Мемуары, мемуары… Кто их пишет? Какие мемуары могут быть у тех, кто воевал на самом деле? У лётчиков, танкистов и прежде всего у пехотинцев? Ранение – смерть, ранение – смерть, ранение – смерть – и всё! Иного не было. Мемуары пишут те, кто был около войны. Во втором эшелоне, в штабе. Либо продажные писаки, выражавшие официальную точку зрения…
Мемуары рядового солдата Великой Отечественной войны – событие относительно редкое. Сравнительно низкий уровень общей грамотности, тяжесть испытаний, отсутствие времени и возможности на то, чтобы вникнуть в происходящее, прямые запреты ведения дневников в годы войны – всё это делало вероятность появления воспоминаний рядовых и сержантов крайне низкой. Да и что может вспомнить простой солдат, если все его силы и энергия уходили на то, чтобы выполнить поставленную задачу и остаться при этом в живых? Война рядового – это 500 метров до противника, столько же в тыл, до командира батальона и несколько сот метров по фронту роты. Это задача вида «достигнуть ориентира № 3 – поваленная береза, окопаться и ждать распоряжений». Всё, больше ничего. Поэтому солдатские мемуары – это прежде всего рассказ о тех людях, с кем пришлось делить последний сухарь, кто собирал по карманам махорочную пыль, чтобы свернуть козью ножку, кто шёл рядом те самые полкилометра до противника и кто лёг в сырую землю… Но вспоминать тяжело, потому что за каждым эпизодом притаились боль и страдания. В начале 70-х годов прошлого века Константин Симонов потратил сотни часов на интервью с полными кавалерами ордена Славы. Казалось бы, заслуженные люди с массой подвигов – сиди да рассказывай! Но, читая интервью, вдруг понимаешь, что Симонову приходится буквально клещами вытягивать из героев рассказ, и только грамотный вопрос на короткое время заставляет ветерана погрузиться в прошлое и выдать какие-то интересные подробности.
[Читать далее]Война – это тяжелейшая травма для психики любого человека. Те, кто не смог с ней справиться, заканчивали жизнь самоубийством, спивались, уходили в криминал. Их жизненный путь был коротким и трагичным. Большинство же боролось с ней до конца жизни. Оставим классификацию путей преодоления военной психотравмы профессиональным психологам, однако за 15 лет работы над сайтом iremember.ru, опросив более 2000 человек, мы можем отметить несколько способов, к которым в основном прибегают ветераны, чтобы сохранить свою личность и не дать ужасам войны её разрушить:
Диссоциация – отделение себя от травмы. При этом рассказ о войне превращается в сплошной анекдот и состоит в основном из поиска еды и выпивки, смешных историй о встречах с противником и командирами.
Подавление – активное вытеснение негативных воспоминаний. Это те самые ветераны, которые «никогда не рассказывали о войне». Если такой человек соглашается на интервью, то рассказ его предельно жесток и наполнен подробностями.
Аннулирование – война просто стирается из памяти человека. Этот подход характерен для женщин-участниц войны, но бывает и с мужчинами.
Вымещение – форма психологической защиты, при которой негативная эмоциональная реакция направлена не на ситуацию, вызвавшую психическую травму, а на объекты, не имеющий к психотравме отношения. Чаще всего это люди, с которыми сам ветеран не общался или ситуации, в которых он не участвовал.
Последний способ борьбы личности с военной травмой мы рассмотрим подробнее, поскольку именно он ярко представлен на страницах мемуаров Николая Николаевича Никулина «Воспоминания о войне» (Государственный Эрмитаж. – 2-е изд. – СПб.: Издательство Государственного Эрмитажа, 2008). Сам автор этого и не скрывает:
«В этой рукописи я решал всего лишь личные проблемы. Вернувшись с войны израненный, контуженный и подавленный, я не смог сразу с этим справиться. В те времена не было понятия «вьетнамский синдром» или «афганский синдром», и нас не лечили психологи. Каждый спасался, как мог».
