В обстановке классового рабства трудно обучить угнетенные массы хорошим манерам. Выведенные из себя, они действуют поленом, камнем, огнем и веревкой.
Л. Троцкий
В ХХ в. «русский бунт» был разбужен революцией 1905 г., которую М. Покровский связывал с реставрацией крепостничества в 1880–90 гг., воскресившей и «крепостную идеологию во всех ее чертах – в том числе и психологию крепостного бунта». Отличие состояло в том, что Россия уже вступала в эпоху капитализма и привычное для феодализма крепостничество превращалось на новом этапе развития в социальную сегрегацию русского крестьянства и простонародья, превращая их в недолюдей или, по С. Витте, в «полуперсон», «существ особого рода»; по ген. М. Алексееву, В. Шульгину, ротмистру Князеву – в «зверей»; по М. Булгакову – в «шариковых»; по А. Деникину и П. Милюкову – в «чернь». Русская «чернь» в политическом, экономическом и культурном плане была сегрегирована даже в большей степени, чем северо-американские негры. Например, в конце XIX в. доля умеющих читать и писать русских крестьян была почти в 3 раз меньше, чем у американских негров.
Социальная сегрегация нередко трансформировалась в откровенный социальный расизм, который в данных конкретных условиях, например, отражали слова одного из героев М. Булгакова – профессора Преображенского: «не люблю бедных». Н. Бердяев в книге «Философия неравенства» попытался даже дать этому феномену философско-научное обоснование: «Культура существует в нашей крови. Культура – дело расы и расового подбора… “Просветительное” и “революционное” сознание… затемнило для научного познания ее значение. Но объективная незаинтересованная наука должна признать, что в мире существует дворянство не только как социальный класс с определенными интересами, но как качественный душевный и физический тип, как тысячелетняя культура души и тела. Существование “белой кости” есть не только сословный предрассудок, это есть неопровержимый и неистребимый антропологический факт».
[Читать далее]Социальная сегрегация консервировала развитие крестьянства на уровне эпохи раннего Средневековья.
И этой сегрегации было подвержено более 80 % населения России. Для сравнения в США, где сегрегации по расовому признаку подверглись негры, их доля на момент отмены рабства составляла всего около 10% населения страны. М. Вебер в 1905 г. весьма точно отмечал эту особенность России, указывая, что в ней миллионы крестьян «образуют класс колонов таких масштабов, которые знали разве что Древний Египет и Римская империя».
Как относились крестьяне к своему положению? Этим вопросом задавался М. Салтыков-Щедрин, который дал на него ответ в 1880-м г. словами одного из своих героев «Мальчика без штанов»: «С Колупаевыми мы сочтемся». «Надоело нам. С души прет, когда-нибудь перестать надо. Только как с этим быть? Коли ему сдачи дать, так тебя же засудят, а ему, ругателю, ничего…»
Удержание «черни» в повиновении покоилось на главном основании царского режима – силе и особенно «престиже силы», «сознании силы», – отмечал Витте. А также на консервации «черни» в невежестве, под покровом феодального «политического обряда», под которым, по словам Н. Головина, понималась формула «За Веру, Царя и Отечество». «Для того, чтобы понять, какую громадную роль в психологии этих масс мог играть “обряд”, – пояснял Головин, – нужно только вспомнить первенствующее значение, которое занимает “обряд” в области религиозных чувств тех же масс». Британская Daily Chronicale замечала в этой связи: «Царская власть обладает какими-то мистическими и отеческими свойствами, неотразимо действующими на душу русского народа».
Русско-японская война поколебала престиж силы, а «Кровавое воскресенье» подорвало основы традиционного «политического обряда». В свою очередь уже первое соприкосновение «черни» с образованием и новыми экономическими реалиями привело к тому, что она политически проснулась. Передавая царящие в крестьянской среде настроения, Ф. Достоевский еще в 1881 г. писал: «Ищет народ правды и выхода к ней беспрерывно и все не находит… С самого освобождения от крепостной зависимости явилась в народе потребность и жажда чего-то нового, уже не прежнего, жажда правды, но уже полной правды, полного гражданского воскрешения своего…»
Смена эпох привела к тому, что революция 1905 г., сохраняя внешние черты крепостного бунта, все же уже несла с собой и новое, пока еще спонтанное и неосознанное, социальное содержание: борьбу «черни» – за свое право называться человеком. Об этом со всей очевидностью свидетельствовало содержание Петиции рабочих и жителей Петербурга от 9 января 1905 г., с которой и началась Первая русская революция.
