Задолго до революции Витте пророчески предсказывал: «Несытое существо можно успокоить, давая пищу вовремя, но озверевшего от голода уже одной порцией пищи не успокоишь. Он хочет отомстить тем, кого правильно или неправильно, но считает своими мучителями…» К аналогичным выводам приходил и Деникин: «Бесспорно…, что аграрная реформа запоздала. Долгие годы крестьянского бесправия, нищеты, а главное – той страшной духовной темноты, в которой власть и правящие классы держали крестьянскую массу, ничего не делая для ее просвещения, не могли не вызвать исторического отмщения».
И когда пришел их час, солдаты стали мстить за всё сразу, за все свои крестьянские и солдатские обиды… И прежде всего офицерам, которые олицетворяли собой ту силу, «престиж силы», на котором веками держалась вся угнетавшая крестьянина, превратившая его в бесправного раба, машина русского самодержавия. Эту данность фиксировала выдержка из письма одного молодого капитана, написанного в марте 1917 г.: «Между нами и солдатами – бездонная пропасть. Для них мы есть и останемся “барами”. Для них то, что произошло, не политическая революция, а революция социальная, из которой они вышли победителями, а мы – побежденными. Они говорят нам: “Прежде вы были барами, а теперь наш черед барствовать! ” Они чувствуют, что пришла пора реванша за века рабства».
«“Плебейская” жестокость взрыва, – дополняет Грациози, – может объясняться предварительной маргинализацией этих людей». Этот факт подчеркивал и Л. Троцкий, который, соглашаясь с Каутским, писал, что: «Одну из причин крайне кровавого характера революционной борьбы… (он) видит в (Первой мировой) войне, в ее ожесточающем влиянии на нравы. Совершенно неоспоримо».
Во время войны солдаты и народ пришли к выводу, что сотнями тысяч их жизней жертвуют бесцельно, что их жизнь не стоит ничего, соответственно и они перестали ценить и чужую жизнь. «Зрелище шедших на убой безоружных людей вызывало такое дикое негодование и такую жгучую ненависть к бесстыдным виновникам этой длившейся месяцами бойни, что я поражался, как солдаты тогда не взбунтовались и как могли находить в себе силы терпеть это гнусное издевательство и безропотно идти на собственную смерть», – писал о феврале 1915 г. непосредственный свидетель и участник событий военный юрист, полковник Р. Раупах. Даже английский ген. А. Нокс в ноябре 1916 г., не выдержав, высказался о практике русских союзников следующим образом: «Без аэропланов и гораздо более мощных орудий, снарядов к ним, а также умения все это использовать посылать русскую пехоту против германских оборонительных линий представляет собой бойню, бессмысленную бойню».
Офицеры вели солдат на смерть и поэтому именно офицеры ассоциировались у солдат с теми силами, которые сделали их заложниками войны. Войны за что? – С трибуны Государственной Думы в это время звучали гневные слова лидера российских либералов П. Милюкова, обвинявшие правительство Николая II в глупости и измене, и одновременно призывавшего солдат идти умирать на завоевание … Константинополя!
Но камнем, сорвавшим лавину, станут даже не потери на фронте, а голод в тылу. Великая Российская империя рухнула под напором голодной толпы, она же похоронила и Временное правительство. Голод начался еще с середины 1916 г. О ситуации с продовольствием накануне Февральской революции свидетельствовал лидер кадетов П. Милюков: «никогда еще не было столько ругани, драм и скандалов, как в настоящее время… Если население еще не устраивает голодные бунты, то это еще не означает, что оно их не устроит в самом ближайшем будущем. Озлобление растет, и конца его росту не видать». Голодный бунт сметет монархию и явится, предупреждал начальник отделения по охранению общественной безопасности и порядка в г. Петрограде ген. Глобачев, «первым и последним этапом по пути к началу бессмысленных и беспощадных эксцессов…»
Правда, сразу после Февральской революции свидетельствовал в марте М. Палеолог: «народ очень скоро вернулся к своей природной мягкости, потому что он не страдает и весь отдается радости быть свободным. Но пусть даст почувствовать себя голод, и насилия тотчас возобновятся…» Палеолог цитировал слова Редера, сказанные в 1872 г.: «Оратору достаточно обратиться к голоду, чтобы добиться жестокости». Голод возникнет спустя месяц – в апреле Палеолог тогда отметит: «нет никакого улучшения бедственного положения дел с продовольствием, наоборот, оно только ухудшается».