Любые мемуары – вещь крайне субъективная. Часто они писались для однополчан, и в задачу мемуариста входило не забыть и не пропустить ни одной фамилии, дабы не обидеть хорошего человека. Но есть и те, что написаны для себя, чтобы оправдать свои действия, «облегчить душу», и т.п. Не скрывает этого и Николай Никулин, сообщая о том, что записал свои воспоминания, чтобы исторгнуть из себя всю мерзость войны. Исторгнуть получилось блестяще, но вызывает сомнения искренность автора. Прежде всего, отторжение вызывает описание Никулиным людей, с которыми его сводила война. Если человек в описании автора умелый воин и хороший специалист – следом он обязательно алкоголик, насильник, наделён физическими недостатками, и прочее. Если же описание человека начинается с положительных качеств – жди беды: это практически неизбежно, как в плохом детективе, будет последняя сволочь. В книге нет ни одного упоминания женщин на войне с положительной точки зрения – это исключительно объект сексуальных домогательств. И здесь мы должны ещё раз постулировать: взгляд мемуариста – это взгляд его души. Если человек заточен только на то, чтобы видеть негатив, ничего другого он увидеть не сможет. Включённая психологическая защита в форме вымещения не позволяет автору не то что быть объективным, а заставляет его выискивать, смаковать, а иногда и додумывать негативные ситуации и поступки.
Анализировать эти мемуары очень тяжело. В той или иной форме мы брались за рецензию его книги несколько раз, и каждый раз это заканчивалось ничем после нескольких написанных строчек. Однако празднование 70-летия Победы взвинтило градус споров о ценности книги до точки кипения, и мы всё же сочли необходимым высказаться. В последние годы воспоминания Никулина выкладываются на стол в любой дискуссии о правдивости тех или иных воспоминаний о войне как главный козырь, после чего спор часто переходит на личности. Отношение к книге у разных читателей строго противоположное: в зависимости от степени просвещённости в вопросах военной истории и политических пристрастий это либо «одна из немногих книг с «настоящей» правдой о войне», либо «грязный пасквиль, написанный с целью опорочить память солдат Великой Отечественной».
Нами предпринимались попытки проанализировать книгу Никулина исключительно на основе документов Центрального архива Министерства обороны Российской Федерации (ЦАМО РФ), однако невысокое воинское звание и должности автора мемуаров не позволили выполнить эту задачу в полной мере и полностью проследить его боевой путь. Удалось найти всего пару упоминаний лично сержанта Никулина, но об этом несколько позже. Тем не менее, изучение документов дало общее представление о событиях, описанных в книге, а также позволило получить подтверждение или опровержение некоторых эпизодов.
Следует сразу сказать, что фотографическая точность при упоминании через 30 лет (книга написана в 1975 году) дат, фамилий, географических названий позволяют с большой уверенностью предположить, что автор мемуаров вёл на фронте дневниковые записи. Именно эпизоды, описанные с их использованием, очень хорошо «ложатся в документы» ЦАМО, а вот появление фигур речи вида «наш полковник», «наш комиссар» или «сосед по госпитальной койке» сразу должно настораживать, так как они большей частью сулят только повторение баек, кочевавших по всему фронту, как говорится, «от Баренцева до Чёрного моря». Некоторые из них снабжены снимающими ответственность с автора оборотами («мне рассказывали»), но часть описана от первого лица.
Итак, начнём с предисловия:
«Мои записки не предназначались для публикации. Это лишь попытка освободиться от прошлого: подобно тому, как в западных странах люди идут к психоаналитику, выкладывают ему свои беспокойства, свои заботы, свои тайны в надежде исцелиться и обрести покой, я обратился к бумаге, чтобы выскрести из закоулков памяти глубоко засевшую там мерзость, муть и свинство, чтобы освободиться от угнетавших меня воспоминаний. Попытка наверняка безуспешная, безнадёжная…»
Бумага, как известно, «всё стерпит», и её использование в психотерапии опробовано давно и успешно. Вот только результат этой тяжелейшей внутренней работы, которую травмированный человек проводит над собой, изливая на бумагу свои переживания, выносить на публику действительно не стоило бы, по крайней мере в исходном виде.
«Эти записки глубоко личные, написанные для себя, а не для постороннего глаза, и от этого крайне субъективные. Они не могут быть объективными потому, что война была пережита мною почти в детском возрасте, при полном отсутствии жизненного опыта, знания людей, при полном отсутствии защитных реакций или иммунитета от ударов судьбы».