Наглядную картину бунта рисуют письма саратовского губернатора П. Столыпина своей жене: «В уездах все та же пугачевщина, каждый день несколько убитых и раненых. Точно война…» «Пугачевщина растет – все уничтожают, а теперь еще и убивают… Войск совсем мало, и я их так мучаю, что они скоро совсем слягут. Всю ночь… рассылал пулеметы. Сегодня послал в Ртищево 2 пушки. Слава Богу, охраняем еще железнодор. путь. Приезжает от Государя ген. Сахаров. Но чем он нам поможет, когда нужны войска – до их прихода, если придут, все будет уничтожено. Вчера в селе Малиновка осквернили божий храм, в котором зарезали корову и испражнялись на образе Николая Чудотворца. Другие деревни возмутились и вырезали 40 человек. Малочисленные казаки зарубают крестьян, но это не отрезвляет…»
Спустя несколько дней в очередном своем письме Столыпин отмечал: «кажется, ужасы нашей революции превзойдут ужасы французской. Вчера в Петровском уезде во время погрома имения Аплечева казаки (50 чел.) разогнали тысячную толпу. 20 убитых, много раненых. У Васильчиков 3 убитых, еще в разных местах 4». «Дни идут плохо. Сплошной мятеж: в пяти уездах. Почти ни одной уцелевшей усадьбы. Поезда переполнены бегущими… Войск мало и прибывают медленно. Пугачевщина!..» «Соседние деревни терроризированы, так как и их хотели сжечь, если они не примкнут к движению. Помещики в панике отправляли в город имущество, жен и детей. В других уездах тоже вспыхивает то тут, то там. Еле поспеваешь посылать войска, которых мало. И долго ли еще можно рассчитывать на войска после «Потемкина»».
Активность Столыпина в подавлении беспорядков далеко не в последнюю очередь привела его на пост премьер-министра и министра внутренних дел. Уже в июле 1906 г. Столыпин рассылал всем губернаторам телеграммы: «Борьба ведется не против общества, а против врагов общества. Открытые беспорядки должны встречать неослабный отпор. Революционные замыслы должны преследоваться всеми законными средствами»… «Дабы не препятствовать умиротворению страны и спокойному ожиданию реформ, строго следить за населением, не разрешая ему ни собраний, ни митингов, возбуждающих к противозаконным деяниям».
Николай II в то время писал Столыпину: «Непрекращающиеся покушения и убийства должностных лиц и ежедневные дерзкие грабежи приводят страну в состояние полной анархии. Не только занятие честным трудом, но даже сама жизнь людей находится в опасности. Манифестом 9 июля было объявлено, что никакого своеволия или беззакония допущено не будет, а ослушники закона будут приведены к подчинению царской воле… Р. S. По-видимому, только исключительный закон, изданный на время, пока спокойствие не будет восстановлено, даст уверенность, что правительство приняло решительные меры, и успокоит всех».
