...ко мне является без доклада и даже не постучав, и сам "курьер" Коминтерна. Это развязный молодой человек типа гостинодворского мо-лодца, всем видом и манерами как бы говорящий: "а мне наплевать!" Он спокойно, не здороваясь и не представляясь, усаживается в кресло и, имитируя своей позой "самого" Зиновьева, говорит:
— Вы и есть товарищ Соломон?.. Очень приятно... Я Сливкин... слыхали?.. да, это я, товарищ Сливкин... курьер Коминтерна или правильнее, доверенный курьер самого товарища Зиновьева... Еду по личным поручениям товарища Зиновьева, — подчеркнул он.
Я по своей натуре вообще не люблю амикошонства и, конечно, появление "товарища" Сливкина при описанных обстоятельствах вызвало у меня обычное в таких случаях впечатление. Я стал упорно молчать и не менее упорно глядеть не столько на него, сколько в него. Люди, знающие меня, говорили мне не раз, что и мое молчание и гляденье "в человека" бывают очень тяжелыми. И, по-видимому, и на Сливкина это произвело удручающее впечатление: он постепенно, по мере того, как говорил и как я молчал, в упор глядя на него, стал как то увядать, в голосе его послышались нотки какой то неуверенности в самом себе и даже легкая дрожь, точно его горло сжимала спазма. И манеры и поза его стали менее бойкими... Я все молчал и глядел...
— Да, по личным поручениям товарища Зиновьева... по самым ответственным поручениям, — как бы взвинчивая себя самого, старался он продолжать, постепенно начиная заикаться: — Мы с товарищем Зиновьевым большие приятели... э-э-э, мы... т. е., он и я... Вот и сейчас я командирован по личному распоряжению товарища Зиновьева... э-э-э... никого другого не захотел послать... э-э-э... пошлем, говорит, товарища Сливкина... он, говорит, как раз для таких деликатных поручений... э-э-э... Меня все знают... вот и в канцелярии у вас... все... э-э-э... спросите, кого хотите про Сливкина, все скажут... э-э-э... душа... э-э-э... человек...
Он окончательно стал увядать. Я был жесток — продолжал молчать и глядеть на него моим тяжелым взглядом...
— А что, собственно, вам угодно? — спросил я его, наконец.
— Извините, товарищ Соломон... э-э-э-... верно, я так без доклада позволил себе войти... извините... может быть, вы заняты?...
— Конечно, занят, — ответил я. — Что же вам, все таки, угодно?
И он объяснил, что явился получить ассигнованные ему двести тысяч германских марок золотом и что, так как он едет с "ответственным" поручением самого товарища Зиновьева то и позволил себе войти ко мне без доклада и даже не постучав. Он предъявил мне соответствующее удостоверение, из которого я узнал, что "он командируется в Берлин для разного рода закупок по спискам Коминтерна, находящимся лично у него, закупки он будет производить лично и совершенно самостоятельно, лично будет сопровождать закупленные товары", что я "должен ему оказывать полное и всемерное содействие, по его требованию предоставлять в его распоряжение необходимых сотрудников..." и что "отчет в израсходовании двухсот тысяч марок Сливкин представить лично Коминтерну".
[Читать далее]— Хорошо, — сказал я, прочтя его удостоверение, — идите к главному бухгалтеру, у него имеются все распоряжения...
Он ушел. Была какая то неувязка в документах. Он кричал, бегал жаловаться, всем и каждому тыча в глаза "товарища Зиновьева", свое "ответственное поручение" и пр.
— Кто такой этот Сливкин? — спросил я Маковецкого, который в качеств управдела должен был все знать.
— Просто прохвост, курьер Коминтерна, — ответил Маковецкий. — Но все дамы Гуковского от него просто без ума. Он всем всегда угождает. Одна говорит : "товарищ Сливкин, привезите мне мыла Коти"... "духов Аткинсона", просит другая. Он всем все обещает и непременно привезет... Вот увидите, и вам привезет какой-нибудь презент, от него не отвяжешься... Но он действительно очень близок к Зиновьеву... должно быть, по исполнению всяких поручений...
И он замолк, так как был человеком скромным и целомудренно не любил касаться житейской грязи...
