Владимир Александрович Кухаришин (kibalchish75) wrote,
Владимир Александрович Кухаришин
kibalchish75

Categories:

Эсер Колосов о колчаковском перевороте, омском восстании и убийстве учредиловцев. Часть I

Из книги Евгения Евгеньевича Колосова "Сибирь при Колчаке".

Колчаковский переворот совершился 18 ноября 1918 года. Момент для переворота был чрезвычайно благоприятный. Директория никаким серьезным авторитетом не пользовалась, и ее существованием в сущности мало кто интересовался. Сама она внутренне представлялась слабой и не чувствовала в себе силы для решительной борьбы, между тем весь ход событий заставлял ожидать резкого столкновения. Рабочие и профессиональные организации либо не существовали, либо замерли, погрузились, под влиянием начинавшегося террора, в полудремотное состояние. На крестьянство никто из переворотчиков не обращал внимания, – им заинтересовались значительно позднее. Что же касается обывателя и вообще всей той бесформенной массы населения, по преимуществу городского, мнение которого обычно принимается в цензовой прессе за голос народа, то оно было настроено глубоко аполитично и желало лишь одного, чтобы его оставили в покое.
...
...всё то, что потом произошло в Сибири, и тот тип власти, который окончательно установился в ней после 18 ноября, и те методы управления, которые получили название «колчаковщины», хотя их с таким же успехом можно было бы назвать «хорватовщиной», наконец, и те приемы борьбы со всякого рода оппозицией, вплоть до физического уничтожения ее представителей (убийство учителя Уманьского и «черные автомобили» в Харбине), все это пошло с Востока. Отличие можно заметить только в одном отношении: то, что там практиковалось в сравнительно небольшом размере и на ограниченной территории, здесь развернулось в огромном масштабе, приковав к себе всеобщее внимание. На этой же почве разыгралась и трагедия 22 декабря 1918 года, связанная с массовыми расстрелами в Омске, с убийством членов Учредит. Собрания и с гибелью Н.В. Фомина.
[Читать далее]
...
...восстание в Омске действительно произошло, но его сравнительно скоро подавили. Это было одно из тех городских восстаний, которые за время Колчака спорадически вспыхивали то тут, то там, быстро локализировались и еще быстрее подавлялись с невероятной жестокостью. Восстание в Омске по первоначальному плану должно было начаться в городе, перекинуться в лагери, где содержались военно-пленные гражданской войны красноармейцы, затем найти поддержку в Куломзине среди рабочих и, таким образом, кончиться захватом всей городской территории. Но ещё до того момента, как ему вспыхнуть, оно оказалось обреченным на неудачу: накануне предположенного выступления был арестован весь штаб повстанцев, и арестованных тут же расстреляли. Все эти аресты «накануне» всегда подозрительны и заставляют предполагать, что они происходят не случайно. О подготовке выступлений в таких случаях власти обыкновенно знают заранее, потому вовремя и производят аресты. Чрезвычайно интересны в этом отношении показания, данные после самим Колчаком на допросе в Иркутске.
«Приблизительно около 20-х чисел декабря, – рассказывал там адмирал, – Лебедев сообщил мне, что имеет агентурные данные, говорящие о том, что в Омске готовится выступление жел.-дорожных рабочих и что движение идет под лозунгом советской власти».
Движение это, по словам Колчака, не беспокоило Лебедева, – «он большого значения ему не придавал», и это понятно: он был в курсе дела и в любой момент мог приступить к «ликвидации», что на деле и произошло, как сказано выше. Тем не менее, восстание вспыхнуло, но не в городе, не в центре, а на периферии, в пос. Куломзино. В городе же оно захватило только ту часть территории, на которой расположена тюрьма. Туда явился небольшой отряд солдат, захватил тюрьму и освободил заключенных, среди которых находилось много видных эсеров, «учредильщиков»: Н.В. Фомин, Ф.Ф. Федорович, В.Е. Павлов, В.В. Подвицкий др. Часть арестованных через день или два вернулась добровольно в тюрьму при обстоятельствах, которые ниже подробно изложены, но некоторые категорически отказались возвратиться. Из тех, которые вернулись, многие погибли, в том числе Н.В. Фомин, и эта гибель Н.В. Фомина произвела в Сибири потрясающее впечатление.