«Вот будничный фон того периода. 1 мая 1906 г. убит начальник петербургского порта вице-адмирал К. Кузьмич. 14 мая не удается покушение на коменданта Севастопольской крепости ген. Неплюева, убито семь человек, в том числе двое детей. Всего в мае убито 122 человека, в июне – 127. В июле – восстание в Кронштадте. 2 августа боевики Ю. Пилсудского провели в Польше ряд терактов… Убито 33 солдата и полицейских. 14 августа в Варшаве убит ген. – губернатор Н. Вонлярский. 15 августа группа боевиков…, стала разъезжать по Москве и расстреливать стоявших на посту городовых». В Прибалтике «Полиция на местах была в панике. Из всех губерний неслись вопли о помощи и просьбы прислать гвардейские части или казаков. Было убито так много губернаторов, что назначение на этот пост было равносильно смертному приговору»{832}. В 1906–1909 гг. от рук террористов погибло 5946 должностных лиц. За тот же период официально к смерти было приговорено не более 5086 человек…
В Польше и Прибалтике бунт 1905 г. приобрел националистический характер. Особенностью Прибалтики являлось то, что низший класс – крестьян представляли латыши, а высший – немцы-дворяне. «Нет никакого сомнения, что своей относительно высокой культурой край обязан был исключительно немецкой части населения, – отмечал Р. Раупах, – но немцы во многих отношениях жили средневековыми традициями и по отношению к аборигенам края держали себя как завоеватели… Начавшись отдельными террористическими актами, революционное движение к осени 1905 г. приняло форму революционного мятежа против немецкого дворянства. В результате оказались разгромленными 573 помещичьих имения… Множество помещиков было убито с чрезвычайной жестокостью».
«В Латвию была послана карательная экспедиция ген. Орлова, а в Эстонию – батальон, составленный из матросов. Эти матросы, содержавшиеся под арестом в Кронштадте за учиненный в Петербурге бунт, в Прибалтике проявили себя такими верными защитниками порядка, что генерал-губернатор Сологуб через несколько дней после их прибытия в Ревель телеграфировал Витте просьбу воздействовать на капитан-лейтенанта Рихтера, «дабы он относился к своим обязанностям спокойнее и законнее, так как он казнит по собственному усмотрению, без всякого суда, и лиц, не сопротивляющихся».
Проявления «крестьянского бунта» 1905 г. в армии и особенно на флоте сопровождались особой жестокостью. Так, во время Свеаборгского восстания некоторых офицеров бросали в котлы с кипящей водой. П. Столыпин потребовал, чтобы всех связанных с восстанием лиц (примерно 1200 человек), в том числе гражданских, судил военный суд… «Из ведения обычных судебных инстанций изымались дела гражданских лиц, совершивших преступные деяния «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». На рассмотрение таких дел отводилось не более 48 часов, приговор приводился в исполнение по распоряжению командующего округом в течение 24 часов. В состав судов назначались строевые офицеры»{835}. «Подобный суд недопустим в стране, в которой существует хотя бы тень гражданственности и закономерного порядка», – восклицал в ответ С. Витте.
Бунт вспыхнул даже на далекой Сибирской железнодорожной магистрали, в выводимой после русско-японской войны из Маньчжурии русской армии. В начале февраля 1906 г. благодаря энергичным действиям карательных войск порядок был восстановлен. «Задача, казавшаяся столь трудной и опасной, – вспоминал ген. А. Редигер, – была разрешена гладко и просто, с ничтожными силами. Главная заслуга в этом деле принадлежала лично ему (ген. Меллеру-Закомельскому), так как только при его характере палача можно было столь систематически бить и сечь вдоль всей дороги, наводя спасительный ужас на все эти бунтующие и бастующие элементы».
П. Милюков писал, что в Сибири, в самой древней столице Руси, при подавлении революции «происходят невероятные события. Москву расстреливают из пушек. Расстреливают с такой яростью, с таким упорством, с такой меткостью, каких ни разу не удостаивались японские позиции…»
«Я уверен, что история заклеймит правление императора Николая при Столыпине, – утверждал Витте, – за то, что это правительство до сих пор применяет военные суды, казнит без разбора и взрослых и несовершеннолетних, мужчин и женщин, что политическим преступлениям, имевшим место даже два, три, четыре и даже пять лет тому назад, когда всю Россию свел с ума бывший правительственный режим до 17 октября и безумная война, затеянная императором Николаем II». Следующий премьер-министр В. Коковцев в эмиграции, со своей стороны, издал два тома воспоминаний, которые по отношению к царю и его ближайшему окружению могли бы служить настоящим обвинительным актом.