Абсолютно честное и точное замечание, которое должно насторожить тех, кто пытается представить книгу Никулина как истину в последней инстанции и как единственную правдивую книгу о войне. Однако это всего лишь один из взглядов на войну, где все люди – сволочи, завшивленные и вонючие, где все мысли – только о вкусной еде и тёплой постели, где кругом – только трупы и грязь. Впрочем, существуют и другие точки зрения людей, справившихся с травмой иным способом или вообще избавившихся от неё. Прекрасным примером могут служить воспоминания Мансура Абдулина «От Сталинграда до Днепра», Василия Брюхова «Бронебойным, огонь!» и многие другие.
«Мой взгляд на события тех лет направлен не сверху, не с генеральской колокольни, откуда всё видно, а снизу, с точки зрения солдата, ползущего на брюхе по фронтовой грязи, а иногда и уткнувшего нос в эту грязь. Естественно, я видел немногое и видел специфически».
Сложно сказать, осознанно ли автор нарушил эту декларацию, или ему просто не удалось удержаться от соблазна высказать свои взгляды на тактику и стратегию, но описаний, как надо было правильно действовать командирам всех рангов вплоть до Верховного Главнокомандующего в той или иной ситуации, в книге предостаточно. Вот лишь пара примеров:
«…Полковник знает, что атака бесполезна, что будут лишь новые трупы. Уже в некоторых дивизиях остались лишь штабы и три-четыре десятка людей. Были случаи, когда дивизия, начиная сражение, имела 6–7 тысяч штыков, а в конце операции её потери составляли 10–12 тысяч – за счёт постоянных пополнений! А людей всё время не хватало! Оперативная карта Погостья усыпана номерами частей, а солдат в них нет… Хорошо, если полковник попытается продумать и подготовить атаку, проверить, сделано ли всё возможное. А часто он просто бездарен, ленив, пьян. Часто ему не хочется покидать тёплое укрытие и лезть под пули…»
«Из штаба, по карте командовал армией генерал Федюнинский, давая дивизиям приблизительное направление наступления».
Перефразируя известную цитату, скажем: «товарищ гвардии сержант упрощает».
Можно перечислять подобные познания о действиях командиров бесконечно. Однако вернёмся к первым военным воспоминаниям автора:
«Врезалась в память сцена отправки морской пехоты: прямо перед нашими окнами, выходившими на Неву, грузили на прогулочный катер солдат, полностью вооружённых и экипированных. Они спокойно ждали своей очереди, и вдруг к одному из них с громким плачем подбежала женщина. Её уговаривали, успокаивали, но безуспешно. Солдат силой отрывал от себя судорожно сжимавшиеся руки, а она всё продолжала цепляться за вещмешок, за винтовку, за противогазную сумку. Катер уплыл, а женщина ещё долго тоскливо выла, ударяясь головою о гранитный парапет набережной. Она почувствовала то, о чём я узнал много позже: ни солдаты, ни катера, на которых их отправляли в десант, больше не вернулись».
Здесь мы видим ошибку, типичную не только для воспоминаний Николая Никулина, но и для других мемуаров, когда логическое построение делается на основе недостаточного количества фактов. Вчерашний школьник Николай видит и остро переживает сцену прощания. Больше этот катер он не видит и, скорее всего, до него доходит информация, что огнём противника один из катеров (может быть, даже этот) потоплен, а находившиеся на нём погибли. Со временем эти события выстроились в логическую цепочку «отправка – женщина – смерть». Возможно, Николай стал свидетелем погрузки участников Петергофского десанта, из которых действительно не выжил практически никто, но это не даёт ему права на обобщения.
«Баржа, между тем, проследовали по Неве и далее. На Волхове её, по слухам, разбомбили и утопили мессершмитты. Ополченцы сидели в трюмах, люки которых предусмотрительное начальство приказало запереть – чтобы, чего доброго, не разбежались, голубчики!»
