Как замечают авторитетные современные историки экономики из Института российской истории РАН, «роль личности в формировании и крушении новой экономической политики значительно преувеличена. Многое происходило помимо воли политических и интеллектуальных лидеров». Нэп изначально представлял собой не какую-то стройную экономическую модель, а систему вынужденных мер, центральной из которых являлась замена продразверстки натуральным продналогом. Возникли лишь отдельные элементы рынка, что не могло позволить проявиться преимуществам рыночной экономики: свободной конкуренции, ценовому саморегулированию, наличию рынка труда, трансграничного перемещения капитала и т. д. Конкуренция была невозможна, поскольку вся крупная промышленность находилась в руках государства, была объединена в сохранившие монопольное положение тресты и синдикаты, имевшие к тому же от власти налоговые и другие привилегии. Цены не были либерализованы, правительство всегда вмешивалось в ценообразование по основной номенклатуре товаров. Рынок труда не возник из-за сохранившейся архаичной системы экономики, общинной организации деревни, отсутствия географической и социальной мобильности. А масштабные внешнеэкономические связи оставались мечтой из-за идеологического железного занавеса, хронической дефицитности советского госбюджета и торгового баланса, непризнания дореволюционных российских долгов, отсутствия доступа к мировым кредитным ресурсам. Нэп был крайне эклектичной экономической моделью, не позволявшей развиться рынку, а внутри правящей партии не было никого, кто настаивал бы на расширении рыночного начала. Споры, в том числе и со стороны правых, шли только о степени его ограничения.
Но, может быть, нэп действительно дал впечатляющий рост? К 1926 году страна действительно вышла на уровень ВВП 1913 года. Но СССР рубежа 1920-1930-х годов ничем не отличался от России начала XX века: неразвитая аграрная страна, без промышленности, подавляющее большинство населения которой жило в деревне. Ее отставание от других ведущих стран росло, а доля в мировой экономике падала. По подсчетам Пола Кеннеди, индекс валового индустриального потенциала Советского Союза в 1928 году (уровень Великобритании в 1900 году принимается за 100) составлял 72, тогда как у США -533, Англии - 135, Германии - 158. Тот же индекс, пересчитанный в душевых показателях, составил в Советском Союзе 20 процентов от английского уровня начала века. Доля нашей страны в мировом промышленном производстве сократилась с 8,2 процента в 1913 году до 5,3 процента в 1928-м, тогда как доля США достигла 39,3 процента, Германии - 11,6 процента, Англии - 9,9 процента, Франции - 6 процентов729. В целом промышленность СССР росла быстро, что нельзя было сказать о производстве средств производства, «темпы индустриализации во второй половине 20-х годов отставали от темпов износа оборудования». А многих отраслей экономики не существовало и вовсе.
[Читать далее]Решения о темпах и масштабах индустриализации и коллективизации были приняты в условиях острого дефицита всех ресурсов. Городам не хватало хлеба, промышленности не хватало квалифицированных рабочих и оборудования. Машины простаивали из-за отсутствия топлива и сырья, поставки которых зависели от деревенской экономики. Транспорт не мог обеспечить растущие промышленные перевозки. Контролируемые цены не имели никакой связи с неконтролируемыми. И ни те ни другие «не имели экономического смысла». Юрий Жуков замечает: «Россия убирала хлеб косами, которые покупала у Германии. Мы уже строили Турксиб, вторую колею Транссибирской магистрали - а рельсы покупали в Германии. Страна не производила ни электрических лампочек, ни термометров, ни даже красок. То есть по нынешним меркам это было что-то такое африканское». Не было никакой надежды, что новые отрасли промышленности могли быть созданы с помощью рыночных механизмов, ни у одного нэпмана на это не было и не могло быть средств. Молотов скажет: «Надо чем-то жить государству! Очень трудное положение. Нам же денег никто не давал. Как быть? Вот как Сталин плохо поступал, грубо, некультурно, варварски. А поставить бы этих неварваров в те условия, пусть обеспечат жизнь государства, чтобы оно не лопнуло».
Никакой частный капитал не мог создать военное производство. Это всегда подчеркивал и Молотов, кто бы ни спрашивал его о главных причинах «большого рывка»: «Откладывать нельзя было. Фашизм начинался. Нельзя было опаздывать». Состояние оборонки в годы нэпа было хуже, чем остальной промышленности, что особенно удручало на фоне масштабных военных приготовлений западных держав. В 1928 году в СССР было произведено 25 танков - типа МС-1 (малый советский), скопированных с французского «Рено». А потребность в них по любым планам оперативного развертывания исчислялась многими тысячами. Отсюда, кстати, и та исключительная секретность, которая стала окружать всю военную сферу, - нельзя было показать слабость ни собственному населению, ни потенциальному противнику.