Иностранные исследователи отмечали еще одну особенность, которая проявилась при подавлении революции 1905 г.: «Для большей части Европы применение более или менее бесконтрольного насилия географически очерчивалось колониальными территориями… В России же, по словам П. Холквиста, границы между «колонией» и «метрополией» были менее четкими», «в России не было жесткого и ясного разделения между колониальными проблемами и процессом государственного строительства, чего нельзя сказать о любом другом государстве», – подчеркивал и А. Рибер.
На эту же особенность указывал и русский политический обозреватель в 1908 г.: «Что касается внутренних революционных и оппозиционных движений в пределах культурных государств, то ни одно из европейских правительств не применяло к ним системы карательных экспедиций за последнее столетие… При подавлении народных мятежей иногда употреблялись жестокие меры; бывали даже массовые казни лиц, захваченных с оружием в руках, как например, во время восстания парижской коммуны в 1871 г.; но никогда не предпринимались военные походы против населения отдельных местностей или против целых категорий обывателей после того, как вооруженная борьба прекращалась. Совершенно исключительное нововведение представляли в этом отношении карательные экспедиции 1905–1907 гг.»
Крестьяне, по словам лидера эсеров В. Чернова, запомнили урок подавления революции 1905 г., затаив «обиду и жажду мести». Реформы Столыпина, разрушая феодальные оковы, приведут не к замирению крестьянства, а к его резкой социальной поляризации и выбросят на улицу почти 20 млн лишенных земли и работы крестьян, превращенных в пролетариев. К чему это все привело, передавал в своих дневниковых записях 1911 г. М. Пришвин, отмечавший среди крестьян «рождение злобы во имя чувства попранной правды, рычащей злобы, звериной и страшной».
«Крестьянский бунт», вызванный Первой русской революцией 1905–1907 гг., был подавлен за счет относительно небольшого количества жертв. Но первая русская революция принципиально отличалась от революции 1917 г. Если в 1902 г., когда «крестьяне в различных местностях бунтовали и требовали земли. Бывший в то время в Харькове губернатором князь Оболенский вследствие крестьянских беспорядков произвел всем крестьянам усиленную порку, причем лично ездил по деревням и в своем присутствии драл крестьян»{846}. То в 1917 г. Оболенский не смог бы даже выйти из Харькова, ведь уже к Февральской революции деревня за счет дезертиров была вооружена и радикализована тремя годами изнурительной и кровавой мировой войны. Крестьяне, одетые в солдатские шинели, привыкли к смерти и худо-бедно научились воевать.
Уже само начало Февральской революции 1917 г. было другим. «Атмосфера революции была создана не столько пониманием материальных и экономических классовых интересов, – отмечал лидер эсеров В. Чернов, – сколько иррациональным ощущением, что дальше так жить нельзя. Революция казалась массам карающей рукой беспристрастного языческого божества мести и справедливости, метнувшей гром и молнию в головы земных врагов человечества; теперь это божество поведет униженных и оскорбленных в рай, а угнетателей и насильников отправит в геенну огненную».
Царь еще не успел отречься от престола, а «бесконечная, неисчерпаемая струя человеческого водопровода (уже) бросала в Думу все новые и новые лица…», вспоминал В. Шульгин: «что может быть ужаснее, страшнее, отвратительнее толпы? Из всех зверей она – зверь самый низкий и ужасный, ибо для глаза имеет тысячу человеческих голов, а на самом деле одно косматое, звериное сердце, жаждущее крови…»{848} «Хоть минутку покоя, пока их нет… Их… Кого? Революционного сброда, то есть я хотел сказать – народа… Да, его величества народа… О, как я его ненавижу!..» «Умереть. Пусть. Лишь бы не видеть отвратительное лицо этой гнусной толпы, – продолжал В. Шульгин, – не слышать этих мерзостных речей, не слышать воя этого подлого сброда. Ах, пулеметов сюда, пулеметов!..»
«Слава богу, наконец я опять в Таврическом дворце…, – продолжал Шульгин, – да, там, в «кабинете Родзянко», есть еще близкие люди. Да, близкие потому, что они жили на одной со мной планете. А эти? Эти – из другого царства, из другого века… Эти – это страшное нашествие неоварваров, столько раз предчувствуемое и наконец сбывшееся… Это – скифы. Правда, они с атрибутами ХХ века – с пулеметами, с дикорычащими автомобилями… Но это внешне… В их груди косматое, звериное, истинно скифское сердце». Представители образованных сословий, даже антропологически, антропометрически разделяли себя с «чернью».