Гибель Н. В. Фомина, принимавшего непосредственное и очень крупное участие в чехословацком перевороте, можно сказать организовавшего этот переворот, – поставила естественно вопрос, как это могло совершиться и кто ответствен за его убийство. На том же допросе в Иркутске адмир. Колчак категорически отстранил от себя всякую ответственность за омские расстрелы и за гибель, в частности, Фомина. Он сказал, что он просто «не знал», кто это сделал и по чьему распоряжению, во всяком случае – не по его. Что это происходило не по его непосредственному распоряжению, это вполне вероятно, но чтобы он так-таки и не знал и не узнал за все время своего правления, кто это сделал и по чьему распоряжению, – тут возможны большие сомнения. Кое-что, и кое-что существенное, адмир. Колчак во всяком случае знал. На допросе в Иркутске Колчаку были названы несколько лиц, непосредственных участников тогдашних расстрелов; напр., был назван кап. Рубцов, затем Барташевский, взявший из тюрьмы Фомина и др., и еще ряд лиц. «Я знаю, – отвечал Колчак, – что Рубцов принимал участие в выполнении приговоров полевого суда». «А знаете ли вы, – спрашивали там Колчака, – что Рубцов и Барташевский ссылались на ваше личное распоряжение?» И на это адмирал принужден был ответить: «Да, Кузнецов, производивший следствие, мне об этом докладывал». Таким образом, давал или не давал Колчак непосредственные распоряжения о массовых расстрелах в эту ночь, но факт тот, что те, кто тогда действовал, действовали не чьим-либо чужим, а его, адмир. Колчака, именем; он это знал и позднее против этого не протестовал, – по крайней мере о таких его протестах никогда нигде не говорилось, – не поднимал о них речи и сам он на допросах в Иркутске.
...
Рассказ жены Н. В. Фомина о его гибели
Анатомический покой. Здесь было много – до пятидесяти убитых в воскресенье 22-го. Я не могла преодолеть ужаса. Я знала твердо, что сойду с ума. В ужасе, в страшной тоске, заполонившей меня всю, без всяких задерживающих преград, я кричала, плакала. Это был крик всего моего существа, крик протеста и скорби... Я просила С., если она в силах, если надеется на себя, пойти с Софией Ивановной Девятовой посмотреть, там ли Нил. С.И. долго не могла собраться с силами, как говорила мне потом С. Потом они пошли. С ними пошел наш кучер (из Центросибири); всех они не смотрели, их было много. Свалены друг на друга. Почти все нагие. «Лежат, как дрова», – сказал наш кучер... «Лица у всех такие молодые, невинные, ничего не понимающие, – говорила С., – видно, Наташа, что они все ни причем, совершенно бессознательные лица, добродушные... Какой ужас, Наташа! Они ни в чем не виноваты, видно, что их зря убили... случайно... Сторож сказал, что здесь все убитые в воскресенье днем. Значит, наших не может быть здесь…» Мы поехали в город.... Опять участки... По указанию начальника милиции третьего участка были еще тела убитых, неубранные на Иртыше, у переправы, на левом берегу Иртыша. «Вы никуда не ездите, – говорил он Куликову, когда мы были еще с ним, – советую вам. А прямо поезжайте к этой переправе. Там были 11 или 12 трупов, еще не убранных – там люди “в манжетах”: я думаю, что это должны быть члены Учр. Собрания». Я стояла за спиной B.В. Куликова в переполненной людьми комнате и смотрела на лицо этого человека. Мне показалось, что он пытался подмигивать своим подчиненным: «Вот, мол, какая история бывает с членами Учр. Собрания». Потом он пересилил себя, перестал улыбаться. Сделал даже сочувствующее лицо и стал рассказывать подробно, где эта переправа, как нам туда проехать. Он обратился к одному милиционеру: не знает ли тот, убраны ли в настоящий момент оттуда тела убитых? «Не спущены ли под лед?» – буквально спросил он. Тот заверил, что не должно этого быть.... Я стояла и слушала. В уме отметила: «Боже мой, еще и так бывает – спускают под лед…» Мы поехали сначала одни с кучером, ездили долго, ничего не могли найти, потом вернулись в милицию, и тогда уже милиционер поехал с нами, и очень быстро привез нас к тому месту, где лежали тела одиннадцати или двенадцати убитых. Лошадь подъехала почти вплоть к телам и в страхе захрапела... Я увидела часть ложбины и неясную груду перепутанных человеческих тел, полузанесенных снегом... Один лежал слева, отдельно от других... Тот же крик захватил меня всю... Скорбь, страшная скорбь по случившемся... Мука, тоска рвались безудержно в том крике...
