По плану, разработанному командующим Южной группой Восточного фронта М. В. Фрунзе и членом Реввоенсовета группы В. В. Куйбышевым, советские войска в конце апреля 1919 г. перешли в контрнаступление в направлении Бугуруслан — Бугульма, нанеся удар во фланг и тыл Западной армии генерала Ханжина. И с этого момента, несмотря на отдельные, частичные успехи колчаковцев, несмотря на их упорное сопротивление и попытки закрепиться на сибирских водных рубежах, начался закат колчаковщины, началось отступление его деморализующихся войск, постепенно превращавшееся в беспорядочное бегство.
Положение колчаковских войск резко ухудшалось из-за массового партизанского движения, охватившего весь тыл «колчакии». По существу им приходилось вести борьбу на два фронта: на главном, решающем — против регулярных красноармейских частей и на втором — против многочисленных партизанских отрядов.
Несколько позднее, характеризуя положение в колчаковском тылу, В. И. Ленин говорил: «...мы видим восстание в Сибири, в котором участвуют не только рабочие и крестьяне, а даже кулаки и интеллигенция». Он называл это явление «революцией в колчакии», «сибирской революцией». Действительно, уже с лета — осени 1918 г. и особенно с весны 1919 г. почти вся «колчакия» оказалась охваченной рабочими и крестьянскими восстаниями.
...
Кадет Н. Устрялов, обретавшийся в омских «верхах», вспоминал горькие слова самого Колчака, сказанные им на приеме представителей «общественности» у себя в доме, на берегу Иртыша.
— Скажу вам откровенно, я прямо поражаюсь отсутствию у нас порядочных людей. И то же самое у Деникина: я недавно получил от него письмо. Худшие враги правительства — его собственные агенты. Я фактически могу расстрелять виновного агента власти, я отдаю его под суд, а дело затягивается. Дайте, дайте мне людей!
Отсутствие людей Колчак объяснял «общим русским явлением», но это по меньшей мере было его заблуждением. Борясь против новой, революционной России, «верховный правитель» неизбежно становился магнитом, к которому притягивались и примыкали политические и моральные банкроты старой, буржуазно-помещичьей России, правящие круги которой закончили распутиниадой. Находившийся в деникинском Екатеринодаре кадет Н. Астров в письме В. Пепеляеву (оно было написано в конце января 1920 г., когда Астров еще не знал о падении правительства Колчака), сравнивая большевиков с белыми, с горечью констатировал: большевики «бесконечно опередили нас в темпе своих действий, в энергии, подвижности и способности организовывать. Мы с нашими старыми приемами, старой психологией, старыми пороками военной и гражданской бюрократии, с петровской табелью о рангах не поспевали за ними...»
Корыстолюбие, коррупция, интриги, сколачивание группировок — своеобразных мафий — разрывали омские «правящие круги». Деление шло по различным признакам, но наиболее заметно по признаку того, кто был «от Сибири», а кто прибыл сюда «из России» и усиливал свое влияние в «омской комбинации». Бытописатель колчаковского Омска белогвардейский журналист Л. Арнольдов признавал, что Омск жил по принципу «человек человеку — волк». В июне Колчак издал особый приказ, в котором констатировался почти полный разлад в деятельности «различных ведомств», усиливающаяся «преступная рознь» между ними. «Опять, как и раньше,— говорилось в приказе,— в общую дружную работу начинают въедаться борьба удельных самолюбий, мелкие честолюбивые желания выставить всячески свою работу и по возможности опорочить работу соседа... что создает атмосферу взаимной недоброжелательности и подозрительности». Колчак угрожал применением «беспощадных мер».
Не лучше обстояло дело в армии. Многие офицеры под различными предлогами уклонялись от отправки на фронт, укрывались в тыловых учреждениях, переполняли рестораны и салоны, проводя время в кутежах и попойках. Шел «пир во время чумы»... Дело дошло до того, что в начале июля Колчак секретно распорядился в кратчайший срок направить всех офицеров, сумевших окопаться в многочисленных тыловых частях и учреждениях, на позиции.
