Привели Трубецкого. Императоръ шелъ къ нему навстрѣчу медленно, въ полной формѣ и лентѣ. Медленно подошелъ, поднялъ руку, приставилъ ко лбу князя указательный палецъ: «Что было въ этой головѣ, когда вы, съ вашимъ именемъ, съ вашей фамиліей, вошли въ такое дѣло? Гвардіи полковникъ, князь Трубецкой!... Какъ вамъ не стыдно быть съ такою дрянью, ваша участь будетъ ужасная!» И, обернувшись къ прибывшему въ день 14-го изъ Могилева и присутствовавшему при допросѣ генералу Толю, сказалъ: «прочтите». Толь выбралъ изъ груды бумагъ листокъ, прочелъ. Это было показаніе о томъ, что Трубецкой знаетъ о Тайномъ Обществѣ въ 4-омъ корпусѣ.
Императоръ (Толю): «Это Пущина показаніе?»
Толь: «Пущина».
Трубецкой: «Государь, Пущинъ ошибается».
Толь: «А вы думаете, что это Пущина? А гдѣ Пущинъ живетъ?»
Трубецкой (видя, что почеркъ не Пущина): «Не знаю».
Толь: «Я всегда говорилъ покойному Государю, Ваше Величество, что 4-ый Корпусъ гнѣздо Тайныхъ Обществъ и почти всѣ полковые командиры къ нему принадлежать, но Государю не угодно было вѣрить».
Трубецкой: «Ваше Превосходительство имѣете очень невѣрныя свѣдѣнія».
Императоръ, указывая Трубецкому мѣсто на диванѣ, на которомъ онъ самъ сидѣлъ и съ котораго только что поднялся, повелительно: «пишите ваше показаніе». И снова — еще не успѣлъ Трубецкой сѣсть: «Какая фамилія, князь Трубецкой, гвардіи полковникъ и въ какомъ дѣлѣ! Какая милая жена! Вы погубили вашу жену! Есть у васъ дѣти?»
Трубецкой: «Нѣтъ».
Императоръ: «Вы счастливы, что у васъ нѣтъ дѣтей! Ваша участь будетъ ужасная, ужасная!»
Трубецкой остался одинъ. Онъ видѣлъ, что противъ него уже есть показанія. Но все-же сначала пробовалъ какъ можно меньше назвать именъ, затушевать свое участіе въ дѣлѣ. Все время въ кабинетъ входили арестованные, ихъ допрашивалъ Толь, потомъ ихъ уводили. Вошелъ Михаилъ Павловичъ, подошелъ къ Трубецкому. Молча они постояли другъ противъ друга съ минуту времени и такъ же молча, не сказавъ ни слова, великій князь удалился. Толь взялъ написанное показаніе и отнесъ императору. Трубецкого позвали въ сосѣдній кабинетъ.
Императоръ снова шелъ къ нему навстрѣчу въ гнѣвѣ: «Экъ что на себя нагородили, а того, что надо, не сказали! Вы знаете, что я могу васъ сейчасъ разстрѣлять?»
Трубецкой (скрестивъ руки и такъ же громко): «Разстрѣляйте, Государь, вы имѣете право!»
Такъ вспоминалъ Трубецкой. Но иначе разсказываетъ объ этой сценѣ Николай. Кто ближе къ правдѣ? Каждый изъ декабристовъ, вѣроятно, лучше помнилъ эти ужасныя минуты своей жизни, даже черезъ многіе годы, чѣмъ императоръ, передъ которымъ мелькнули на слѣдствіи сотни лицъ. Но царь записывалъ эти событія черезъ шесть лѣтъ, а Трубецкой много позже. И, главное, едва-ли царь хотѣлъ оклеветать давно уже побѣжденнаго врага. Трубецкому же нужно было во что бы то ни стало затушевать, заставить забыть этотъ эпизодъ его жизни. Правдивъ былъ не онъ, а Николай. Другія свидѣтельства подтверждаютъ это: увы, поведеніе «диктатора» было далеко отъ героизма.
Сначала онъ дерзко говорилъ: «я не виноватъ, я ничего не знаю», но когда увидѣлъ проектъ манифеста, написанный его рукой, то упалъ къ ногамъ царя «въ самомъ постыдномъ видѣ» и молилъ «La vie, Sire, la viel».
Въ его собственноручномъ показаніи, помѣченномъ этимъ днемъ, есть такая фраза: «если окажется, что онъ говорить неправду, то онъ предастъ себя гнѣву Государя и уже больше не осмѣлится просить о помилованіи». Значить, онъ о помилованіи все же просилъ, а не кричалъ «Государь, вы имѣете право!»