Состояние обороны обсуждалось на закрытых заседаниях Политбюро 1 и 8 июня 1929 года. В решении, которое готовила комиссия во главе с Ворошиловым с участием Сталина и Молотова, говорилось об «огромных недостатках» в деле подготовки страны к войне. По всем оценкам, на приведение оборонных возможностей на уровень ведущих держав требовались десятки миллиардов рублей, тогда как весь годовой бюджет страны измерялся единицами миллиардов.
Аграрный сектор был кошмаром для творцов советской плановой экономики, на что обращал внимание Владимир May: «Получалось, что в СССР существует многомиллионный слой людей, фактически (экономически) находящихся вне сферы влияния властей: крестьянство может продать зерно государству, а может и не продать. Это выходило за рамки плана, становящегося высшим законом хозяйственной жизни». Хлебозаготовительная кампания ежегодно превращалась в ужас для всех - и для крестьян, и для власти.
Один из центральных вопросов: возможно ли было увеличение производства товарного зерна и рост за счет этого инвестиций в промышленность на путях нэпа - через повышение закупочных цен на сельхозпродукцию и ослабление хлебозаготовок, как это предлагали Бухарин и другие правые? Напрасными оказались надежды, что в условиях нэпа крестьяне завалят страну хлебом. Динамика валового сбора зерна во второй половине 1920-х годов (в миллионах тонн) выглядела удручающе: 1926 год-76,8; 1927-й-72,3; 1928-й-73,3; 1929-й-71,7. Особенно плохо обстояло дело именно с товарным хлебом: в 1928 году его производство составило только 48,4 процента от уровня 1913 года, и это привело к заметному сокращению хлебного экспорта. Сказывалось и то, что нишу России после мировой войны на зерновом рынке заняли США, Канада, Аргентина, Австралия. Льноводство так и не воспрянуло из-за нашествия в 1920-е годы хлопчатобумажных тканей. Оборот внешней торговли страны упал по сравнению с 1913 годом на 40 процентов в текущих ценах, а в «золотых» - на 75,8 процента. В 1928 году дефицит торгового баланса составил 153,6 миллиона рублей. Нэповский СССР импортировал товары в долг.
Аграрный сектор не генерировал средства для индустриализации - сказывались его отсталость и малотоварность. К 1929 году в СССР насчитывалось 24-25 миллионов крестьянских хозяйств, в основном мельчайших и чересполосных. Уровень механизации тягловой силы не достигал и 2 процентов. На территории РСФСР 28,3 процента хозяйств не имели никакого рабочего скота, на Украине - 38,3 процента. Но могло ли положение действительно спасти повышение хлебозаготовительных цен? Тоже нет. Как показал историк Юрий Бокарев, из-за низкой производительности хозяйств внутренние закупочные цены на хлеб и так были выше мировых, по которым зерно можно было продать. Рентабельность экспорта была обеспечена только однажды, в 1926-1927 годах, когда правительство резко снизило заготовительные цены. Но это, как мы видели, привело к нерентабельности производства, к массовому недовольству крестьян и чрезвычайщине. После этого закупочные цены вновь были повышены, и тогда нерентабельным вновь стал экспорт. Выхода из этого порочного круга нэп не предлагал. До революции львиную долю товарного зерна давали помещичьи и капиталистические латифундии, уничтоженные в 1917 году. Насытить аграрный рынок могли только крупные хозяйства - это Сталин и Молотов хорошо понимали. Но не было ли выходом развитие кулацких хозяйств? По сравнению с дореволюционными латифундиями они были маленькими и не очень товарными. И, конечно, для роста кулаческих хозяйств у власти должна была находиться другая партия.
Нэп также консервировал архаичную, средневековую в своей основе общинную организацию деревни и социальную структуру общества, не давая развития важнейшим факторам модернизации: перетоку населения из деревни в город, из сельского хозяйства - в промышленность. Было непонятно, откуда брать рабочую силу для индустриализации. Ситуация со временем даже ухудшилась. По оценкам известного демографа Анатолия Вишневского, доля населения, занятого в промышленности и строительстве, составляла в 1913 году 9 процентов, а в 1928-м - 8 процентов. Пятилетки все поменяют. «Как будто включили огромный насос, который безостановочно перекачивал миллионы и миллионы мужчин, женщин и детей из деревни в город, превращал селян в горожан».
На XVI партконференции (организационную комиссию по ее проведению возглавлял Молотов) был утвержден пятилетний план, предусматривавший увеличение продукции промышленности в 2,8 раза, причем группы «А» - в 3,3 раза.
