Истоки красного террора, утверждал Б. Рассел, «лежат в большевистском мировоззрении: в его догматизме и его вере, что человечество можно полностью преобразовать с помощью насилия». Террор коренится в самой природе советской власти, вторил С. Мельгунов, идея перестройки мира на новых началах социальной справедливости «органически была связана с насилием над человеком и с полным презрением к его личности». «Оргия убийств “на классовой основе” постоянно оправдывалась родовыми схватками нового мира», – отмечают и авторы «Черной книги коммунизма».
Большевики не только не отрицали революционного террора, но и считали его неизбежным. Беспощадный террор сопровождал все буржуазные революции, в том числе английскую и французскую, социалистическая не должна была стать исключением. К. Маркс констатировал эту закономерность как объективную данность: «кровавые муки родов нового общества, есть только одно средство – революционный терроризм». В «Капитале» он пояснял: «Насилие является повивальной бабкой всякого старого общества, когда оно беременно новым».
Большевики полностью разделяли эти идеи: не найти в человеческой «истории других средств, чтобы сломить классовую волю врага, – утверждал Л. Троцкий, – кроме целесообразного и энергичного применения насилия». В социалистической революции, разъяснял В. Ленин, мы должны подавить сопротивление угнетателей, эксплуататоров, капиталистов, «чтобы освободить человечество от наемного рабства…» «Революционное насилие расчищает дорогу будущему подъему, – дополнял Н. Бухарин. – И как раз тогда, когда начинается этот подъем, насилие теряет девять десятых своего смысла».
Первый номер газеты «Красный меч» Киевского ЧК в августе 1918 г. разъяснял своим читателям: «Для нас нет и не может быть старых устоев “морали” и “гуманности”, выдуманных буржуазией для угнетения и эксплуатации “низших классов”. Наша мораль новая, наша гуманность абсолютная, ибо она покоится на светлом идеале уничтожения всякого гнета и насилия. Нам все разрешено, ибо мы первые в мире подняли меч не во имя закрепощения и угнетения кого-либо, а во имя раскрепощения от гнета и рабства всех… Кровь? Пусть кровь, если только ею можно выкрасить в алый цвет Революции серо-бело-черный штандарт старого разбойничьего мира. Ибо только полная бесповоротная смерть этого мира избавит нас от возрождения старых шакалов!..»
[Читать далее]Руководитель ЧК Чехословацкого (Восточного) фронта М. Лацис 1 ноября 1918 г. конкретизировал: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите на следствии материала и доказательств того, что обвиняемый действовал делом или словом против советской власти. Первый вопрос, который вы должны ему предложить, – к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, воспитания, образования или профессии? Эти вопросы и должны определить судьбу обвиняемого. В этом смысл и сущность красного террора».
Не случайно А. Деникин приходил к выводу, что: «большевики с самого начала определили характер гражданской войны: истребление… Террор у них не прятался стыдливо за “стихию”, “народный гнев” и прочие безответственные элементы психологии масс. Он шествовал нагло и беззастенчиво. Представитель красных войск Сиверса, наступавших на Ростов… (провозглашал): – Каких бы жертв это ни стоило нам, мы совершим свое дело, и каждый, с оружием в руках восставший против советской власти, не будет оставлен в живых. Нас обвиняют в жестокости, и эти обвинения справедливы. Но обвиняющие забывают, что Гражданская война – война особая. В битвах народов сражаются люди-братья, одураченные господствующими классами; в гражданской же войне идет бой между подлинными врагами. Вот почему эта война не знает пощады, и мы беспощадны».
Как ни убедительны все вышеприведенные заявления, факты свидетельствуют, что до середины 1918 г. красного террора не было. До революции большевики, в отличие от эсеров, вообще не признавали террора, как средства борьбы. В случае победы своей революции, отмечает историк И. Ратьковский, ими не предусматривалось и создания специального репрессивного органа, для подавления сопротивления побежденного класса: «Согласно представлениям большевиков диктатура пролетариата – это диктатура большинства и поэтому она будет более эффективной и демократичной. Поэтому она легко сломит прежнюю диктатуру меньшинства экономическими и контролирующими мерами, не прибегая для этого к насилию». Не случайно Л. Троцкий позже в беседе с американским писателем А. Вильямсом даже отметит, что «главное наше преступление в первые дни революции заключалось исключительно в доброте».