Но грозные указы и распоряжения не достигали цели. Зачастую они «растворялись» в различных учреждениях, через которые шли, уходили, словно вода в песок, впитывались, как в вату. Коррумпированная «штатская» и военная бюрократия, порожденная бесконтрольным режимом, умело обходила «повеления» «верховного правителя» там, где они затрагивали ее интересы или интересы связанных с ней людей. Регулярно составлявшиеся в осведомительном отделе штаба Верховного главнокомандующего обзоры положения рисуют мрачную, унылую картину: все рассматривается главным образом «с точки зрения личных отношений», нет «никакого энтузиазма и воодушевления», «желания устроить судьбу своей родины».
По настойчивым требованиям буржуазии и торговцев власти отменили монополию на хлеб, мясо и масло. Результатом явился безудержный рост цен, невероятная спекуляция. Сибирские газеты констатировали, что «героизм Мининых» чужд нашему торгово-промышленному классу. Большинство купцов и промышленников, чувствуя шаткость режима, гребло в основном «под себя», не останавливаясь даже перед разбазариванием ценностей иностранцам. Сибирские газеты были полны сведениями об этом. Например, судовладельцы на Сунгари и Амуре сбыли почти весь флот (более 50 судов) японцам и китайцам, совершенно забыв о своем «патриотизме». А когда «герой Перми» генерал А. Пепеляев попросил у пермских богатеев заем в 3 млн. рублей, они, по сообщениям газет, «остались глухи».
Всеобщая продажность достигла пределов. Политический уполномоченный чешского правительства в Сибири Б. Павлу в беседе с эсером Е. Колосовым сравнивал колчаковский Омск с Римом периода его упадка. Сзетоний, говорил Б. Павлу, писал, что Британик, пораженный продажностью, охватившей Рим, воскликнул: если бы нашелся человек, пожелавший купить Рим, он легко мог бы это сделать! То же и в Омске летом 1919 г. Если бы здесь нашелся достаточно богатый человек, он купил бы Омск без труда.
Город погряз в коррупции. Например, чтобы получить билет или протолкнуть нужный состав, нужно было «сунуть» железнодорожному чиновнику или военному коменданту. В дневнике П. В. Вологодского записан такой факт. Сам министр путей сообщения и председатель Межсоюзнического железнодорожного комитета Л. А. Устругов рассказывал «в обществе, не стесняясь», что ему чуть ли не лично пришлось дать взятку, чтобы скорее пропустили его вагон.
Транссибирская железнодорожная магистраль имела жизненно важное значение для функционирования всего колчаковского тыла и фронта. Естественно, что союзники постарались взять ее под свой контроль. В марте 1919 г. был создан так называемый Межсоюзнический железнодорожный комитет в целях восстановления «деятельности транспорта на КВЖД и Сибирской железнодорожной магистрали». В него вошли представители Англии (Дж. Эллиот), Франции (Г. Буржуа), Японии (Мацудайра), Италии (Гаско), США (Дж. Смит) и Китая (Ли Цинь-джень). Председателем комитета был назначен министр путей сообщения правительства Колчака Л. А. Устругов, но ему принадлежала лишь номинальная власть. Фактически распоряжались иностранцы, контролировавшие технический совет Межсоюзнического комитета, который возглавлял американский инженер Дж. Стивене (дальневосточные дороги контролировали и охраняли в основном американцы и японцы, а участок от Омска до Байкала — чехи).
Но как констатировалось в сводке обзоров печати осведомительного отдела штаба Верховного главнокомандующего, «союзный контроль над железными дорогами не оправдал надежд». Союзники действовали нередко темиже безобразными методами, что и белогвардейцы. Они пользовались подвижным составом по собственному усмотрению, нарушали регулярное движение поездов, вели себя на русской территории как оккупанты.
