Александръ былъ первымъ въ Россіи ученикомъ французскихъ просвѣтителей, старшимъ братомъ тѣхъ людей, которые такъ страстно его ненавидѣли и такъ долго съ нимъ боролись. Въ сущности онъ былъ первымъ д е к а б р и с т о м ъ. Даже впослѣдствіи, когда онъ заблудился въ дремучемъ лѣсу мистическихъ исканій, Александръ остался ихъ братомъ по духу, какъ Хомяковъ и Аксаковъ братья Герцена и Огарева. Развѣ не тѣ же книги читали они въ юности — Локка и Руссо, Плутарха и Тацита? Развѣ не были всѣ одинаково непрактичными мечтателями и романтиками, захотѣвшими «вѣчный полюсъ растопить?» Александръ не выдержалъ столкновенія съ жизнью и разочаровался — но вѣдь это была общая судьба всего поколѣнія. Всѣ они разочаровались въ своихъ бурныхъ стремленіяхъ, почти всѣ стали искать утѣшенія въ религіи. «Замерзаніе» Александра было болѣе внутреннимъ и болѣе быстрымъ. Le trône, какъ и noblesse, oblige, — онъ былъ связанъ м ѣ с т о м ъ. Право-же, человѣка въ его положеніи можно не слишкомъ осуждать за неустойчивость республиканскихъ убѣжденій? Но онъ зналъ о существованіи тайныхъ обществъ, зналъ поименно ихъ членовъ и никого не арестовалъ. Почему? Не потому ли, что онъ чувствовалъ свою духовную связь съ заговорщиками? Въ сущности, онъ былъ виновенъ въ попущеніи, какъ многіе изъ нихъ были виноваты только въ недонесеніи.
Таковъ былъ царь-романтикъ, несчастный и обаятельный человѣкъ, котораго прозвали Благословеннымъ. Тотъ, кто готовился замѣстить его на престолѣ Россіи, былъ непохожъ на него. Онъ не выносилъ никакой «умственности», не любилъ искусства, только терпѣлъ литературу, почти какъ неизбѣжное зло. Все, что было неподвижнаго, коснаго, устойчиваго въ русской жизни, обрѣтало въ немъ символъ и вождя. Въ Николаѣ было много достоинствъ: воля, выдержка, преданность долгу «beaucoup de прапорщикъ», но и «un peu de Pierre le Grand», по слову Пушкина. Была въ немъ и жестокость, но не жестокость характерна для него, а тяжесть, неподвижность, недуховность. Не было никого столь враждебнаго романтикѣ, какъ онъ, хотя и была въ немъ ложно-романтическая эмфаза и любовь къ выспренней фразѣ. Все въ немъ было тяжелымъ и прозаичнымъ, хотя и не лишеннымъ суровой и монументальной красоты. Сама наружность его была такова-же: строгая, величественная, но вмѣстѣ съ тѣмъ холодная, скучная, неподвижная. Но большинство всѣхъ народовъ и во всѣ времена любитъ косность и неподвижность. Дворянству, чиновничеству, офицерству онъ былъ понятнѣе и ближе, чѣмъ тѣ нѣсколько сотъ мечтателей, которые стремились Богъ знаетъ къ чему въ будущемъ, едва ли не къ пугачевщинѣ, а пока отмѣняли палки и до-нельзя распускали мужиковъ и солдатъ. При Александрѣ всѣ либеральничали и фрондировали — такова была мода, но инстинктомъ жаждали истиннаго вождя, крутого и властнаго Царя. Если было что-либо мистическое въ тяжелой душѣ Николая, это была вѣра въ самодержавную власть. Эта вѣра сливалась въ немъ въ одно цѣлое съ его личными и семейнными интересами и съ глубокимъ инстинктомъ человѣка, рожденнаго повелѣвать. Все это дѣлало ее еще болѣе сильной. Въ этой своей вѣрѣ, въ этомъ рѣшеніи бороться за свое право — воля его становилась непобѣдимой. Онъ не былъ физически смѣлымъ человѣкомъ, былъ даже скорѣе трусливъ, какъ многіе нервные люди. Въ дѣтствѣ боялся грома и молніи, блѣднѣлъ отъ выстрѣловъ, не рѣшался вырвать зубъ. Но онъ зналъ теперь, что будетъ бороться до конца. «Завтра я — или Государь, или безъ дыханія», писалъ онъ генералу Дибичу 13 декабря, и это была не пустая фраза.