Писатель сам был выходцем из низов, жил в юности очень бедно и знал изнанку городской жизни. Но даже такие люди, как он, не знали жизни крестьян той тёмной массы, составлявшей большинство в России (85%).
В 1921 году Чуковский поехал из голодного и холодного Петрограда в Холомки, бывшее имение князей Гагариных под городом Порховом в Псковской губернии, чтобы договориться о размещении там летней колонии Дома искусств. В свои 38 лет он впервые в жизни увидел крестьянскую Россию, с которой был знаком только заочно по русской литературе. Сразу сложился план привезти в деревню детей: им это будет полезно. «Русский поэт должен знать Россию, писал Чуковский сыну Коле. А Россия это деревня. Я затем и потянул вас сюда (причем вы все тоже сопротивлялись), чтобы показать тебе (главным образом тебе) русскую деревню, без знания которой Россию не понять».
И Чуковский пришёл в ужас от столкновения с крестьянами:
«Вообще, я на 4-м десятке открыл деревню, впервые увидал русского мужика, записывал Чуковский в дневнике.
Я смотрю на говорящих: у них мелкие, едва ли человеческие лица, и ребёнок, которого одна держит, тоже мелкий, беспросветный, очень скучный. Таковы псковичи. Чёрт знает как в таком изумительном городе, среди таких церквей, на такой реке копошится такая унылая и бездарная дрянь. Ни одного замечательного человека, ни одной истинно человеческой личности».
Только в ходе Революции и позже, в 1920-30-е, 5% образованной России впервые увидели и узнали населявший страну народ.
А дальше Корней Чуковский в 1922-23 годах, с началом НЭПа с ужасом наблюдает торжество мещанина в городе (в 40 лет познаёт и эту Россию):
«Новую экономическую политику он встретил без радости, воспринимая ее как торжество всего самого враждебного: обывательской сытости, тупости, свинства, пьянства, чванства. Казалось, лучшее, что было в дореволюционной эпохе, ушло безвозвратно, а худшее, притихшее ненадолго, возродилось и торжествует там, где должна была воцариться новая, правильная, разумная и прекрасная жизнь, ради которой было принесено столько жертв. Нэп отпугнул и многих убежденных большевиков: рефреном разговоров, писем и предсмертных записок самоубийц звучало «за что боролись».
Те же мотивы постоянно встречаются в письмах и дневниках Чуковского 19221923 годов. Петроградскому библиотекарю Якову Гребенщикову он пишет:
«Недавно, больной, я присел на ступеньки у какого-то крыльца и с сокрушением смотрел на тех новых страшных людей, которые проходили мимо. Новые люди: крепкозубые, крепкощёкие, с грудастыми крепкими самками. (Хилые все умерли.) И в походке, и в жестах у них ощущалось одно: война кончилась, революция кончилась, давайте наслаждаться и делать детёнышей. Я смотрел на них с каким-то восторгом испуга. Именно для этих людей чтобы они могли так весело шагать по тротуарам, декабристы болтались на виселице, Нечаев заживо гнил на цепи, для них мы воевали с Германией, убили царя, совершили кровавейшую в мире революцию. Вот они идут: «Извиняюсь! Шикарная погода! Ничего подобного! Ну пока!» И для того, чтобы эта с напудренным носом могла на своих репообразных ногах носить белые ажурные чулки, совершилось столько катастроф и геройств. Ни одного человечьего, задумчивого, тонкого лица, всё топорно и бревенчато до крайности!»
А вот впечатления Чуковского от поездки в Москву осенью 1922 года:
«Мужчины счастливы, что на свете есть карты, бега, вина и женщины; женщины с сладострастными, пьяными лицами прилипают грудями к оконным стеклам на Кузнецком, где шелка и бриллианты. Красивого женского мяса целые вагоны на каждом шагу, любовь к вещам и удовольствиям страшная, танцы в таком фаворе, что я знаю семейства, где люди сходятся в 7 час. вечера и до 2 часов ночи не успевают чаю напиться, работают ногами без отдыху: Дикси, фокстрот, one step и хорошие люди, актёры, писатели.
Все живут зоологией и физиологией ходят по улицам желудки и половые органы и притворяются людьми. Психическая жизнь оскудела: в театрах стреляют, буффонят, увлекаются гротесками. Но во всём этом есть одно превосходное качество: сила. Женщины дородны, у мужчин затылки дубовые. Вообще очень много дубовых людей, отличный матерьял для истории. Смотришь на этот дуб и совершенно спокоен за будущее: хорошо. Из дуба можно сделать всё что угодно для топорных работ это клад».