Медленно наступая на него, со скрещенными руками, царь своимъ подходомъ почти выпихнулъ растеряннаго князя изъ кабинета и все повторялъ: «судьба ваша будетъ ужасная. Вы опозорили свой родъ! Бѣдная, бѣдная жена!» Но постепенно тонъ его снижался, становился почти жалобнымъ. Наконецъ, дотолкнувъ Трубецкого до письменнаго стола, онъ подалъ ему кусокъ бумаги: «пишите къ вашей женѣ!» Трубецкой сѣлъ. Царь стоялъ за его спиною. «Другъ мой, будь спокойна и молись Богу...» началъ писать Трубецкой. Царь прервалъ его: «Что тутъ много писать! напишите только: «Я буду живъ и здоровъ». «Государь стоить возлѣ меня и велитъ написать, что я живъ и здоровъ». «Живъ и здоровъ буду, припишите буду вверху». Этимъ словомъ «буду» Царь обѣщалъ сохранить ему жизнь. Но не даромъ, а за тяжкую плату. Трубецкой разсказалъ все что зналъ.
...
Рылѣевъ разсказалъ все, что зналъ о другихъ и о себѣ....
Каховскій... Дѣлая откровенныя признанія, называя имена вчерашнихъ сообщниковъ, въ своихъ замыслахъ цареубійства, въ убійствахъ, совершенныхъ имъ на площади, признавался онъ неохотно и только вынужденный показаніями товарищей, послѣ мучительнѣйшихъ очныхъ ставокъ. Скоро онъ очутился какъ бы на отлетѣ и во враждѣ съ другими декабристами. И тѣ тоже оговаривали другъ друга и сталкивались на очныхъ ставкахъ. Но всѣ они удивительно беззлобно прощали другъ другу слабодушіе и губящія товарищей откровенныя показанія. Кажется, только тутъ противорѣчія на очныхъ ставкахъ превратились въ лютую ненависть, въ особенности между Каховскимъ и Рылѣевымъ.
«Простите, великодушный Государь, что я, преступникъ, и смѣю еще просить Вашей милости. Увлеченный чувствами, я сдѣлалъ открытіе о Тайномъ Обществѣ, не соображаясь съ разсудкомъ, но по движенію сердца, Вамъ благодарнаго. Я, растерзанный, у ногъ Вашихъ умоляю: Государь! спасите несчастныхъ! Свобода обольстительна: я, распаленный ею, увлекъ... Сутгофа, Панова, Кожевникова... Обманутый Рылѣевымъ, я ихъ обманывала.
Отъ убѣжденій своихъ онъ не отказывался. Николай еще не слыхалъ въ жизни своей такихъ рѣчей. Какъ маркизъ Поза, повѣривъ въ царя, взывалъ онъ къ нему: «ради Бога, ради блага человѣчества, ради Вашего блага, оградите себя и отечество закономъ», (т. е. конституціей). Прославляя свободу, онъ находилъ слова вдохновенной поэзіи. «О свобода, теплотворъ жизни!» восклицалъ онъ въ письмѣ къ русскому царю...
...
...
Одоевскій, тотъ, который говоршгь «Умремъ! Ахъ, какъ славно мы умремъ!»... сидѣлъ рядомъ съ Николаемъ Бестужевыми и Бестужевъ слышалъ, какъ сосѣдъ его бѣгалъ какъ львенокъ запертый въ клѣткѣ, скакалъ черезъ кровать или стулъ, говорилъ громко стихи и пѣлъ романсы. Избытокъ молодыхъ силъ мучилъ его. Онъ былъ слишкомъ молодъ и счастливъ, слишкомъ многаго лишался въ жизни, чтобы смириться, покориться судьбѣ. Паническій страхъ овладѣлъ имъ. Его письма — это животный, кликушечій вопль. Порой онъ и самъ видѣлъ, что находится въ горячкѣ, въ безуміи, а иногда, наоборотъ, сознавалъ себя спокойнымъ и здоровымъ; и это, вѣроятно, были худшія минуты его безумія. «Извольте знать — писалъ онъ въ Комитетъ — что я былъ слабъ и въ умѣ разстроенъ. Теперь же въ полномъ разумѣ и все придумалъ» и дальше ужасныя строки: «Я имѣлъ честь донести Вашему Высокопревосходительству, что я наведу на корень»... Въ одинъ клубокъ сплелись въ немъ безуміе и раскаяніе. «Гдѣ Государи кротче? Какъ же не быть приверженнымъ, благодарнымь всею душею Всеавгустѣйшей фамиліи?... Чего они хотятъ? Желѣзной розги? Но эти проклятыя игрушки нашего вѣка будутъ, слава Богу, растоптаны Вашими стопами... Зародышъ зла всего опаснѣе, отъ него молодые, благородные душею люди, которые могли бы быть самыми усерднѣйшими слугами своего Государя и украшеніемъ своихъ семействъ, и жить всегда въ счастіи и въ чести — лишаются всего, что есть священнаго и любезнаго на свѣтѣ...» И онъ снова повторяетъ: «Благодать Господа Бога сошла на меня... Допустите меня сегодня въ Комитетъ, Ваше Высокопревосходительство. Дѣло закипитъ! Душа моя молода и довѣрчива. Какъ же не быть ей таковою? Она порывается къ Вамъ». Затѣмъ исповѣдуетъ онъ свой новообрѣтенньій монархизмъ: «Русскій человѣкъ — все русскій человѣкъ: мужикъ ли, дворянинъ ли, несмотря на разность воспитанія, все то же. Пока древніе наши нравы, всасываемые съ молокомъ (особенно при почтенныхъ родителяхъ), пока вѣра въ Христа и вѣрность Государю его одушевляютъ, то онъ храбръ, какъ шпага, твердъ, какъ кремень; онъ опирается на плечи 50 милліоновъ людей, единомысліе 50 милліоновъ его поддерживаетъ. Но если онъ сбился съ законной колеи, то у него душа какъ тряпка. Я это испыталъ...».