Впоследствии командующий американскими войсками в Сибири генерал В. Гревс доказывал, что они точно исполняли инструкцию о невмешательстве в русские дела. Но сохранились донесения колчаковских властей Забайкальской области по начальству о пребывании здесь солдат 27-го американского пехотного полка под командованием полковника Морроу. Два батальона полка (примерно 2,5 тыс. человек) были расквартированы в Верхнеудинске, и город порой бывал терроризирован бесчинствующими американскими солдатами. Наглые приставания к женщинам на улицах «с гнусными предложениями», пьянство с дебошами, стрельба в ресторанах и «тайных притонах» (в одном из них был убит казачий урядник Каиков, что вызвало волнение в русских частях), ограбление частных квартир с применением насилия — таков далеко не полный перечень «подвигов» американских солдат-интервентов.
7 июня 1919 г. управляющий Забайкальской областью С. А. Таскин доносил В. Пепеляеву, что «деятельность американских солдат и американского командования чем дальше, тем все большее озлобление и возмущение вызывает во всех слоях общества». Дело чуть-чуть не дошло до прямого столкновения. 10 июня американцы вынуждены были даже возвести укрепления у своих казарм и «выставить пулеметы». При этом они бесцеремонно захватили городской собор, с тем чтобы превратить его в «укрепленный пункт». Местные власти умоляли убрать американцев из Верхнеудинска: «Положение невыносимое для русского человека вообще, а для власти безвыходное...»
Антисоюзнические настроения заметно усиливались Омская газета «Русское дело» 25 октября 1919 г. поместила «Открытое письмо генералу Ноксу от русского солдата». «Что требуется от союзников?» — вопрошал этот «солдат». И разъяснял: «Открытое признание адмирала Колчака. А то тяжело слышать от самого темного мужика: вот что, брат, видно, придется опосля дружбу заколачивать с немцем». «И это при том,— писал «солдат»,— что он (мужик) одет и вооружен союзниками... Скажите об этом вашим».
Между тем развал колчаковщины усиливался. Сохранились целые подшивки анонимных писем, авторы которых наивно считали, что от Колчака скрывают правду, не докладывают ему о том, что происходит «внизу». «Преследуйте всех, наживающихся на народном горе,— взывал некий анонимный автор.— Прекратите эту гонку поездов с министрами, их женами и домочадцами между Омском и Томском: офицеры ездят в холодных теплушках, а об обывателе и нечего говорить. Деревня, киргизы вшивеют от того, что не из чего сшить рубаху. Если к весне не будет у деревни товар и сельскохозяйственные машины, Ваше правительство не удержится и что будет... ужас. Разгоните присосавшихся к государственному пирогу дармоедов-интеллигентов. Всякий наживающийся в данный момент — враг России. Требуйте установления максимума заработка каждого, более которого никто не имеет права зарабатывать и получать. В этом только спасение. Пускай не крадут в министерстве продовольствия офицеры, железнодорожники, торговцы — и все будет спасено. Дорогой Александр Васильевич! Спасайте!»
Колчак сам чувствовал, как его власть обволакивается липкой, вяжущей паутиной интриг, межведомственной грызни, коррупции, личных связей и т. п. По свидетельству близко наблюдавшего его Г. Гинса, он вообще был человеком неуравновешенного характера: легко впадал в гнев, быстро сменявшийся депрессией, безразличным состоянием. Нервность «верховного правителя» все больше бросалась в глаза: даже сидя за столом в кабинете, он не мог спокойно выслушивать доклады. Перочинным ножом непрерывно резал поручни своего кресла, опустив голову, не глядя на своего собеседника. Вспышки гнева становились все более частыми.
Многие искали причины «нервического» поведения «верховного правителя» в каких-то «искусственных» причинах. В белоэмигрантской литературе проскальзывали утверждения о том, что он злоупотреблял алкоголем и даже наркотиками. Но они не соответствовали действительности. Основная причина коренилась в сложившейся ситуации, при которой формально всевластный правитель ощущал свое нараставшее бессилие. Тот же Г. Гинс пишет: «Тяжело было положение адмирала. Слева — враги, справа — недоброжелатели, а в центре вялый, безвольный блок».