С. и Девятова мужественно пошли к убитым, пошел с ними и милиционер. Фигура Нила, его спокойное лицо привлекли внимание Сони. Милиционер, заметив на кого она смотрит, нагнулся и сказал: «Вот и метка на белье: Н.Ф., это он». С. подбежала ко мне сзади – обхватила меня за плечи и как-то странно взволнованно сказала: «Наташа, Нил здесь…»
Позже, по дороге в город, перестав кричать и плакать, я просила С.: «Расскажи, какой Нил? много ран? лицо цело?» Заливаясь слезами, С. сказала: «Ах, Наташа, они еще их и ограбили. Сняли шубы, на многих нет верхнего платья, почти все без ботинок... Нил тоже без шубы, платья и ботинок... на лице – кровавое пятно. Лицо спокойно…»
...
Комментарии к рассказу Н. Ф. Фоминой
Первый вопрос, который является по прочтении этого потрясающего повествования, несомненно такой: кто же были виновники этого небывалого злодеяния? В рассказе Н.Ф. Фоминой на это дается определенный ответ: это был самосуд кучки офицеров над ненавистными им социалистами; самосуд, попытки к которому имели место и раньше, при том не раз и не два, за время их тюремного заключения.
«Офицерский самосуд!» – Вот та версия, на которой сошлись тогда все круги и все слои общества, без различия партий и направлений. Очень энергичное выражение той же версии дал прежде всего председатель совета министров П.В. Вологодский в интервью с сотрудником «Сиб. Жизни» в начале 1919 г. Там было рассыпано много жестких слов по адресу безответственной кучки военных, столь неразумно запятнавших свой офицерский мундир. Порой, впрочем, для этих преступников находились некоторые смягчающие вину обстоятельства. Говорилось, напр., что поведение официальных эсеровских кругов давно уже раздражало, и не без основания, военную среду, патриотично и государственно настроенную, и вот в результате такого раздражения, вызванного бестактным поведением самих «учредиловцев», и разыгрался прискорбный инцидент с офицерским самосудом над членами Учредительного Собрания.
Выражалось также упование, что Верховный Правитель достойно покарает всех участников такого самоуправства, нетерпимого ни в какой благоустроенной стране. Колчака, ведь, тогда серьезно многие считали «русским Вашингтоном». Или говорили, даже после омских событий, буквально так:
«Конечно, он не Вашингтон, но он подавит атаманщину и тогда пойдет по пути русского Вашингтона».
Мысль об офицерском самосуде как-то всех тогда загипнотизировала, она принималась везде на веру и никем не оспаривалась. Даже в недавно вышедшем сборнике «Рабочая революция на Урале» омские убийства членов Учредит. Собрания оказались изображенными в таком же виде:
«По чьему-то приказанию они были взяты из тюрьмы и обратно уже не вернулись. Их тела были найдены на берегу Иртыша. Против убийц, конечно, не было принято никаких мер».
И разве можно удивиться, что при таком общем настроении, загипнотизированном мыслью об «офицерском самосуде», то же самое освещение омских событий встречается в рассказе Н.Ф. Фоминой? Это так понятно! Подавленная ужасом перенесенных ею испытаний, она должна была механически воспринимать то объяснение происходившего вокруг, которое как-то само собой установилось во всех общественных слоях. Несмотря, однако, на все это, общепринятая версия об офицерском самосуде показалась мне с самого начала мало убедительной. Совершенно же я в ней разуверился, когда при первом же ближайшем посещении Омска (самое начало января 1919 г.) мне пришлось разыскать то место, на котором разыгрался заключительный акт этой ужасной драмы.
Я выехал из Красноярска на запад в конце декабря 1918 года, сам еще в точности не зная, где я окончательно остановлюсь. В Омск я приехал под самый Новый Год и, пока что, по разным соображениям, задержался в городе. Здесь я пробыл весь январь, и обстоятельства так сложились, что, через два-три дня после моего приезда в Омск, мне пришлось, между другими делами, заняться подробным и тщательным расследованием того, как произошли декабрьские убийства. Первый толчок к этому мне дало посещение того места, на левом берегу Иртыша, где были убиты Фомин, Брудерер, Маевский и др.