«То, что с полным правом можно назвать террором, – отмечает историк С. Павлюченков, – тогда исходило не от правительства, а, так сказать, стихийно изливалось из глубин душ, облаченных в серые шинели и черные бушлаты, в виде их беспощадной ненависти к офицерству… до того, как террор превратился в большевистскую государственную политику, он являлся более продуктом “революционного творчества” масс (“русского бунта”), как на рубежах Совдепии, так и в ее центрах».
«После революции 25 октября 1917 г. мы не закрыли даже буржуазных газет и о терроре не было речи», – отмечал Ленин. Член ЦК партии меньшевиков Д. Далин подтверждал: «Странно вспоминать, что первые 5–6 месяцев Советской власти продолжала выходить оппозиционная печать, не только социалистическая, но и откровенно буржуазная… На собраниях выступали все, кто хотел, почти не рискуя попасть в ЧК. “Советский строй” существовал, но без террора».
«Жизнь членов оппозиции в большевистской России была пока вне опасности (убийство Шингарева и Ф. Кокошкина в январе 1918 г. можно считать исключением)…, – замечает историк П. Кенез. – Репрессии еще не начинались: в конце апреля 1918 г. в Петрограде было лишь 38 политических заключенных, а кадетская газета “Речь” издавалась до конца мая». По мнению Кенеза, «Правительство просто не считало, что необходимы более жестокие действия». С. Мельгунов, говоря о том, как вели себя большевики по отношению к оппозиции в первые месяцы Советской власти, не находил в них врожденной склонности к террору: «Память не зафиксировала ничего трагического в эти первые месяцы властвования большевиков… Наша комиссия (тайно готовившая антисоветские заговоры. – Авт.) собиралась почти открыто».
Эту особенность – отсутствие красного террора до сентября 1918 г. – отмечал и ненавидевший большевиков французский дипломат Л. Робиен: «Большевики становятся жестокими, они сильно изменились за последние две недели. Боюсь, как бы в русской революции, которая до сих пор не пролила ни капли крови, не настал период террора…» По данным не менее радикального противника большевиков историка С. Волкова: «В местностях, с самого начала твердо находящихся под контролем большевиков (Центральная Россия, Поволжье, Урал), организованный террор развернулся в основном позже – с лета-осени 1918 года». Другой свидетель, комендант Арчен, которому удалось бежать из Петрограда, сообщал: «Когда большевики пришли к власти, они были утопистами, гуманистами и великодушными провидцами – сегодня они больше походят на злобных сумасшедших. Их преступное безумие дало о себе знать в начале июля (1918 г.)…»
Позицию большевиков в отношении террора к своим политическим противникам Ленин озвучил сразу после Октябрьской революции – в ноябре 1917 г.: «Нас упрекают, что мы арестовываем. Да, мы арестовываем… Нас упрекают, что мы применяем террор, но террор, какой применяли французские революционеры, которые гильотинировали безоружных людей, мы не применяем и, надеюсь, не будем применять, так как за нами сила. Когда мы арестовывали, мы говорили, что мы вас отпустим, если вы дадите подписку в том, что вы не будете саботировать».
И это были не просто политические заявления. Уже в начале декабря под честное слово были выпущены на свободу генерал, будущий атаман П. Краснов с его казаками, бывшими главной силой Корниловского мятежа, и похода Керенского на Петроград. В конце апреля 1918 г. на свободу под честное слово был выпущен ген. А. Шкуро, арестованный как организатор антибольшевистского партизанского отряда. Генералы В. Болдырев и В. Марушевский, арестованные за саботаж. Министры Временного правительства Н. Гвоздев, А. Никитин и С. Маслов и т. д.