Процент выполнения хлебозаготовок, по данным ген. Н. Головнина, к июлю-августу 1917 г. упал до 10–30%. Крестьяне отказывались сдавать хлеб, и на его сбор стали отправлять войска, которые получали самые жесткие инструкции. Но деревня уже сама голодала. По словам С. Мельгунова, в начале осени!!! – времени сбора урожая, – в ней пошли «голодные бунты», «когда население за полным истощением своих запасов хлеба переходит к потреблению “суррогатов”, начинает расхищать общественные магазины и т. д.» В городе для многих рабочих, отмечал Мельгунов «лозунг “хлеба” становился доминирующим». В сентябре 1917 г. Бунин записывал слова крестьянина: «в городе голод пошел. Голод, голод!.. покуда буржуазию не перережут, будет весь люд голодный-холодный. Ах, милый барин, по истинной совести скажу – будут буржуазию резать, ах будут».
Для спасения городов от голодной смерти большевики будут вынуждены выбивать продовольствие из деревни силой. Это привело к тому, что стихия «русского бунта» повернулась против тех, кто дал крестьянам землю и мир. «По мере обострения Гражданской войны стихийный террор принимал все более ожесточенные формы, – отмечал участник событий меньшевик А. Мартынов. – “Известия Народного комиссариата продовольствия” свидетельствуют о катастрофическом продовольственном положении на местах в 1918 г.: “Это уже не оскудение – это картины… предсмертной агонии. А в паническом настроении народ и действует панически… Упрощенной психике соответствует и упрощенность действий – все они выливаются в одно – погром…”, разрушая и без того вконец разрушенную страну…»
Известия ВЦИК в мае сообщали: «характерной чертой современных погромов является то, что громилы обрушиваются на местные Советы. Здания Советов сжигают (Павловский Посад), членов Совета расстреливают и зверски истязают (Звенигород), топят в реке (Рыбинск). Газеты сообщали о погромах в Пензе, Казани, Сызрани, Елабуге, Кузнецке, Старице. Настроение того времени характеризовал Троцкий в разговоре с германским послом В. Мирбахом: «Собственно, мы уже мертвы, но еще нет никого, кто мог бы нас похоронить».
В Декрете ВЦИК и СНК от 13 мая в качестве последней меры по обеспечению городов хлебом предлагалось: «на насилия владельцев хлеба над голодающей беднотой ответить насилием над владельцами хлеба». С 11 июня в соответствии с декретом правительства в деревнях стали создаваться комбеды. На попытки изъятия хлеба, деревня ответила яростным сопротивлением. За 8 месяцев 1918 г. в селах было убито 7309 членов продотрядов (большая часть летом). Общее количество жертв «кулацких» восстаний в советской республике превысило за это время 15 тысяч человек. Между городом и деревней началась настоящая война за физическое выживание, толкая «массу к самым диким эксцессам голодного бунта».
Их пример приводил в своих воспоминаниях, член правительства Северной области эсер Б. Соколов: «Смелые, привыкшие к своим непроходимым лесам охотники, не испытавшие на себе крепостного ига северные крестьяне не похожи вообще на русского крестьянина средних губерний. И понятно, что в ответ на репрессии и насилия большевиков начались восстания… Они обладали удивительной храбростью… и крепкой дисциплиной…, они вносили чрезвычайную остроту в Гражданскую войну. Для них большевик, красноармеец – был синоним зверя, которого надо убивать. Они не брали в плен. И большевики платили им тем же. Взятых в плен истязали и расстреливали. Благодаря их жестокости нередко страдали интересы окрестных волостей. В результате появились и на стороне красных тоже партизаны, такие же сильные и такие же беспощадные, и нередко начиналась вражда двух соседних деревень».