Оно оказалось совсем близко от центра города, прямо против крепости и чуть наискось от того дома, в котором позже жил Колчак. Если бы он переехал в него раньше, то мог бы, особенно в хороший морской бинокль, к обращению с которым он так привык, наблюдать, как на рассвете зимней ночи на 23-е декабря происходила вся эта расправа с его врагами, так называемый «офицерский самосуд», к которому сам он, конечно, никакого касательства не имел.
Убили их в небольшой ложбине, отделявшейся невысоким пригорком от русла Иртыша. Когда я стоял на этом пригорке и смотрел с него на город, весь залитый зимним солнцем и широко раскинувшийся передо мною, вверх и вниз по реке, как-то сама собой мне пришла в голову странная мысль: зачем это их так далеко увезли из тюрьмы, разве нельзя было сделать то же самое где-нибудь около нее?
Областная омская тюрьма расположена в северной части города, вниз по Иртышу, считая от жел.- дорожного моста и от вокзала. Когда-то, и не так еще давно, она находилась за городом, почти что в поле, как о том можно судить между прочим по запискам Гр.Н. Потанина, который в этой самой тюрьме содержался в 1865-1866 г.г. по обвинению в намерении отделить Сибирь от России. С тех пор Омск, расползаясь, подобно лишаю, во все стороны, окружил тюрьму рядом мелких домиков и просто лачужек, так что севернее тюрьмы создался еще ряд улиц, числом 14 или даже больше, которые так и называются – «Северными». Но от тюрьмы все же недалеко и до всякого рода пустырей и до знаменитой «Зеленой Рощи», давно уже игравшей в Омске роль парижской площади Революции, но только без эшафота и без гильотины. Здесь в подобных случаях обходились и обходятся проще, без таких затейливых сооружений. Это та самая «Зеленая Роща», хорошо видная из окон тюрьмы, в которой 20 сент. 1918 г. был убит Новоселов, первая искупительная жертва на пути развития «колчаковщины». В Сибири все такие даты, как я уже упоминал, связаны с убийствами.
Таким образом, по создавшейся традиции «Зеленая Роща», казалось бы, представляла все удобства для офицерского самосуда. И, однако, «учредиловцев» зачем-то увезли совсем в другой конец города, за несколько верст от тюрьмы, увезли к той центральной части, к дому Колчака, до которого расстояние было гораздо большее, чем до близ лежащих пустырей. От дворца Колчака до тюрьмы дорога, особенно в то время, вообще казалась очень дальней. Чтобы попасть сюда с северной окраины, надо было проехать полгорода, пересечь его центральную часть, потом всю крепость, потом повернуть направо около гауптвахты, где по преданию, весьма мало впрочем достоверному, содержался Достоевский, проехать к старинным Тобольским воротам, памятнику Екатерининской эпохи, пройти через них, спуститься вниз к реке, пересечь реку, выехать на противоположный берег и только потом уже спуститься в эту злополучную ложбину. Какой долгий, настоящий крестный путь! Положительно не представлялось никакой нужды, да еще в жестокий 40-град. мороз совершать его весь полностью, когда так просто и легко было поступить иначе, тем более, что ведь это был, по общему убеждению, быстрый и скорый самосуд.
Когда бывают самосуды, то убивают тут же – на месте, там, где застают свою жертву, или где-нибудь вблизи. Для самосудов характерна импульсивность действия: тут некогда раздумывать, некогда откладывать то, что задумано, – могут, ведь, и помешать. На самосуды люди приезжают возбужденные, пьяные от угарных мыслей, а часто просто от вина. Сознание тогда туманится мыслями о крови, о кровавой расправе, руки судорожно ищут дела. Такова психология всякого самосуда, а тем более офицерского. Но какой-то инстинкт, бессознательный ход мысли, получившей откуда-то неожиданный толчок, подсказывал мне, что такого самосуда тут не было, а было что-то иное, более холодное, более жестокое, более расчетливое. Вскоре в этом я убедился документально.
...
Клубок был очень запутан. Нити сплелись и слиплись от кровавых пятен, но то тут, то там стали проскальзывать разные концы, и за них можно было ухватиться, распутывая дальше. Я работу эту делал не один, нас было двое. Очень скоро мы узнали один факт, тогда же установленный официально. В ту ночь из тюрьмы были взяты Кириенко и Девятов, но их – о чем упоминает также Н.Ф. Фомина – в груде трупов в лощине на берегу Иртыша не оказалось. Где они находились, оставалось неизвестным, однако, очень скоро обнаружилось, что из тюрьмы их взяли не просто какие-то, никому неизвестные лица, а взял их совершенно определенный человек, кап. Рубцов, и взял их под расписку. Самосуд, в котором людей берут «под расписку», это снова заставляло задуматься.