В начале 1918 г. были освобождены: генерал-квартирмейстер Северного фронта В. Барановский, арестованный за контрреволюционную деятельность; бывший военный министр Временного правительства, один из лидеров антисоветского «Союза возрождения России» А. Верховский; 14 членов ультраправой группы во главе с лидером В. Пуришкевичем, готовившим вооруженное выступление офицеров; арестованный за антисоветскую деятельность, бывший обер-прокурор святейшего Синода и крупный помещик А. Самарин; юнкера и кадеты участники октябрьских-ноябрьских боев против большевиков; чиновники-саботажники, в том числе и графиня Панина; председатель «Союза Союзов» А. Кондратьев, организовавший забастовку госслужащих в Петрограде; председатель «Комитета общественной безопасности» В. Руднев – один из главных виновников московского кровопролития, а так же десятки членов контрреволюционных организаций, саботажники и т. д.
«Несмотря на многочисленные антибольшевистские заговоры и выступления, к их участникам применялись достаточно гуманные меры…, – подтверждает историк И. Ратьковский. – Подобное наказание контрреволюционеров исходило… из дооктябрьских представлений о характере пролетарской диктатуры и кратковременном сопротивлении буржуазии, для подавления которого нет необходимости в смертной казни и длительных сроках тюремного заключения».
Отношение большевиков к смертной казни демонстрировала и дискуссия, развернувшаяся в партии в то время. Против нее выступало большинство, позицию которого отражали слова А. Луначарского, сказанные сразу после победы революции, в октябре 1917 г.: «Я пойду с товарищами по правительству до конца. Но лучше сдача, чем террор. В террористическом правительстве я не стану участвовать. Лучше самая большая беда, чем малая вина». Отмену смертной казни поддержал Л. Каменев и многие другие большевики. За смертную казнь выступил В. Ленин, считавший предложение Каменева пацифистской иллюзией, ослабляющей революцию.
Тем не менее, попытки введения в тот период смертной казни, помимо декретов СНК и ВЦИК, незамедлительно пресекались. Так был отменен Приказ № 1 от 1(14) ноября 1917 г. главнокомандующего войсками по обороне Петрограда М. Муравьева о беспощадной и немедленной расправе с преступными элементами.
Примкнувший к левым эсерам подполковник М. Муравьев до октября 1917 г. был начальником охраны Временного правительства. С 1918 г. он возглавил войска Красной армии, действовавшие на Украине, где в начале января в Киеве местными антисоветскими силами было расстреляно более 700 рабочих-арсенальцев. В ответ М. Муравьев, по пути следования его эшелонов в Киев, расстрелял около 20 гайдамаков. После захвата Киева по приказу Муравьева в городе в течение трех дней, по словам Мельгунова, было расстреляно более тысячи человек. Муравьев использовал расстрел как метод наказания и в борьбе с грабежами в армии: в конце января 1918 г. на Румынском фронте по его приказу было расстреляно 30 анархистов из 150 членов анархистского отряда, подчинявшегося ему.
Действия Муравьева вызвали резкое осуждение среди многих большевистских лидеров. Например, Ф. Дзержинский на следствии над Муравьевым утверждал: «худший враг наш не мог бы нам столько вреда принести, сколько он принес своими кошмарными расправами, расстрелами, самодурством, предоставлением солдатам права грабежа городов и сел. Все это он проделывал от имени советской власти, восстанавливал против нас население…» Однако, несмотря на многочисленные свидетельства, следственная комиссия не подтвердила предъявленные обвинения, и 9 июня 1918 г. дело было прекращено за отсутствием состава преступления.
Причина этого, очевидно, крылась в том, что большевики не хотели подвергать угрозе разрыва шаткое сотрудничество с левыми эсерами. Но это не поможет: спустя всего месяц после подавления левоэсеровского мятежа 7 июля в Москве 10 июля по приказу левоэсеровского Центрального комитета Муравьев, находясь в должности главнокомандующего Красной армией на Средней Волге, повернет ее против большевиков, за сотрудничество с чехословаками и за продолжение войны с Германией. Выступление было быстро пресечено местными большевиками, Муравьев застрелился.
В тылу в качестве наказания в этот период большевики в основном применяли такие меры, как конфискация, лишение карточек, выдворение, и выселение, опубликование списков врагов народа, общественное порицание и т. д. В начале 1918 г. Ленин в связи с этим замечал: «Диктатура есть железная власть, революционно-смелая и быстрая, беспощадная в подавлении как эксплуататоров, так и хулиганов; А наша власть – непомерно мягкая, сплошь и рядом больше похожая на кисель, чем на железо». Даже в тех районах, где Гражданская война уже началась (весной 1918 г.), отношение большевиков к добровольцам демонстрирует следующий пример: «при отступлении из Екатеринодара Деникин для ускорения движения и маневра оставлял тяжелораненых в станицах, встречавшихся по пути. Согласно белым источникам из 211 оставленных в станицах и попавших в руки красных 136 выжили».
