѣева онъ въ корпусѣ не любилъ, считалъ, что «онъ рожденъ для заварки кашъ, но самъ всегда оставался въ сторонѣ». Однако, теперь онъ слышалъ, что Рылѣевъ «человѣкъ порядочный и вышелъ такъ, что я ожидать не могъ, довольно, хорошо пишетъ, но между прочимъ думы и все возмутительныя». Кромѣ того, онъ слышалъ о дуэляхъ поэта, — «слѣдовательно имѣетъ духъ». Самъ Булатовъ былъ очень несчастенъ въ это время, недавно потерялъ жену, былъ подавленъ и едва-ли вполнѣ уравновѣшенъ. Это былъ мало образованный человѣкъ, далекій отъ какихъ нибудь идей, но не чуждый свободолюбиваго настроенія и къ тому же ненавидѣвшій Аркачеева за какія то обиды, нанесенныя его отцу. Ему было 30 лѣтъ, но что-то хрупкое и юношеское виднѣлось въ его фигурѣ, въ его лицѣ съ немного асиметрично поставленными глазами...
Рылѣевъ инстинктомъ ловца человѣковъ почувствоьалъ, что Булатова можно взять и то, какъ это сдѣлать. И вотъ, его приглашаютъ къ лейбъ-гренадерскому офицеру Панову, ему устраиваютъ встрѣчу съ солдатами, когда то служившими подъ его начальствомъ, одинъ изъ которыхъ вынесъ его, тяжко раненаго, изъ сраженія. Онъ пьетъ съ ними, и размягченный этой встрѣчей и виномъ, пускается въ разговоры съ компаніей незнакомыхъ ему офицеровъ. Его наводятъ на нужную тему: роль графа Аракчеева въ государствѣ, заставляют высказаться. И когда въ пылу разговора онъ хватается за пистолетъ со словами «вотъ, друзья мои, если-бы отечество для пользы своей потребовало сейчасъ моей жизни и меня бы не было!» — ему кричатъ: «живите, живите, ваша жизнь нужна для пользы отечества!» Такъ, подготовивъ, ведутъ его къ Рылѣеву, уже больному, и тотъ, лежа въ постели, открываетъ старому однокашнику, что есть «комплотъ, составленный изъ благородныхъ и рѣшительныхъ людей. Тебя давно сюда дожидали и первое твое появленіе на тебя обратило вниманіе». Булатовъ былъ доволенъ и гордъ, что какіе-то неизвѣстные ему и отважные люди его цѣнятъ. Онъ охотно сталъ бывать на собраніяхъ, любилъ слушать благородный рѣчи, не совсѣмъ понимая ихъ смыслъ и упорно добиваясь узнать, «какая же въ этомъ польза отечеству?», и незамѣтно втягивался въ Общество.