Кап. Рубцов был допрошен следственной комиссией, назначенной по распоряжению Колчака, и показание дал сбивчивое, явно неправдоподобное. Выходило как-то так, по его рассказу, что он вел какую-то группу солдат или повстанцев, приговоренных к расстрелу, и почему-то среди них оказались Кириенко и Девятов. Во время пути не то Девятов, не то Кириенко стали возмущать приговоренных против конвоя и даже кричали: «Да здравствует советская власть». Конвой был так возмущен, что какой-то солдат выстрелом из винтовки убил обоих «агитаторов». Тут было все до такой степени неправдоподобно, что не заслуживало опровержения. Интересно было только то, что и Девятов, и Кириенко оказались каким-то образом в группе лиц, приговоренных к смертной казни.
Что они находились действительно в этой группе, подтвердилось и другим путем. Жена Девятова (Соф. Ив. Девятова), проявив поистине нечеловеческую энергию, добилась тогда права производить розыски трупа мужа не по покойницким, как то делала Фомина, а разрывая братские могилы, в которых были наскоро погребены казненные. Начались раскопки. Это, конечно, совершенно особая страница в революционной археологии, едва ли где-нибудь, имеющая себе что-либо подобное. Девятовой указали, наконец, братскую могилу, к которой, по некоторым признакам, она могла найти то, что искала. Там оказалось свыше 40 трупов, в том числе труп одной женщины, там же были найдены останки Девятова и Кириенко. Так естественно напрашивалась мысль, что они не случайно были погребены в одной братской могиле с казненными по суду.
Замечательно, что вся низшая администрация той тюрьмы, из которой были взяты и Кириенко, и Девятов, и Фомин, очень твердо и определенно заявляла, как об этом рассказывает и Н.Ф. Фомина в своих записках, что их брали на суд. Фоминой стоявший у ворот тюрьмы офицер прямо сказал о ее муже: «Его увезли в три часа ночи в военно-полевой суд». Просто и точно! Летом 1920 г. мне самому пришлось пробыть некоторое время в той самой тюрьме, где сидел и Фомин при Колчаке, караулил даже тот же надзиратель, как и его. Бывают иногда такие совпадения. На мой вопрос, куда тогда увели Нила Валер., и зачем, он очень твердо отвечал; «На суд, увезли на грузовике, в крепость». То же самое тот же низший персонал тюрьмы передавал и раньше при Колчаке.
Распутывая весь этот клубок дальше, мы тогда же узнали, что как раз именно в крепости, в большом зале гарнизонного собрания, места балов и благотворительных вечеров при Колчаке, теперь клуб имени Троцкого, в ту ночь заседал военно-полевой суд в составе трех человек (по закону времен Керенского, если не ошибаюсь). Свои действия он открыл в 10 час. Вечера и «работал» до 4-х утра.
Когда мы все это узнали, картина сразу делалась ясной. Крепость – центр города. От крепости до места казни, до этой дантовской лощины, рукой подать, надо только перейти реку. Если их судили в гарнизонном собрании (в том самом зале, в котором Гришина-Алмазова получила однажды первый приз за красоту), то нельзя найти ближе места для казни, чем левый берег Иртыша. Туда их и отвели.
Одновременно со всем этим нам стало известно, что суд в ту же ночь рассмотрел среди других еще и 14 дел тех заключенных, которых привезли из тюрьмы. По 13 делам были вынесены смертные приговоры, по одному делу приговор оправдательный. В числе судившихся выступал и Фомин, и Маевский. По крайней мере, их имена нам были названы. Нам сообщили затем, что суд задал Н.В. Фомину вопрос: правда ли, что он член Учредит. Собрания и что смертный приговор ему был вынесен – «за то, что он член Учредит. Собрания». Маевского же «осудили за газету», т.е. за «Власть Труда», издававшуюся им в Челябинске. Маевский осуждал в своей газете переворот 18 ноября. Там же была напечатана небольшая, но очень яркая заметка Н.В. Фомина «Я протестую», посвященная аресту и тайному увозу из Челябинска Кириенко.
...