Ощущение того, что долгожданная диктатура «не срабатывает», что диктатор оказался «слабым», усиливало закулисные интриги с целью оказания на него давления. Оно шло в противоположных направлениях. Кадеты, кадетствующие и эсерствующие, напуганные резким усилением черносотенно-монархической военщины, старались каким-то образом повлиять на «верховного» «слева». В качестве примера можно привести записку начальника Уральского края инженера Постникова, ушедшего в отставку уже в апреле 1919 г. Объясняя мотивы своей отставки, Постников утверждал, что на территории, находящейся под контролем омского правительства, вся власть сосредоточена в руках военных. Гражданские власти полностью игнорируются, следствием чего являются «незакономерность действий, расправа без суда, порка даже женщин, смерть арестованных «при побеге» и т. п. ...Начальник края, — констатировал Постников, — может быть только свидетелем происходящего».
В другой записке, составленной неким капитаном Калашниковым для генерала Р. Гайды и поданной им Колчаку, рисовалась та же картина. Говоря о народных восстаниях и партизанском движении, охвативших весь тыл Колчака, Калашников указывал, что причина их коренится в неправильной «тактике» власти, которая широко применяет расстрелы, массовые порки, преследует такие общественные организации, как земства, городские думы и кооперативы. На территории белых, утверждал он, фактически нет никаких законов, царит полный произвол. В отличие от Постникова Калашников предлагал выход: он призывал Колчака сместить реакционных чиновников, прямо объявить о подготовке выборов в Учредительное собрание по так называемой «четыреххвостке», созвать съезд земских и городских гласных и т. д.— короче говоря, взять «демократический» курс.
Но Колчак и его окружение решительно отвергали непрошеные советы либеральных и либеральствующих «спасителей» сибирской власти. «Верховный правитель» считал, что решающим фактором в стабилизации режима станет победа на полях сражений, а не реформаторская «возня» в тылу, способная лишь подорвать военные усилия. Поэтому разного рода записки, шедшие, по его мнению, «слева», отправлялись под сукно. «Верховному правителю» больше по душе были записки с противоположной стороны, например от так называемого «Совета объединения несоциалистических общественных деятелей земской и городской России», который высказывался против всяких «компромиссов и соглашений» и требовал отменить «все то, что торопливо создавалось в угоду социалистическим партиям» после Февраля 1917 г.
В материалах колчаковского министерства внутренних дел сохранился обширный обзор, содержащий характеристику политической ситуации на территории, находившейся под контролем «верховного правителя» к лету 1919 г. Признавая рост недовольства среди населения и солдатских масс, активизацию большевистской агитации, усиление партизанского движения в тылу, автор во многом объяснял это «бездеятельностью власти» и призывал к проведению «решительных и героических мер». Суть их сводилась к тому, чтобы правительственный курс был «твердый, смелый», чтобы им руководила «единая воля». Никакое обращение к помощи каких-либо общественных организаций и совещаний коллегиального характера не должно допускаться, ибо «уклон правительства в сторону демократизма был бы истолкован как признак слабости...».
Таким образом, колчаковский режим силою обстоятельств во многом оказывался в положении, сходном с положением царизма в канун крушения; правительство стояло перед альтернативой: либо последовательно и жестко закручивать гайки военно-монархической диктатуры, на что, собственно, и рассчитывали крайне правые, монархические элементы, совершившие переворот 18 ноября, либо в интересах сплочения всех антибольшевистских сил и обеспечения дальнейшей поддержки союзников хоть в какой-то степени соблюсти либеральный декорум Февраля 1917 г. Нужно было выбирать, но любой выбор, притягивая одних и отталкивая других, заводил в тупик. Оставался курс бонапартистского лавирования.