Хорошо, что в описание эпизода добавлено снимающее с автора любую ответственность за достоверность примечание «по слухам». Понять логику действий кровожадных и глупых командиров сложно – в трюмы под непременный замок загоняются… добровольцы ленинградского ополчения. Чтобы не передумали, забыв, что они добровольцы? Как и в предыдущем случае – кто рассказал про эпизод автору? Погибшие в запертых трюмах ополченцы, те, кто их там запер, или немецкие лётчики похвастались? Читатель этой книги должен быть очень внимательным, отслеживая источник информации автора. Слухи, или «сарафанное радио», – это интернет того времени. Они самопроизвольно рождались и умирали, и чем тяжелее была обстановка на фронте, тем невероятнее были предположения. Даже в конце войны ходили разговоры о том, что с немцами заключат мирный договор. Сынкова Вера Савельевна вспоминает о том, как входили немцы в их село: «К тому времени по селу активно пошли слухи – говорили, что тех, у кого обстриженные волосы, будут стрелять. А у меня, как назло, короткие волосы. Что делать?! В магазине имелась деревянная лоханка, я её на голову надела и через сад стала пробираться домой». Таких историй было сотни, и попытка выстроить на них повествование приведёт только к искажению реальности.
«…Какой смешной сержант: «Ага, вы знаете два языка! Хорошо – пойдёте чистить уборную!» Уроки сержанта запомнились на всю жизнь. Когда я путал при повороте в строю правую и левую стороны, сержант поучал меня: «Здесь тебе не университет, здесь головой думать надо!»
Сержант должен был быть не только смешным, но и очень наблюдательным – как он сумел по внешнему виду красноармейца Никулина определить, что тот владеет двумя языками? Обычно такие подробности становятся причиной насмешек и издевательств, будучи упомянутыми не к месту – не надо подчеркивать знание языков, когда об этом не просят. Здесь нужно сделать одно важное уточнение: Николай Никулин вырос в городе, в интеллигентной семье и, вероятно, был лишён возможности общаться с простыми и малограмотными людьми, которых в Советском Союзе начала 40-х годов было большинство. Человек, у которого было четыре класса начальной школы, то есть, умевший кое-как читать-писать и знавший простые арифметические действия, мог рассчитывать на карьеру младшего командира, а при определённом везении и старании – и на получение среднего профессионального и даже высшего образования. Жизнь в предвоенные годы была трудна, так что с воспитанием у сержантов и старшин не всегда дело обстояло хорошо. И уж точно, им не за что было любить наглых юнцов, росших на всём готовом и закончивших среднюю школу, за что с 1940 года полагалось платить.
«В августе дела на фронте под Ленинградом стали плохи, дивизия ушла на передовые позиции, а с нею вместе – половина наших курсов в качестве пополнения. Все они скоро сгорели в боях».
Таких обобщений разбросано по тексту много. Автор легко экстраполирует свой личный опыт или опыт рассказывавших ему людей на всю Красную армию, советский народ и страну в целом. Очень многие оценочные суждения Николая Никулина опираются не на систему фактов, а на единичные частные случаи. Поэтому от читателя требуется огромное внимание, чтобы при изучении книги постараться отделить факты от домыслов и обобщений. Просто ещё один пример:
«…Лучше всех была судьба тех, кто попал в полки связи. Там они работали на радиостанциях до конца войны и почти все остались живы. Хуже всех пришлось зачисленным в стрелковые дивизии: «Ах, вы радисты, – сказали им, – вот вам винтовки, а вот – высота. Там немцы! Задача – захватить высоту!»
Хороший мемуарист всё же должен говорить только за себя!
«…Горели Бадаевские продовольственные склады. Тогда мы ещё не могли знать, что этот пожар решит судьбу миллиона жителей города, которые погибнут от голода зимой 1941–1942 годов».
Теперь уже точно известно, что пожар Бадаевских складов не решил ничего. Там действительно хранились огромные запасы продовольствия, но в реальности, с учётом снабжения всего города, их могло бы хватить максимум на неделю. Спасли бы эти продукты лишние жизни, или нет, сказать сложно. Как бы то ни было, 8 сентября, когда немцы разбомбили Бадаевские склады, в Ленинград по Ладоге уже шли первые баржи с продовольствием. Но это совсем другая история.