Другой пример давало одно из крупнейших тамбовских восстаний 1920 г. Лидер восставших Антонов агитировал за создание некого «крестьянского государства» и обещал всему населению «жирную жизнь». За время мятежа антоновцы убили около 2 тысяч человек. В декабре 1920 г. очевидец сообщал: «В деревнях при поимке коммунистов они терзают их, отрезая сначала конечности, выкалывая глаза, вскрывают живот и, набивая бумагой и опилками, зажигают живые факелы… Жертвою этих зверей становятся не только… коммунисты, но так же и их семьи…»
С большевиками крестьяне будут расправляться так же, как и солдаты с офицерами, их будут замораживать, сжигать, забивать молотками, распиливать, сдирать кожу и т. д. Будут использоваться самые изощренные методы пыток и казней. Даже Деникин отметит, что: «Расправы с большевистскими властями носили характер необыкновенно жестокий…» Но так же сложно было найти среди восставшего против большевиков населения откровенно «белые» настроения. В основе крестьянских восстаний лежала не идеология, а радикализованная до крайности реакция «русского бунта». На эту данность обращал внимание непосредственный участник событий Б. Соколов, говоря о северных партизанах, сражавшихся с большевиками: «Но напрасно, как бы я этого ни хотел, было бы искать в психологии партизан чувств общегосударственных, общенациональных. Напрасной была бы попытка подвести под их ненависть антибольшевистскую – идейную подкладку… до России, до всей совокупности российских переживаний им было дела очень мало. Чрезвычайно мало…»
Наблюдения ген. В. Марушевского из другого района Архангельской области дополняли картину происходивших событий: «Все то, что происходило в эту эпоху в районах верховьев Печоры, далеко превосходит самые фантастические романы. В этих глухих местах… революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками. На почве одичалости и грубых нравов местного населения борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды…
Голод и нищета при жестоком морозе давали картины, не поддающиеся никакому описанию… Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый – было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы этих людей дрались «каждая против каждой», являя картины полной анархии в богатом и спокойном когда-то крае».
«Те же самые картины смятения и напряженных боев повторялись с теми или другими изменениями повсюду, где только сталкивались большевистские и антибольшевистские войска. Убийства и анархия, грабежи и репрессии, восстания и подавления бунтов, измены и резня, слабые попытки вмешаться в неслыханные кровопролития, – все это происходило на обширной территории от Белого до Черного моря. Во всей стране никто не знал, что делать, за кем идти. Никакие организации не в силах были противостоять этому всеобщему разложению, жестокость и страх господствовали над стомиллионным русским народом в создавшемся хаосе», – У. Черчилль.
Беспощадную войну большевиков с «крестьянским бунтом» А. Грациози подает как их войну против собственного народа. Однако этот широко распространенный пропагандистский штамп скрывает то, что непримиримую борьбу с «русским бунтом» вели обе стороны. Подчеркивая эту данность, видный белый генерал Н. Головин отмечал: «Каждая революция, даже такая, которая приводит к освобождению народов, в своей основе построена на насилии. Она начинается с актов разрушения и следуя законам социальной психологии, она по мере своего развития все более становится разрушительной. Разбушевавшаяся стихия может быть остановлена только силой…»
Не кто иной, как лидер российских либералов П. Милюков, еще 26 апреля 1917 г. провозглашал: «С элементами, “ставящими себе прямое разрушение всякого порядка и посягательство на чужие права”, нельзя ограничиваться одними увещеваниями. С ними «необходима настойчивая борьба, не останавливающаяся перед применением всех находящихся в распоряжении государства мер принуждения. Всякая нерешительность в этом направлении, по глубокому убеждению партии народной свободы, будет иметь неминуемым последствием развитие анархии и рост преступности».
Объективная неизбежность и бескомпромиссность этой борьбы диктуется не идеологией, а условиями, при которых возможно существование любой цивилизации: государство и общество могут существовать при монархии или республике, при диктатуре или демократии, при белых или при красных, они не могут существовать только при анархии. Поэтому беспощадная борьба с хаосом и анархией становится для государства и общества вопросом борьбы за выживание.
Подавления бунта требовали и демократические «союзники». Г. Уэллс передавал их опасения на этот счет: «В случае краха цивилизованного строя в России и перехода ее к крестьянскому варварству Европа на много лет будет отрезана от всех минеральных богатств России и лишиться поставок других видов сырья из этого района – зерна, льна и т. д. Совсем не ясно, смогут ли западные державы обойтись без этих поставок. Их прекращение, безусловно, приведет к общему обеднению Западной Европы».
Любимец русской либеральной общественности И. Бунин в отчаянии в поисках выхода взывал к памяти Ивана Грозного: «Цари и “попы” многие могли предчувствовать, зная и помня летописи русской земли, зная переменчивое сердце и шаткий разум своего народа, его и слезливость и “свирепство”, его необозримые степи, непроходимые леса, непролазные болота, его исторические судьбы, его соседей, “жадных; лукавых, немилостивых”, и его “младость” перед ними, его всяческую глушь и дичь, и его роковую особенность: кругами совершать свое движение вперед, – знали, словом, все то, от напасти чего все-таки спасали его “цари и попы”, подвижники и святители…, – все то, что заставило Грозного воскликнуть: “аз есмь зверь, но над зверьми и царствую!” – все то, что еще слишком мало изменилось до наших дней, да и не могло измениться по щучьему веленью при всех этих степях, лесах, топях и за такой короткий срок, который насчитывается настоящей русской государственности».