Для либерального прикрытия, рассчитанного на концентрацию всех «живых сил», а главным образом все на то же «внешнее употребление», еще в самом начале своего правления Колчак согласился на создание так называемого «Государственного экономического совещания». Политика из сферы его деятельности исключалась. Оно должно было «содействовать правительству в трудах по восстановлению и развитию хозяйственно-экономической жизни государства», конкретнее, имело право: делать правительству представления по экономическим вопросам, обсуждать законопроекты, вносимые различными министерствами и ведомствами, и высказывать свое мнение Совету министров. Из этого перечня ясно, что никакими законодательными правами даже в экономической области «совещание» не обладало. Порядок формирования, определявший его состав, ставил «совещание» под полный контроль власти. Оно состояло из назначенных и избранных членов. Первые назначались лично «верховным правителем». Это были председатель «совещания» (вначале Федосьев, затем Г. Гинс), ведущие министры и начальник штаба Верховного главнокомандующего. К избираемым относились: 5 представителей от Совета съезда промышленности и торговли, 5 — от кооперативов, 2 — от Союза профессиональных организаций, не более 20 — от земских и городских организаций, по 2 представителя от частных банков, Сельскохозяйственного общества, Общества сибирских инженеров, 1 представитель от Военно-промышленного комитета, 4 представителя от казачьих войск. Представители от «инородцев» утверждались «верховным правителем» по представлению председателя «совещания». То же относилось и к самой большой группе членов «совещания» — земским и городским деятелям.
В целом «совещание» представляло собой пустую говорильню, никакого реального значения не имело. Но летом в связи с ухудшением общего положения члены «совещания» зашевелились. Они добились приема у Колчака и вручили ему записку, кое в чем повторявшую тезисы Постникова, Калашникова и др. В ней указывалось, что военная власть узурпировала гражданское управление, и обращалось внимание на «противоречия между заявленными властью демократическими принципами и действительностью». Предлагалось начать подготовку к созыву Учредительного собрания, устранить вмешательство военных властей в дела управления, превратить «совещание» в законодательный орган. По свидетельству Г. Гинса, Колчак молча выслушал депутатов, а в заключение мрачно заявил, что их предложения либо «не новы», либо «неосуществимы». Такая «сдержанность» «верховного правителя» объяснялась обстановкой официального приема. В своем же кругу он был более прям. «Они парламента захотели», — с презрением говорил он о членах «Государственного экономического совещания» и, срываясь в гнев, стуча кулаком по столу, грозился «разогнать этот Совдеп».
По свидетельству Гинса, Колчак вообще «почти не слушал, что ему говорили», «швырял все предметы, которые были на столе». «Какие теперь преобразования! — в гневе кричал он. — Оставьте меня в покое. Я приду... в Совет министров и заявлю, что никаких преобразований сейчас не будет!» По свидетельству многих, наблюдавших его в то время, он стал угрюмым, недоверчивым и подозрительным. Зачитывался «протоколами сионских мудрецов», постоянно возвращался к ним в своих доверительных беседах. Повсюду ему мерещились масоны; он видел их и в свергнутой Директории, и в собственном окружении, и среди членов союзных миссий.
...
...
Красная Армия подходила к столице «колчакии». «Верховный правитель» выдвинул лозунг защиты Омска во что бы то ни стало. Гинс официально заявил, что город сдан не будет. Газеты за подписью городского головы И. Лепке поместили объявление о назначении на 16 ноября выборов гласных в городскую думу на срок до января... 1923 г. Колчак делал лихорадочные перестановки в командовании. Прикомандированный к его штабу некий «союзный» майор в рапорте по начальству ярко воссоздал атмосферу, царившую в Ставке. «Правитель» одновременно принимал главкома генерала Дитерихса и генерала Сахарова. Дитерихса он обвинял во всех неудачах, в волнении сломал несколько карандашей, разбил чернильницу. Когда Дитерихс начал было оправдываться, Колчак стал кричать, «топать ногами». Тут же Дитерихс был отставлен, а «бетонноголовый» Сахаров (по характеристике генерала А. Будберга) назначен главкомом. «Стоя в позе Наполеона», он развивал свой план «неприступной» обороны Омска. Слушая Сахарова, Колчак успокаивался, совершенно забыв о его позорных поражениях в боях под Челябинском и другими городами.
Но спасти белый Омск уже никто не мог. Приходилось бросать все и срочно бежать. 10 ноября 1919 г.— почти в годовщину переворота — Совет министров погрузился в эшелон. Хорошо информированный колчаковский журналист Вс. Иванов сообщал впоследствии: чтобы этот министерский поезд своевременно ушел из Омска на Иркутск (новую столицу «колчакии»), пришлось дать взятку железнодорожному начальству!
...