Почему же летом 1918 г. гуманисты-большевики вдруг неожиданно обратились к красному террору?
Для большевиков первым толчком к ужесточению внутренней политики стало выступление Добровольческой армии на Юге России и провал первых Брестских переговоров, приведший к началу немецкого наступления. И тогда 21–22 февраля Совет народных комиссаров (СНК) издает постановление «Социалистическое отечество в опасности» и наделяет ВЧК правом внесудебного решения дел с применением высшей меры наказания – расстрела. Этими двумя решениями СНК фактически вводил в стране режим военного положения. С этого времени органы ВЧК вели не только оперативную работу, но и проводили следствие и выносили приговор, заменяя следственные и судебные органы{994}. ВЧК было предоставлено «право непосредственной расправы с активными контрреволюционерами», в число которых включались: «неприятельские агенты, спекулянты, громилы, хулиганы, контрреволюционные агитаторы, германские шпионы, саботажники и прочие паразиты» – все они «расстреливались на месте».
Декрет «Социалистическое отечество в опасности», отмечает Ратьковский, открыл целую череду несанкционированных расстрелов местными органами власти, так как в документе не говорилось об органах, получивших это право. Уже в первый день применения смертной казни 22 февраля в Петрограде было расстреляно не менее 13 уголовников. Расстрелы продолжались и после выхода разъяснений ВЧК от 23 февраля, в которой говорилось о закреплении расстрельной функции только за ЧК и недопустимости самосудных приговоров. Расстрелы не стали даже менее массовыми. Счет расстрелянных на месте преступления 26 февраля доходил в Петрограде уже до 20 человек. В марте советская периодика фиксирует около 100 подобных случаев расстрелов. Значительная часть из них приходилась на Москву, в Петрограде же ситуация постепенно улучшалась.
Первый расстрел по постановлению коллегии ВЧК был произведен 26 февраля и применен к самозваному князю Эболи за ряд грабежей, совершенных им под видом обысков от имени советских органов. В тот же день ВЧК расстрелял четверых матросов-налетчиков и одного немецкого шпиона. 28 февраля ВЧК расстреляла еще двух грабителей, действовавших от ее имени. За февраль было расстреляно 9 человек, за исключением одного немецкого шпиона, все остальные были уголовники-рецидивисты. 22 марта 1918 г. в «Известиях ВЦИК» было опубликовано постановление ВЧК «О создании местных чрезвычайных комиссий по борьбе с контрреволюцией и спекуляцией».
Из 196 дел рассмотренные Петроградской ЧК за первые 100 дней своей деятельности 102 было связано со спекуляцией, 75 – заведено на уголовников и лишь 18 дел имело политическую окраску. Из последних 10 было прекращено за недостаточностью улик, 3 закрыты по амнистии 1 мая, остальные переданы в ревтрибуналы. Смертная казнь к политическим противникам в Петрограде не применялась вплоть до второй половины августа 1918 г., констатирует Ратьковский.
Но даже в условиях единичных случаев применения смертной казни по отношению к уголовникам у чекистского руководства и рядового состава стали наблюдаться нервные срывы, вызванные переутомлением и моральной ответственностью, сообщала в ЦК одна из лидеров эсеров и известная террористка М. Спиридонова.