Примером здесь может являться и описание рабочей демонстрации в Москве, другим образцом русской интеллигенции И. Буниным: «Знамена, плакаты, музыка – и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток: – Вставай, подымайся, рабочай народ! Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские. Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: “Cave furem”. На эти лица ничего не надо ставить, – и без всякого клейма все видно…» И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно асимметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, – сколько их, этих атавистических особей…»
Февральская либерально-демократическая революция смела остатки «политического обряда» и окончательно уничтожила «престиж силы», расчистив тем самым дорогу для разгоравшегося «русского бунта». И. Бунин по сути стал его хроникером: «в семнадцатом году газеты, все эти “Власть народа”, “Дело народа”, “Воля народа”, “Новая жизнь”, “Новое слово”, на одной полосе печатая хвалы народу и революции…, на другой полосе… с ужасом, сообщали о каждодневных грабежах, погромах и пожарищах, о сожжении мужиками своих провинившихся односельчан на кострах, – “власть народа” в самом деле уже была тогда, в том смысле, что тогда буквально каждый вообразил себя властью, – сообщали о зарывании в землю живых людей, о пытках при допросах в разных “советах рабочих и крестьянских депутатов”… Мы не с октября, а с самого марта семнадцатого года пребываем в этом мраке, этом дурмане, дурмане злом, диком и, как всякий дурман, прежде всего переполненном нелепостями, на этот раз нелепостями чудовищными».
«Мы переживаем тревожное, опасное время, – подтверждал М. Горький в мае 1917 г., – об этом с мрачной убедительностью говорят погромы в Самаре, Минске, Юрьеве, дикие выходки солдат на станциях железных дорог и целый ряд других фактов распущенности, обалдения, хамства». Насилие бунта носило характер совершенно особой несравнимой ни с чем садистской жестокости.
Лидеры большевиков еще находились в ссылке и эмиграции, бывшие царские генералы еще не стали «белыми», а стихийный террор «русского бунта», разбуженный Февральской революцией, уже охватил армию: в первый же день либерально-демократической революции в полку, вставшем на охрану Государственной думы, вспоминал ее председатель М. Родзянко, «к вечеру все офицеры были арестованы, и подверглись всевозможным издевательствам… обезумевшие и вооруженные до зубов солдаты, обезоружили офицеров, хватали и тащили их для немедленной расправы во двор казармы».
В марте «в Кронштадте были зверски убиты главный командир порта адмирал Р. фон Вирен, начальник штаба адмирал А. Бутаков… командир 2-й бригады линкоров адмирал А. Небольсин, на следующий день толпа настигла командующего Балтийским флотом адмирала А. Непенина. От рук взбунтовавшихся матросов пали комендант Свеаборской крепости, командиры 1-го и 2-го флотских экипажей, командир линкора “Император Александр II”, командир крейсера “Аврора”… К 15 марта Балтийский флот и крепость Кронштадт потеряли 150 офицеров, из которых более 100 было убито, или покончило собой. На Черноморском флоте так же было убито много офицеров… имелись и случаи самоубийства. На сухопутном фронте также происходило немало эксцессов. Цензура часто перехватывала солдатские письма такого содержания: “Здесь здорово бунтуют, вчера убили офицера из 22-го полка и так много арестовывают и убивают”. Убийства происходили и в тыловых городах в Пскове погиб полковник Самсонов, в Москве полковник Щавинский, в Петрограде князь Абашидзе. Не в силах вынести глумления солдат, некоторые офицеры стрелялись».
Деникин вспоминал: «январь 1915 г., под Лутовиско. В жестокий мороз, по пояс в снегу, однорукий бесстрашный герой полковник Носков, рядом с моими стрелками, под жестоким огнем вел свой полк в атаку на неприступные скаты высоты… Тогда смерть пощадила его. И вот теперь пришли две роты, вызвали ген. Носкова, окружили его, убили и ушли». С. Волков приводит почти по дням, пофамильно множество подобных примеров убийств, арестов, унижений и самоубийств офицеров, в том числе и генералов, в период с февраля по июль 1917 г.