То, что режим идет к своему краху, становилось яснее с каждым днем. Личный престиж «верховного правителя» быстро падал как в кругах его сторонников, так и в среде интервентов — белочехов и антантовских союзников. Колчак, конечно, знал об этом. В бумагах, найденных при его аресте в поезде, находилась вырезка из «Шанхайской газеты» еще от 11 октября 1919 г. Это была статья под названием «Нанятый патриотизм», подписанная псевдонимом В. К. «Господин Колчак,— говорилось в ней,— иностранным вмешательством произведен из адмиралов в правители России. Это до того перестало быть полишенелевым секретом, что в заинтересованной в русском вопросе иностранной печати, с одной стороны, приводятся данные о стоимости этого «дела», а с другой — соображения о том, не пора ли нанять для него какое-либо другое лицо...»
...
Еще в дни падения Омска русское отделение Национального совета за подписью Б. Павлу и В. Гирсы опубликовало меморандум союзным представителям, в котором содержались резкие нападки на колчаковский режим. «Охраняя железную дорогу, — говорилось в нем, — и поддерживая в стране порядок, войско наше вынуждено сохранять то состояние полного произвола и беззакония, которые здесь воцарились. Под защитой чехословацких штыков местные русские военные органы позволяют себе действия, перед которыми ужаснется весь цивилизованный мир...» Национальный совет демонстративно запрашивал союзников, каким образом можно ускорить возвращение чешских войск на родину.
Взбешенный Колчак «повелел» прекратить всякие сношения с Павлу и Гирсой «как вставшими на путь политического интриганства и шантажа», потребовать (через Сазонова) от чехословацкого правительства отозвать их из России и заменить другими, «умеющими хотя бы вести себя прилично». В пространной телеграмме представителям Антанты он обвинял чехов в том, что они чуть ли не с самого начала занимали враждебную позицию по отношению к его власти.
С большим трудом удалось уладить конфликт хотя бы внешне. Пепеляев, Сукин и другие буквально бомбардировали из Иркутска поезд «верховного правителя» телеграммами о недопустимости «резких выражений», которые могут «бросить всю массу чехов в объятия наших врагов». В. Пепеляев грозил отставкой. Колчак упорствовал, требуя, чтобы чехи предварительно аннулировали свой «акт».
В конце концов в специальной ноте Гирса разъяснил, что меморандум неправильно понят, что речь шла только о местных властях, но отнюдь не о «верховном правителе» и его правительстве. Колчаку ничего не оставалось, как удовлетвориться таким разъяснением.
Но еще до «чешского инцидента» позиция тех, кто выступал за либерализацию режима, значительно укрепилась. Их ряды пополнил не кто иной, как сам... В. Пепеляев, всего лишь год назад бывший чуть ли не главным мотором политики установления «твердой власти», единоличной военной диктатуры, непримиримым врагом каких-либо компромиссов с «демократический контрреволюцией», переворотчиком 18 ноября номер один. Такая смена вех, осуществленная именно им, Пепеляевым, в политическом плане свидетельствовала о глубочайшем кризисе военно-монархической диктатуры, а в субъективном, личном — о конъюнктурной приспособляемости и изворотливости самого В. Пепеляева.
...
...
Только после получения через Вологодского согласия Колчака на назначение Пепеляева на сцену выступил он сам. 22 ноября состоялся его разговор по прямому проводу с Колчаком.
...
Из ответа Колчака следует, что он не склонен был менять внутриполитический курс, зато скорректировать внешнеполитическую линию был готов. Придя к власти как англофил, он теперь пришел к японофильству, т. е. к тому, из-за чего когда-то расходился с Хорватом и Семеновым. Колчак отстаивал диктаторскую власть, все еще рассчитывая на армию и интервентов.
...