Примером в данном случае может являться свидетельство английского разведчика Р. Локкарта, который отмечал, что каждое подписание смертного приговора причиняло заместителю председателя ВЧК Я. Петерсу физическую боль «в его натуре была большая доля сентиментальности, но он был фанатиком во всем, что касалось столкновений между большевизмом и капитализмом…» Сам Петерс мотивировал свое согласие с введением расстрела вовсе не идеологическими причинами: «в течение нескольких месяцев… смертную казнь мы отвергали, как средство борьбы с врагами. Но бандитизм развивался с ужасающей быстротой и принимал слишком угрожающие размеры. К тому же мы убедились, около 70% наиболее серьезных нападений и грабежей совершались интеллигентными лицами, в большинстве бывшими офицерами. Эти обстоятельства заставили нас в конце концов решить, что применение смертной казни неизбежно…»
В марте начинается интервенция и новое немецкое наступление, Гражданская война охватывает Юг России. Ситуацию, сложившуюся в стране 18 мая, в газете «Известия» характеризовал один из лидеров большевиков Стеклов (Нахамкес): «Положение тяжелое, что и говорить. И мы, активные деятели и сторонники советской власти, меньше других скрываем от себя серьезность положения. Разруха, разброд, неустройство осаждают нас со всех сторон; явные и тайные препятствия, открытый и скрытый саботаж всячески мешают наладить нормальную жизнь страны…» 29 мая был образован революционный трибунал при ВЦИК. Д. Курский и Н. Крыленко обосновывали этот шаг необходимостью усилить карательную политику против контрреволюционеров.
Однако, несмотря на царящий с начала 1918 г. «белый террор», большевики более полугода не отвечали на него, делая максимум возможного для того, что бы предупредить массовое кровопролитие и перерастание эксцессов, возбужденных революцией, в Гражданскую войну.
Радикализм корниловцев, кадетов и т. д., не представлял для большевиков той угрозы, из-за которой имело бы смысл прибегать к методам террора. «В первое полугодие 1918 г. чрезвычайные комиссии, – подтверждает И. Ратьковский, – не использовали террор, как оружие политического устрашения противника. ВЧК, обладая чрезвычайными полномочиями, еще не применяла мер, даже отдаленно схожих с террором». Об этом свидетельствовали и данные, приводимые исследователями того времени:
Количество расстрелянных за первое полугодие 1918 г. (до введения «красного террора»), человек
Но террор все-таки начался. Почему? В. Ленин, отвечая на этот вопрос, указывал на главную причину – террор нам был навязан Антантой. К словам лидера большевиков можно было бы отнестись скептически, если бы подобные признания не звучали из уст самих интервентов:
В первой половине 1918 г. «террора еще не существовало, нельзя даже сказать, что население боялось большевиков, – отмечал диппредставитель Великобритании в России Р. Локкарт. – Газеты большевистских противников еще выходили, и политика Советов подвергалась в них ожесточенным нападкам… Я нарочно упоминаю об этой первоначальной стадии сравнительной большевистской терпимости, потому, что их последующая жестокость явилась следствием обостренной Гражданской войны. В Гражданской войне немало повинны и союзники, вмешательство которых возбудило столько ложных надежд… Я продолжаю придерживаться той точки зрения, что нашей политикой мы содействовали усилению террора и увеличению кровопролития».
Именно «размещение союзников в Архангельске послужило предлогом для нового террора», – утверждал французский посол Ж. Нуланс. На другом конце страны, по словам командующего американским экспедиционным корпусом в Сибири ген. В. Гревса: «Жестокости, совершенные над населением, были бы невозможны, если бы в Сибири не было союзнических войск».
Можно привести даже точную дату, с которой у большевиков возникла пока только идея «красного террора» – 25 мая 1918 г. В этот день в глухом глубоком тылу, где за исключением разбоев нескольких мелких банд, и речи не было о Гражданской войне и терроре, одновременно в трех местах вдоль Сибирской магистрали восстал чехословацкий корпус. Объясняя причину восстания, лидер чехословаков Т. Масарик заявлял советскому наркому Г. Чичерину: «Мы, чехословаки, любим Россию и желаем, чтобы она была сильной и свободной демократией. Мы были просто лояльны к России и относились корректно к вашему правительству».