Монархист В. Шульгин обращался к примеру подавления «крестьянского бунта» во время Первой русской революции П. Столыпиным: «он понимал, что несвоевременная жалость есть величайшая жестокость, ибо та жалость понимается как трусость, окрыляет надежды, заставляет бунт с еще большей свирепостью бросаться на власть, и тогда приходится нагромождать горы трупов там, где можно было бы обойтись единицами. Он сурово наказывал, чтобы скорее можно было бы пожалеть… Он был русский человек… Сильный и добрый…» Сам Столыпин говорил с Думской трибуны: «Господа, в ваших руках успокоение России, которая, конечно, сумеет отличить кровь, о которой так много здесь говорилось, кровь на руках палачей от крови на руках добросовестных врачей, применяющих самые чрезвычайные, может быть, меры с одним только упованием, с одной только надеждой, с одной верой – исцелить труднобольного».
Подобные примеры могут создать впечатление, что «русский бунт», как и жестокость его подавления, являются органическими чертами присущими только этим «диким русским». Отнюдь. Например, во время Великой французской революции, отмечал Герцен, «попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила полное человеческое бессилие… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи к животному самоудовлетворению… Но явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления!» Циркуляр французского командования о подавлении крестьянского бунта 10 декабря 1851 г. гласил: «Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают – их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны».
Подобные примеры могут создать впечатление, что «русский бунт», как и жестокость его подавления, являются органическими чертами присущими только этим «диким русским». Отнюдь. Например, во время Великой французской революции, отмечал Герцен, «попытка французов восстановить священные права людей и завоевать свободу обнаружила полное человеческое бессилие… Что мы увидели? Грубые анархические инстинкты, которые, освобождаясь, ломают все социальные связи к животному самоудовлетворению… Но явится какой-нибудь могучий человек, который укротит анархию и твердо зажмет в своем кулаке бразды правления!» Циркуляр французского командования о подавлении крестьянского бунта 10 декабря 1851 г. гласил: «Банды, несущие с собой грабежи, насилия и поджоги, находятся вне закона. С ними не вступают в переговоры, их не предупреждают – их атакуют и рассеивают. Всякий сопротивляющийся должен быть расстрелян во имя общества и законной обороны».
Практика белых в подавлении крестьянского бунта ничем не отличалась от красных. Пример подхода к восстановлению «цивилизованного строя» на территории контролировавшейся деникинской армией дает А. Грациози: «В соответствии с духом времени и практикой Первой мировой войны порки сопровождались уничтожением целых деревень (объявлявшихся “бандитскими гнездами”); расстрелами заложников (родственников предполагаемых “бандитов”); казнями каждого десятого из взрослых мужчин…»
Участник событий Н. Воронович вспоминал, как деникинские «добровольцы, ворвавшись в деревню, принимались за экзекуцию оставшихся в ней крестьян, не делая никакой разницы между мужчинами и женщинами, между взрослыми и детьми. Экзекуция состояла в порке шомполами, после чего карательный отряд удалялся из деревни, реквизировав скот, запасы хлеба и фуража. Если в деревне случайно оказывался мужчина призывного возраста, он, в лучшем случае, жестоко избивался шомполами и уводился отрядом в город, а в худшем случае – тут же на месте расстреливался в назидание прочим». И эти меры встречали полную поддержку среди демократических союзников.
Н. Воронович приводил в этой связи следующий пример: «Вскоре начальство убедилось, что никакие жестокости карательных отрядов не могут обратить крестьян на путь послушания. Тогда решено было приступить к мирным переговорам… крестьяне поддались на уловку распустили отряды и прекратили вооруженную борьбу. Но добровольцы не сдержали своих обещаний… На этой почве начались новые волнения, перешедшие вскоре в новое восстание. Крестьянство обратилось за помощью к союзникам, на что полковник Файн ответил, что он ничем им помочь не может. “Если бы добровольцы вас на моих глазах резали, я и тогда бы не имел права заступиться за вас, ибо ген. Деникин и его армия являются законной властью, признанной правительством короля Англии!”»