8 декабря на станцию Тайга, где стояли поезда Сахарова и Колчака, подошли бронепоезд, егерская бригада 1-й Сибирской армии (А. Пепеляева) и личный конвой генерала. На другой день егеря окружили поезд Сахарова, выкатили на открытую позицию батарею. Сахаровский конвой приготовился было пустить в ход винтовки и гранаты, но комендант сахаровского поезда сумел предотвратить столкновение. Тем не менее Сахаров со всем штабом был арестован. Пепеляевы предъявили ему обвинение в преступной сдаче Омска. Правда, вскоре после прибытия на станцию Тайга нового главнокомандующего генерала Каппеля он был освобожден до официального расследования его дела. В письме к Колчаку Сахаров, на наш взгляд, правильно расценил, что его арест был связан с реализацией политических планов братьев Пепеляевых. Бывший корниловец Сахаров принадлежал к наиболее реакционным, откровенно черносотенным кругам колчаковского генералитета, и его устранение, вероятно, составляло часть «либеральных» планов В. Пепеляева.
Но устранением Сахарова дело не кончилось. В тот же день со станции Тайга братья направили Колчаку (его поезд уже находился на станции Судженка) телеграмму, в которой «в последний раз» предлагали ему издать акт о созыве «Сибирского земского собора» и сформировании правительства (проект такого акта прилагался к телеграмме). А дальше Пепеляевы переходили на напыщенный, но суровый язык ультиматума: «Мы ждем до 24 часов 9 декабря... Время не ждет, и мы говорим Вам теперь, что во имя родины мы решились на все. Нас рассудит бог и народ».
Телеграмма настолько потрясла начальника канцелярии Колчака генерала Мартьянова, что он немедленно вызвал В. Пепеляева к прямому проводу.
Как прикажете понимать Вашу телеграмму? — запрашивал Мартьянов.— Как ультиматум или как представление главы кабинета, а также, что означают Ваши слова: «Во имя родины вы решились на все и вас рассудит бог и народ?»
— Я отвечу через некоторое время,— последовал ответ В. Пепеляева.
По-видимому, что-то удержало его от решительного шага. Лишь через некоторое время Мартьянову было сообщено: «Нашу телеграмму нужно понимать как последнюю попытку спасти верховного правителя помимо его воли(?!)... Больше ничего не могу сказать».
Совершенно очевидно, что Пепеляевы дали отбой. О причинах можно высказать лишь более или менее обоснованное предположение. Если «братья-разбойники», как их звали в Сибири, действительно планировали переворот, то их расчет, очевидно, делался на части 1-й Сибирской армии А. Пепеляева, отведенные, как уже отмечалось, в район Томск— Тайга— Ачинск. Но если на станции в Томске они еще действовали по приказу Пепеляева (арест Сахарова), то положиться на пепеляевские и другие войска в целом было уже рискованно: фактически они находились в состоянии разложения. Одно за другим следовали спорадические солдатские и офицерские восстания и выступления в Новониколаевске, Томске, Ачинске, Красноярске и других местах. И хотя пока еще они кое-как подавлялись, переворот вряд ли мог спасти положение. Пепеляевы, видимо, учитывали это.
...
Новый пепеляевский переворот не состоялся. Фактически он был попросту сметен тотальным развалом колчаковщины, вызванным сокрушительными ударами наступавших с запада советских войск. Год назад, 18 ноября 1918 г., верхушечный переворот, подготовленный В. Пепеляевым и другими в Омске, оказался удачным в обстановке общего торжества реакции. Теперь, когда политическая ситуация определялась на полях сражений, когда широчайшие массы поднялись против военно-монархического режима, закулисные махинации его «спасителей» напоминали не более чем мышиную возню.
...
...
Новый пепеляевский переворот не состоялся. Фактически он был попросту сметен тотальным развалом колчаковщины, вызванным сокрушительными ударами наступавших с запада советских войск. Год назад, 18 ноября 1918 г., верхушечный переворот, подготовленный В. Пепеляевым и другими в Омске, оказался удачным в обстановке общего торжества реакции. Теперь, когда политическая ситуация определялась на полях сражений, когда широчайшие массы поднялись против военно-монархического режима, закулисные махинации его «спасителей» напоминали не более чем мышиную возню.
...