Какую же демократию несли на своих штыках «корректные чешские парни» Масарика и как они «любили Россию»? Предоставим слово одному из их руководителей Гайде, который в воспоминаниях описывал свой боевой путь. В бою за Троицк, было убито около 500 красных. Под Липягами – до 130 убитых и 1500 пленных. Под Мариинском убито около 300 русских и 600 взято в плен. В боях за Клюквенную убито почти 200 красных. Под Нижнеудинском «потери большевиков были огромны… Пленных не брали». В сражении у Култука не менее 300 русских было убито и 500 ранено. У Нязепетровска только убитых русских было почти 300 человек. У Мурино (на Байкале) из 12–15 тыс. русских «уцелело очень мало», в плен взято 2500 человек. При захвате ст. Посольская: «Потери большевиков были так велики, что несколько дней подбирали убитых, складывали в вагоны, отвозили в тайгу и закапывали», несколько тысяч было взято в плен. А что делали с пленными? Об этом рассказал участник тех боев белогвардейский офицер капитан А. Кириллов: «В этот момент доложили, что прибыла партия пленных. Гайда, не оборачиваясь, резко и твердо сказал… – “Под пулемет”. Партию пленных, где было много мадьяр, немедленно отвели в горы и расстреляли из пулеметов».
26 мая 1918 г. чехословаки захватили Челябинск. Все члены местного Совета были расстреляны, 28 взят Нижнеудинск, 29 – Канск и Пенза. В последнем городе чехословаки впервые столкнулись с серьезным сопротивлением, в том числе со стороны тысячного советского чехословацкого отряда. После захвата Пензы большинство из 250 чехословацких красноармейцев попавших в плен было расстреляно. 30 мая чехословаки захватили Сызрань, на следующий день Петропавловск, все члены местного Совета (20 человек) были расстреляны, как и четверо чехов-интернационалистов. В тот же день ими была занята станция Тайга и Томск. 2 июня пал Курган, 7 июня – Омск. 8 июня – Самара, где белочехами в первые дни после захвата города было расстреляно более 300 красноармейцев, рабочих и советских служащих. За неделю к 15 июня количество арестованных в Самаре достигло 1680 человек, а к началу августа 2000, при том, что из Самары была вывезена часть заключенных (в августе их было в Бузулуке свыше 500, в Хвалынске – 700, в Сызрани – 600 человек).
По данным газеты «Приволжская правда», в Самаре и Сызрани за лето осень 1918 г. было расстреляно более чем по тысяче человек. В местечке Липяги (Новокуйбышевск) вблизи Самары было расстреляно 70 раненых красноармейцев, а общее количество погибших составляло около 1300 человек. Многочисленные расстрелы произошли в Мелекессе и других городах. Так, под Курганом чехословаками было повешено 13 рабочих и 500 арестовано. В захваченном 22 июля 1918 г. Симбирске белочехами было расстреляно около 400 человек, в селе Сорочинском – 40 человек, в селе Пьяновке – 8 человек, в селах близ Красного Яра – 27 человек. В августе в Казани – 300 человек, а в сентябре при подавлении восстания – еще более 600 человек, при отходе из города в конце сентября еще – 50 человек. Таким образом, в Казани и ее пригородах менее чем за месяц было расстреляно более 1000 человек.
Общее количество жертв белочехов и КОМУЧа летом-осенью 1918 г. только в Поволжье насчитывает, по данным Ратьковского, более 5 тысяч человек. Известен расстрел 16 из 37 арестованных женщин виновных лишь в том, что они захоронили выброшенные Волгой трупы расстрелянных. Остальные избежали этой участи только благодаря побегу, при котором погибло еще 7 женщин. Самарский союз грузчиков до переворота насчитывал 75 человек, из них осталось в живых 21, остальные были расстреляны летом 1918 г. В июле 1918 г. при подавлении крестьянского восстания в трех волостях Бугурусланского уезда Самарской губернии было расстреляно более 500 человек. Даже Иркутский комитет эсеров указывал в своих прокламациях на непростительную жестокость к местному русскому населению, проявляемую чехословаками, на их участие в грабежах и насилии разного рода.