И. Бунин находил истоки массового насилия «русского бунта» в особенностях русского народа. Он начинал с глубокой древности, приводя послание славян варягам с приглашением на княжение: «Что это, как не первая страница нашей истории? “Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет… растащите нас, а то мы все перегрызем друг другу горло… усмирите нас – мы слишком жестоки при всем нашем прекраснодушии и малодушии… введите нас в оглобли сохи и принудьте нас пролагать борозды, ибо иначе наша богатейшая в мире земля зарастет чертополохом, ибо мы зоологической трудоспособности… словом, придите и володейте нами, в нас все зыбкость, все чересполосица… мы и жадны – и нерадивы, способны и на прекрасное, на высокое – и на самое подлое, низменное, обладаем и дьявольской недоверчивостью – и можем быть опутаны нелепейшей, грубейшей ложью, заведены в какую угодно трясину с невероятной легкостью…” Вот наше начало, а дальше что?»
Другой выдающийся представитель русской литературы Г. Успенский накануне еще революции 1905 г. отмечал: «Нет, не о человеческом достоинстве говорят мои воспоминания… Все в деревне несчастны, бешены, злы, подлы… Молодость души, ум, могучий и кроткий тип – все это до тех пор, пока мужик во власти земли… Прежде туда, где жили звериным обычаем, вносил свет угодник, инок… теперь остался только Каратаев и хищник… Почему, говорили мне не раз, вы берете только возмутительные явления? Но я обречен на подбор этих ужасов, ибо это есть господствующее в деревне…»
Историк А. Грациози объяснял жестокость бунта тем, что в крестьянской массе «по-прежнему сохранялось крепкое ядро первобытной дикости, реалистически изображенное в повестях Бунина. Вспомним, к примеру, его суходольцев, “шутки ради заживо освежевавших помещичьего быка”. Очевидно, сильные социальные сдвиги высвободили эту “первобытность”, многие крестьяне вели себя подобно своим предкам, шедшим за Разиным или Булавиным».
М. Горький находил причины этого явления в том, что «Мы, Русь, – анархисты по натуре, мы, жестокое зверье, в наших жилах все еще течет темная и злая рабья кровь – ядовитое наследие татарского и крепостного ига – что тоже правда». И снова Бунин: «Весь деревенский ум, талант идет на кулачество, и злорадство в основе всей такой деятельности… И никто не ценит ни своей, ни чужой личности… Все говорят сами же про себя: “палки хорошей на нашего брата нету!”» После февральской либеральной революции Бунин, устами одного из своих персонажей, говорил: «Теперь народ, как скотина без пастуха, все перегадит и самого себя погубит».
Уже в марте 1917 г. французский посол М. Палеолог предостерегал: «Русская революция… может привести лишь к ужасной демагогии черни и солдатчины, к разрыву всех национальных связей, к полному развалу России.
При необузданности, свойственной русскому характеру, она скоро дойдет до крайности… Вы не подозреваете огромности сил, которые теперь разнузданы…» В. Шубарт находил причину этого явления в том, что «когда русская душа вступает в стадию заболевания нигилизмом, отталкивание от строгих форм вырождается в жажду разрушения форм. Русская душа в своем предпочтении фрагментарности изначально таит в себе зачаток экспрессионистских и символистских искажений, духовной и художественной анархии».
У этих наблюдений есть объективные предпосылки, определявшие отличия русского человека от западного. Одним из этих отличий, выкованным климатом и географией, обостренной борьбой за выживание, является невероятное терпение русского человека, которым слишком злостно злоупотребляли высшие сословия и классы. А. Радищев еще в 1790 г., указывая на эту особенность, отмечал: «Я приметил из многочисленных примеров, что русский народ очень терпелив, и терпит до самой крайности; но когда конец положит своему терпению, то ничто не может его удержать, чтобы не преклонился на жестокость…»
Именно с наступлением этой «крайности» связывал Деникин жестокость «русского бунта»: «все, что накапливалось годами, столетиями в озлобленных сердцах против нелюбимой власти, против неравенства классов, против личных обид и своей, по чьей-то вине изломанной жизни, – все это выливалось теперь наружу с безграничной жестокостью».