Если В. Пепеляев лихорадочно пытался спасти «белое дело» в Сибири политическими средствами, переведя его на путь либерализации, то правые элементы колчаковщины упорно искали спасения в новых военных авантюрах. Мы уже знаем, что сразу после падения Омска они предлагали Колчаку решительно отбросить всякие «парламентские» проекты, отвести пока еще надежные части в глубокий тыл, переформировать их, пополнив добровольцами из числа главным образом имущих классов. Одним из инициаторов такого «добровольческого движения» был некий «философ» Д. В. Болдырев (редактор газеты «Русское дело»), в своей черносотенной экзальтации дошедший до полубредовых проповедей с церковных амвонов. Одетый в стихарь, «библейским гласом» призывал он верующих выступить против «силы диавольской» — большевизма — с крестом и винтовкой в руках. Он уверял, что не пройдет и двух недель, как встанут на защиту «новые силы, силы святого креста». Потом идея создания «дружин святого креста» дополнилась идеей формирования «дружин зеленого знамени пророка».
Бывший начальник штаба генерал Д. Лебедев, находившийся, по его словам, «в самой толще армии и населения», в начале декабря 1919 г. обратился к Колчаку с письмом, в котором требовал во что бы то ни стало «сберечь кадры», сконцентрировать в районе пребывания «верховного правителя» надежную вооруженную силу, выждать время и затем возобновить борьбу.
Колчак почти до конца верил в реальность «добровольческого движения» во имя спасения его власти. Но на призыв «философа» Болдырева и ему подобных фанатиков мало кто откликался. Последней надеждой казался засевший в Чите атаман Г. Семенов, тот самый, который когда-то не желал признавать Колчака в роли «верховного правителя». Теперь предлагалось принять его требование о передаче ему всей власти к востоку от Байкала. Как свидетельствует Г. Гинс, даже часть сибирских кадетов поддерживала этот план «семеновской диктатуры». Пока Пепеляев «уламывал» Колчака, склоняя к идее земского собора, его заместитель Третьяков направился в Читу для переговоров с Семеновым. В 20-х числах декабря Колчак сделал свой выбор: назначил монархиста-черносотенца, японского ставленника атамана Г. Семенова главнокомандующим вооруженными силами на Дальнем Востоке. Гинс пишет, что это был откровенный удар по «левому» (т. е. пепеляевскому) курсу на так называемую либерализацию режима.
Но практически Колчак уже утратил какое-либо влияние на ход событий. Сибирская магистраль — единственный путь, по которому в хаосе и неразберихе откатывались на' восток разбитые колчаковские войска,— находилась под контролем белочехов, а фактическим распорядителем на ней являлся главком союзными войсками в Сибири генерал М. Жаннен. Он и устанавливал «порядок» эвакуации воинских частей. Преимущество получали интервенты; русским белогвардейцам отводились худшие вагоны, поезда с ними отправлялись во вторую очередь, подолгу задерживались. Некий полковник Д. А. Малиновский, служивший в походном штабе Колчака и бежавший из его поезда в Иркутске спустя несколько часов после ареста «верховного правителя», оставил любопытные воспоминания, ярко рисующие последние дни колчаковской власти. Драматизм ситуации подчас переходил в фарс, что вообще характерно для финалов антинародных диктаторских режимов.
Как писал Д. А. Малиновский в газете «Новая русская жизнь» (Гельсингфорс) 26— 28 ноября 1920 г., вначале поезд Колчака состоял из восьми эшелонов. В одном из них размещался золотой запас примерно 30 тыс. пудов золота. В эшелонах находилось более 1 тыс. человек, в том числе личный конвой Колчака. Так поезд двигался до Красноярска. Здесь под давлением чехов его пришлось сократить до трех эшелонов; продвигался он на восток с большими остановками. Возмущенные генералы Каппель и Войцеховский требовали беспрепятственного пропуска поезда. Войцеховский угрожал даже, что пробьет путь силой. Но чехи, по свидетельству Малиновского, отобрали для своих нужд поезд у самого Каппеля. В ответ он вызвал чешского командующего генерала Я. Сыровы на дуэль. Конфликт уладил Жаннен, заявивший, что запрещает дуэли. Сам же Сыровы ответил на перчатку, брошенную ему Каппелем, площадной бранью «по адресу адмирала, генералов и армии».