Представление о методах подавления крестьянских восстаний в колчаковской Сибири давал приказ ген. Розанова: «Начальникам военных отрядов, действующих в районе восстания, приказываю неуклонно руководствоваться следующим:
1. При занятии селений, захваченных ранее разбойниками, требовать выдачи их главарей и вожаков; если этого не произойдет, а достоверные сведения о наличности таковых имеются, – расстреливать каждого десятого жителя.
2. Селения, население которых встретит правительственные войска с оружием, сжигать; взрослое мужское население расстреливать поголовно; имущество, лошадей, повозки, хлеб и т. д. – отбирать в пользу казны…
3. Если при проходе через селения жители по собственному почину не известят правительственные войска о пребывании в данном селении противника, а возможность извещения была, на население накладывается денежная контрибуция за круговой порукой. Контрибуции взыскивать беспощадно…
5. Объявить населению, что за добровольное снабжение разбойников не только оружием и боевыми припасами, но и продовольствием, одеждой и проч., виновные селения будут сжигаться, а имущество отбираться в пользу казны…
6. Среди населения брать заложников, в случае действия односельчан, направленного против правительственных войск, заложников расстреливать беспощадно.
7. Как общее руководство, помнить: на население, явно или тайно помогающее разбойникам, должно смотреть как на врагов и расправляться беспощадно, а их имуществом возмещать убытки, причиненные военными действиями той части населения, которая стоит на стороне правительства».
В качестве примера мер, использованных большевиками при подавлении крестьянских волнений в Тамбовской губернии, можно привести приказ, отданный Антоновым-Овсеенко и Тухачевским:
«1. Граждан, отказывающихся называть свое имя, расстреливать на месте, без суда.
2. Селениям, в которых скрывается оружие… объявлять приговор об изъятии заложников и расстреливать таковых в случае не сдачи оружия.
3. В случае нахождения спрятанного оружия расстреливать на месте без суда старшего работника в семье.
4. Семья, в доме которой укрылся бандит, подлежит аресту и высылке из губернии, имущество ее конфискуется, старший работник в этой семье расстреливается без суда.
5. Семьи, укрывающие членов семьи или имущество бандитов, рассматривать как бандитов, и старшего работника этой семьи расстреливать на месте без суда.
6. В случае бегства семьи бандита имущество таковой распределять между верными Советской власти крестьянами, а оставленные дома сжигать или разбирать.
7. Настоящий приказ проводить в жизнь сурово и беспощадно».
И такие приказы неуклонно приводились в исполнение. Вот лишь один из примеров: «На общем собрании крестьяне заметно стали колебаться, но не решались принять активное участие в оказании помощи по изъятию бандитов. По-видимому, они мало верили в то, что приказы о расстреле будут приводиться в исполнение. По истечении установленного срока был расстрелян 21 заложник в присутствии схода крестьян. Публичный расстрел, обставленный со всеми формальностями, в присутствии всех членов «пятерки», уполномоченных, комсостава частей и пр., произвел потрясающее впечатление на крестьян….» В соседней деревне были повторены те же приемы – взяты заложники в количестве 58 человек. В первый день был расстрелян 21 человек, на другой – 15… «В конечном результате перелом был достигнут, крестьянство бросилось ловить бандитов и отыскивать скрытое оружие…»
Эта практика была повсеместной и наиболее широко применяемой. Так, из Ярославля сообщали: «Восстание дезертиров в Петропавловской волости ликвидировано. Семьи дезертиров были взяты в качестве заложников. Когда стали расстреливать по мужчине в каждой семье, зеленые стали выходить из леса и сдаваться. Расстреляно 34 вооруженных дезертира». 12 мая 1920 г. Ленин направляет комиссиям по борьбе с дезертирством инструкцию: «После истечения срока помилования, предоставленного дезертирам для сдачи властям, необходимо еще более усилить санкции в отношении этих неисправимых предателей трудящегося народа. С семьями дезертиров и со всеми, кто помогает дезертирам, каким бы то ни было способом, следует обращаться как с заложниками и соответственно с ними поступать».
Однако отдельные операции не всегда приносили успех, крестьянские восстания охватывали целые области, и тогда против них направлялась регулярная армия. Описание методов ее действий оставил командарм Тухачевский: «В районах прочно вкоренившегося восстания приходится вести не бои и операции, а, пожалуй, целую войну, которая должна закончиться полной оккупацией восставшего района, насадить в нем разрушенные органы советской власти и ликвидировать самую возможность формирования населением бандитских отрядов. Словом, борьбу приходится вести в основном не с бандами, а со всем местным населением».