«Теперь я увидел яснее подлинную жизнь и ужаснулся, – продолжал Деникин. – Прежде всего разлитая повсюду безбрежная ненависть и к людям, и к идеям. Ненависть ко всему, что было социально и умственно выше толпы, что носило малейший след достатка, даже к неодушевленным предметам – признакам некоторой культуры, чуждой или недоступной толпе. В этом чувстве слышалось непосредственное, веками накопившееся озлобление, ожесточенная тремя годами войны воспринятая через революционных вождей истерия. Ненависть с одинаковой последовательностью и безотчетным чувством рушила государственные устои, выбрасывала в окно вагона “буржуя”, разбивала череп начальнику станции и рвала в клочья бархатную обшивку вагонных скамеек».
Эту ненависть Р. Раупах объяснял тем, что: «под тонким, как паутина, слоем… общественности лежала многомиллионная народная толща с культурой времен крещения Руси Владимиром Святым. Почти поголовно безграмотная, непроницаемо невежественная, она столетиями жила в состоянии гнетущей тьмы и безвыходной нищеты и, став двигателем мировых событий, прежде всего, проявила все те качества голодного волка, которые выработала в ней история в своем вековом течении».
«Самый грешный и грязный народ на земле, бестолковый в добре и зле, опоенный водкой, изуродованный цинизмом насилия, безобразно жестокий и, в то же время, непонятно добродушный… Теперь, когда вскрылся гнилостный нарыв полицейско-чиновничьего строя и ядовитый, веками накопленный гной растекся по всей стране, – теперь мы, – писал М. Горький в мае 1918 г., – все должны пережить мучительное и суровое возмездие за грехи прошлого – за нашу азиатскую косность, за эту пассивность, с которой мы терпели насилия над нами… “болезнь вышла наружу” – явилась во всем ее безобразии». Исполком эсеров в июне 1918 г. отмечал: «Откуда могло явиться чувство гражданственности, сознание собственного достоинства у нашего забитого мужика?… Революционность была лишь легким налетом, а под ней – вчерашний раб и насильник».
Однако было бы неправильным относить эти свойства к родовым чертам русского народа, они были вбиты в народную массу веками ее порабощения и социальной сегрегации. Не случайно видный эсер, в 1918 г. глава правительства Северной области Н. Чайковский объяснял Западу причины творящихся зверств тем, что «мы слишком долго переносили губительный самодержавный режим… наш народ политически менее воспитан, чем другие союзные народы».
Ф. Достоевский еще в 1877 г. по этому поводу замечал: «Да, великий народ наш был взращен как зверь, претерпел мучения еще с самого начала своего, за всю свою историю тысячу лет, такие, каких ни один народ в мире не вытерпел… Не корите же его за “зверство и невежество”, господа мудрецы, потому, что вы, именно вы-то для него ничего и не сделали. Напротив, вы ушли от него, двести лет назад, покинули его и разъединили с собой, обратили его в податную единицу и в оброчную для себя статью, вами же забытый и забитый, вами же загнанный как зверь в берлогу свою…»
Это был тот режим, в котором, по словам С. Витте, «быт (крестьянина) в некоторой степени похож на быт домашнего животного с той разницей, что в жизни домашнего животного заинтересован владелец, ибо это его имущество, а Российское государство этого имущества имеет при данной стадии развития государственности в излишке, а то, что имеется в излишке, или мало, или совсем не ценится…
Но, конечно, если государственная власть считала, что для нее самое удобное держать три четверти населения не в положении людей граждански равноправных, а в положении взрослых детей (существ особого рода), если правительство взяло на себя роль, выходящую из сферы присущей правительству в современных государствах, роль полицейского попечительства, то, рано или поздно, правительство должно было вкусить прелести такого режима».