...
...
Оболенскій, однажды признавъ свою революціонную дѣятельность ошибочной, съ крайней послѣдовательностью и цѣльностью сдѣлалъ всѣ выводы изъ своего обращенія. Не должно было оставаться недомолвокъ и оговорокъ въ раскаянья. Надо все сказать, какъ на духу. И онъ принялъ испытаніе, бремя доноса, какъ всю жизнь брал ь на себя самыя болыиія нравственная тяжести: дуэль, въ которой онъ убилъ человѣка, мятежъ съ обманомъ солдатъ, командованіе на площади, на которое онъ не былъ способенъ, насиліе, которое было ему отвратительно.
Вотъ что писалъ онъ царю:
«Удостоившись получить нынѣ прощеніе Царя Небеснаго, и предстать ему со спокойной совѣстію, я первымъ долгомъ поставляю пасть къ ногамъ твоимъ, Государь Всемилостивѣйшій, и просить тебя не земного, но душевнаго, христіанскаго прощенья... Нынѣ одна вина осталась у меня пере дъ тобою: — доселѣ я представилъ Комитету, тобой учрежденному, только имена тѣхъ членовъ нашего общества, коихъ скрыть мнѣ было невозможно... прочіе остались скрыты въ сердцѣ моемъ: — мое молчаніе ты счелъ, можетъ быть, о Государь, преступнымъ упорствомъ. Осмѣливаюсь самого тебя поставить судьею поступка моего. Члены общества принявъ меня въ сотоварищи свои, честному слову моему, и клятвенному обѣщанью, ввѣрили честь, благоденствіе и спокойствіе какъ каждаго изъ нихъ, такъ и семействъ, къ коимъ они принадлежать. Могъ ли я тою самою рукою, которая была имъ залогомъ вѣрности, предать ихъ суду тобою назначенному, для сохраненія жизни своей или уменьшенья нѣсколькими золотниками того бремени, которое промысломъ Всевышняго на меня наложено. Государь, я не въ силахъ былъ исполнить сей жестокой обязанности: — но вѣра, примиривъ меня съ совѣстью моею, вмѣстѣ съ тѣмъ представила высшія отношенія мои; милосердіе же твое, о Государь, меня побѣдило... Видя въ тебѣ не строгаго Судью, а отца милосерднаго, я, съ твердымъ упованіемъ на благость твою, повергаю тебѣ жребій чадъ твоихъ, которые не поступками, но желаніями сердца могли заслужить твой гнѣвъ».
Къ письму былъ приложенъ длинный списокъ членовъ Общества.
...
Самый же тяжкій грѣхъ декабристовъ: они выдавали солдатъ. Даже Сергѣй Муравьевъ, даже Славяне разсказали все о простыхъ людяхъ, слѣпо довѣрившихся имъ и которымъ грозили шпицрутены!
Всё это очень напоминает мне поведение "безвинно репрессированных" Сталиным оппозиционеров - например, вот это письмо Бухарина.
...
Самый же тяжкій грѣхъ декабристовъ: они выдавали солдатъ. Даже Сергѣй Муравьевъ, даже Славяне разсказали все о простыхъ людяхъ, слѣпо довѣрившихся имъ и которымъ грозили шпицрутены!
Всё это очень напоминает мне поведение "безвинно репрессированных" Сталиным оппозиционеров - например, вот это письмо Бухарина.