О том, как чехословаки наводили порядок на захваченных территориях, сообщал представитель чехословацкого национального совета при самарском правительстве Ф. Власак: «В качестве устрашающего средства к запрещению опасного выступления самарских рабочих, среди которых было много симпатизирующих большевикам и ждавших с нетерпением их прихода, я дал указание о создании чрезвычайного суда, единственным приговором его был смертный приговор, приводимый в исполнение через час после вынесения». Когда самарские железнодорожники в знак протеста против террора и насильственной мобилизации в «народную армию» КОМУЧа собрались на митинг численностью в 600 человек, тут же явился чехословацкий военный комендант города Ребенда с командой и приказал собравшимся немедленно разойтись. Рабочие демонстративно не подчинились приказу. Тогда Ребенда вызвал подкрепление, разогнал сход, многих его участников арестовал, а 20 «зачинщиков» расстрелял. И это только малая толика «подвигов» чехословацкого корпуса в России, но и это было не самым главным…
Главное заключалось в том, что выступление третьей (внешней) силы возбудило надежды реванша, в антибольшевистских кругах. Например, несмотря на то, что эсеровская партия вела отсчет начала Гражданской войны с момента разгона их Учредительного собрания, отмечал С. Мельгунов, она «лишь с конца мая» на своем 8-м совете «с большей определенностью устанавливает тезисы о внешней и внутренней войне», поскольку у эсеров появилась возможность опереться «на финансовую и военно-техническую поддержку союзников».
Только и исключительно масштабное вооруженное выступление союзников и прежде всего в лице чехословацкого корпуса побудило антибольшевистские силы, перейти к активным боевым действиям. В этом вопросе среди них царило полное единодушие: С. Мельгунов: «выступление чехов имело огромное значение… для всех последующих событий в России»; А. Деникин: «главный толчок к ней (Гражданской войне) дало выступление чехословаков…»; ближайший соратник Колчака Г. Гинс: «Началом (Гражданской войны) страна обязана чешскому выступлению в конце мая 1918 г.». Именно «чехословацкие войска…, – подтверждает американский историк Р. Уорт, – вступили в конфликт с советскими властями и зажгли пожар Гражданской войны».
Общее мнение выражали слова бывшего члена ЦК меньшевистской партии, министра труда КОМУЧа И. Майского: «Вмешательство чехов в российскую революцию…. оказались… поистине роковыми. Не вмешайся чехословаки в нашу борьбу, не возник бы Комитет членов Учредительного собрания и на плечах последнего не пришел бы к власти адмирал Колчак. Ибо силы самой русской контрреволюции были совершенно ничтожны. А не укрепись Колчак, не могли бы так широко развернуть свои операции ни Деникин, ни Юденич, ни Миллер. Гражданская война никогда не приняла бы таких ожесточенных форм и таких грандиозных размеров, какими они ознаменовались: возможно даже, что не было бы и Гражданской войны в подлинном смысле этого слова…»
Данный факт признавали и сами делегаты съезда чехословацкого корпуса: в своем заявлении они протестовали против того, чтобы чехословацкое войско «употреблялось для полицейской службы, подавления забастовок, чтобы от имени республики принуждалось сжигать деревни, убивать мирных жителей…» Делегат съезда А. Кучера особо подчеркивал: «За кровь, которая в настоящее время льется на необозримом братоубийственном поле битвы в России, чехословаки несут наибольшую ответственность, за эту кровь должно отвечать чехословацкое войско…» Другой легионер Ф. Галас заявлял, что «сибирская экспедиция останется самым грязным пятном в истории чешского народа».
Аналогично развивались события на Украине. Начало Гражданской войне и массовому террору там положили формально нейтральные оккупационные войска Германии, Австрии и Румынии. Примером может послужить августовское подавление рабочего восстания в Мариуполе, когда было расстреляно свыше 200 человек, а на город наложена контрибуция. В Рыльске немцами было расстреляно 60 советских деятелей, в Обояни и Путивле – до 130 человек, после взятия Николаева в течение 3 дней – более 5 тысяч человек, Севастополя – 530 матросов и солдат, Юрьева – 119 солдат, Ревеля – 50 солдат и т. д. Массовые расстрелы вызвали мощное антигерманское движение на Украине. Сообщение об истреблении немецких гарнизонов поступали из Чернигова, Нежина, Новгород-Северска, Глухова и других мест. Все эти выступления были подавлены с применением безжалостных карательных мер.
Но главное австро-венгерские и немецкие войска создали ту материальную и психологическую реваншистскую основу, которая привела к появлению казачьих армий и армии Юга России. Без германской помощи они бы просто не смогли даже возникнуть, как сколь-либо значимая военная сила. Без немецкой помощи не могла бы даже возникнуть и Северо-Западная армия Юденича.