Перед отъездом Сливкин зашел и ко мне проститься, доложив о себе через курьера.
— Я зашел проститься, — сказал он, — и спросить, нет ли у вас каких либо поручений?.. что-нибудь привезти из Берлина?.. Пожалуйста не стесняйтесь, все, что угодно... денег у меня достаточно... хватит...
— Нет, благодарю вас, — ответил я, — мне ничего не нужно... Желаю вам счастливого пути...
Он ушел видимо разочарованный...
Недели через три я получаю от него телеграмму из Берлина, в которой он сообщает, что прибудет с "ответственным грузом" такого то числа с таким то пароходом и требовал чтобы к пароходной пристани по пристанской ветке были поданы два вагона для перегрузки товара и для немедленной отправки его в Петербург.
Между тем, у нас в это время шла спешная отправка, чуть не по два маршрутных поезда в день, разных очень срочных товаров. И поэтому мой заведующий транспортным отделом, инженер Фенькеви, никак не мог устроить так, чтобы к прибытие парохода затребованные Сливкиным вагоны ждали его. Линия была занята составом, продвинутым к другому пароходу, с которого перегружался спешный груз... Словом, коротко говоря, по техническим условиям было совершенно невозможно немедленно удовлетворить требование Сливкина. И поэтому у Сливкина тотчас же по прибытии начались всевозможные недоразумения с Фенькеви. А. Фенькеви был мужчина серьезный и никому не позволял наступать себе на ногу. Сливкин скандалил, кричал, что его "груз специального назначения", по "требованию Коминтерна", и что "это саботаж". Фенькеви возражал ему серьезными и убедительными доводами... Наконец, Сливкин пришел ко мне с жалобой на Фенькеви. Я вызвал его к себе: в чем дело?..
— Прежде всего — ответил Фенькеви — линия занята маршрутным составом (40 вагонов), линия одна, спятить маршрутный поезд мы не можем, не задержав на два дня срочных грузов — земледельческие орудия, а затем...
— А, понимаю — сказал я. — Когда же вы можете подать два вагона?..
— Завтра в шесть утра. Сегодня к вечеру мы закончим нагрузку, спятим груженный состав ночью и он тотчас же пойдет по расписанию в Москву. И тотчас же будет подан на пристань новый состав в 40 вагонов же и из них два вагона в хвосте поезда ос¬тановятся у парохода для тов. Сливкина...
— Нет, я должен спешить! К чорту орудия, пусть подождут, ведь мои грузы по личному распоряжению тов. Зиновьева... я буду жаловаться, пошлю телеграмму — кричал Сливкин.
— Ладно, — ответил я, — делайте, что хотите, я не могу отменить срочных грузов...
Сливкин, разумеется, посылал телеграммы... В ответ получались резкие ответы, запросы. Я не отвечал. Но тут вышло еще недоразумение. Сливкин настаивал на том, чтобы оба его товарные вагоны были завтра прицеплены к пассажирскому поезду. Железнодорожная администрация, конечно, наотрез отказала в этом. Хлопотал Маковецкий, Фенькеви — администрация стояла на своем: только министр может разрешить это. И я должен был обратиться лично к министру, который в конце концов и разрешил это, лишь для меня...
Все мы были измучены этим грузом "для надобности Коминтерна". Все сбились с ног, бегали, писались бумаги, посылались телеграммы... И дорогое время нескольких человек тратилось в угоду Зиновьева... его брюха... Фенькеви лично руководил перегрузкой. Когда все было, наконец, окончено, он явился дать мне отчет. Он был мрачен и раздражен.
— А что это за груз? — спросил я вскользь.
— Извините, Георгий Александрович, — я не могу спокойно об этом говорить... Столько всяких передряг, столько гадостей, жалоб, кляуз... и из-за чего?.. Противно, тьфу, этакая гадость!.. Все это предметы для стола и тела "товарища" Зиновьева, — с озлоблением произнес он это имя. — " Ответственный груз", ха-ха-ха!.. Всех подняли на ноги, вас, всю администрацию железной дороги, министра, мы все скакали, все дела забросили... Как же, помилуйте!
У Зиновьева, у этого паршивого Гришки, царскому повару (Зиновьев по слухам, принял к себе на службу бывшего царского повара) не хватает разных деликатесов, трюфелей и, чорт знает, чего еще, для стола его барина... Ананасы, мандарины, бананы, разные фрукты в сахар, сардинки... А там народ голодает, обовшивел... армия в рогожевых шинелях... А мы должны ублажать толстое брюхо ожиревшего на советских хлебах Зиновьева... Гадость!... Извините не могу сдержаться... А потом еще драгоценное белье для Лилиной и всяких других "содкомок", духи, мыла, всякие инструменты для маникюра кружева и чорт его знает, что... Ха, "ответственный груз", — передразнил он Сливкина и отплюнулся. — Народные деньги, куда они идут! Поверите, мне было стыдно, когда грузили эти товары, сгореть хотелось! Не знаю, откуда, но все знали какие это грузы...
Обыватели, простые обыватели смеялись... зло смеялись, — люди говорили не стесняясь: "смотрите, куда советские тратят деньги голодных крестьян и рабочих... ха,ха,ха, небось, Гришка Зиновьев их лопает да на своих девок тратит"...
Сливкин приезжал еще раз или два и все с " ответственными" поручениями для Коминтерна, правда, не столь обильными. А вскоре прибыл и сам Зиновьев. Я просто не узнал его. Я помнил его встречаясь с ним несколько раз в редакции "Правды" еще до большевицкого переворота: это был худощавый юркий парень... По подлой обязанности службы (вспоминаю об этом с отвращением) я должен был выехать на вокзал навстречу ему. Он ехал в Берлин. Ехал с целой свитой... Теперь это был растолстевший малый с жирным противным лицом, обрамленным густыми, курчавыми волосами и с громадным брюхом...
Гуковский устроил ему в своем кабинете роскошный прием, в котором и мне пришлось участвовать. Он сидел в кресле с надменным видом выставив вперед свое толстое брюхо и напоминал всей своей фигурой какого-то уродливого китайского божка. Держал он себя важно... нет, не важно, а нагло. Этот отжиревший на выжатых из голодного населения деньгах, каналья едва говорил, впрочем, он не говорил, а вещал... Он ясно дал мне понять, что очень был "удивлен" тем, что я, бывая в Петербурге, не счел нужным ни разу зайти к нему (на поклон?)... Я недолго участвовал в этом приеме и скоро ушел. Зиновьев уехал без меня. И Гуковский потом мне "дружески" пенял:
— Товарищ Зиновьев был очень удивлен, неприятно удивлен, что вас не было на пароходе, когда он уезжал... Он спрашивал о вас... хотел еще по¬говорить с вами...
Потому в свое время, на обратном пути в Петербург Зиновьев снова остановился в Ревеле. Он вез с собою какое то колоссальное количество "ответственного" груза "для надобностей Коминтерна". Я не помню точно, но у меня осталось в памяти, что груз состоял из 75-ти громадных ящиков, в которых находились апельсины, мандарины, бананы, консервы, мыла, духи... но я не бакалейный и не галантерейный торговец, чтобы помнить всю спецификацию этого награбленного у русского мужика товара... Мои сотрудники снова должны были хлопотать чтобы нагрузить и отправить весь этот груз... для брюха Зиновьева и его "содкомов"...
Но эти деньги тратились, так сказать, у меня на виду. А как тратились те колоссальные средства, которые я должен был постоянно проводить по разным адресам, мне неизвестно... Может быть, когда-нибудь и это откроется... Может быть, откроется также и то, что Зиновьев не только "пожирал" народные средства, но еще и обагрял свои руки народной кровью...
Так один из моих сотрудников Бреслав (Бреслав — по профессии кожевник, человек малограмотный. В настоящее время, судя по газетам, он назначен заместителем торгпреда в Париже. — Автор.) рассказывал мне, как на его глазах произошла сцена, которую даже он не мог забыть... Он находился в Смольном, когда туда к Зиновьеву пришла какая-то депутация матросов из трех человек. Зиновьев принял их и почти тотчас же выскочив из своего кабинета, позвал стражу и приказал:
— Уведите этих мерзавцев на двор, приставьте к стенке и расстреляйте! Это контрреволюционеры...
Приказ был тотчас же исполнен без суда и следствия...