Все это происходило после 3-х часов ночи на 23-е декабря. К 4 или 5 часам утра суд закончил свои патриотические подвиги, и судьи удалились на покой, а подсудимых, то есть уже осужденных, передали конвою. В состав конвоя входили не офицеры, совершавшие самосуд, а слушатели унтер-офицерской инструкторской школы, начальником которой являлся вышеупомянутый кап. Рубцов. Это была, разумеется, отборная команда. Впоследствии, адмир. Колчак на допросе в Иркутске вполне определенно заявлял: «Я знаю, что Рубцов принимал участие в выполнении приговоров полевого суда».
Ночь на 23-е уже кончалась. Скоро должен был начаться рассвет, к тому же все утомились. Спешили скорее со всем разделаться. Приговоренных оказалось 13 человек, оправданный один. Его увели в тюрьму при гауптвахте, это тут же, через переулок. С приговоренных сняли верхнее платье, шубы, пальто, куртки, – шапки оставили. И в таком виде, спешно погоняя, всех погнали. Не повели, а погнали. Куда? Раздумывать было нечего, – на Иртыш! Больше гнать было некуда, а до Иртыша в самом деле рукой подать, Пять-шесть минут, даже меньше, хорошей ходьбы, и прошли Тобольские ворота, потом на лед и на ту сторону в ложбину. Затем началась расправа, последний акт трагедии. Как страшно было потом читать официальный «Акт осмотра трупа гражданина члена правления «Закупсбыта» Нила Валериановича Фомина». Каким ужасом веяло от сделанного там перечня нанесенных ему ран – всего там учтено 13 ран: 5 нанесенных при жизни и 8 после смерти. Повидимому, Нил Вал. защищался, быть может, инстинктивно, прикрыв голову руками. Поэтому руки и плечи у него оказались перерубленными. Как говорится об этом в акте:
«В области левого плечевого сустава, поперек сустава резанная рана длиною 3 вершка, рана от плечевой кости, кость сломана»; «на задней поверхности правого плеча, тотчас под локтем обширная резанная рана с переломом плечевой кости»; «на левом плече точно такая же рана и также с переломом плечевой кости», и т. д. Один из первых ударов был ему нанесен, повидимому, саблей в голову, но шапка на голове ослабила удар, который тем не менее должен был его оглушить:
«В области левой теменной кости, во всю длину ее, резанная рана до кости».
Шапку, сброшенную этим ударом с головы, или, может быть, позднейшими, нашли тут же, налитую кровью. Дальше шли бесконечной чередою раны по преимуществу в левую сторону тела: «В области левого сосцевидного отростка револьверная пулевая рана»; «пулевая рана под шестым ребром, с левой стороны»; «под седьмым ребром той же стороны штыковая рана»; «на 1 сантиметр от нее винтовочная пулевая рана»; «три пулевые револьверные раны на левом плече»; «в области левой лопатки пулевая револьверная рана»; «на 3 сантиметра книзу от нее штыковая рана», и так далее, и так далее! Всех ран было так много, что смерть, в неизбежности которой он был так убежден, вероятно, пришла очень скоро. Страшна не смерть, страшны минуты ожидания.
Также оказались изуродованными и трупы остальных. Сорвав с них все, что только можно было сорвать еще, конвой вернулся в город. А на другой день, всю Сибирь, а потом и весь мир, облетела весть об «офицерском самосуде».
Самосуд! Но не все ли равно? Самосуд все-таки имел место, если не простой, то квалифицированный. Какая разница?
О, нет, разница огромная, потому что квалифицированный самосуд ставит вопрос об ответственности за омские убийства тех самых правительственных верхов, представители которых официально и торжественно гарантировали полную неприкосновенность для всех добровольно возвращавшихся в тюрьму. Разница огромная, так как в этом случае убийства должны были совершаться по чьему-то приказанию, данному не сгоряча, не импульсивно, а с жестоким холодным расчетом. Разница огромная, так как здесь должно было иметь место небывалое вероломство, одна мысль о котором заставляла колчаковских министров терять почву под ногами, толкая их, в особенности Вологодского, на попытки всячески скрывать истину, судорожно цепляясь за идею об офицерском самосуде. Пусть лучше будут ответственны безымянные стрелочники, а не те, кто стоит у руля государственного корабля.
Разница между самосудом простым и квалифицированным до такой степени проста и очевидна, что настаивать на ней нет никакой нужды. Но, может быть, все-таки это неверно. Может быть, власти, особенно гражданские, ничего и не знали о военно-полевых судах над «учредиловцами». Не даром же, как рассказывает Н.Ф. Фомина, Гинс сетовал, что они в эти дни потеряли возможность руководить событиями: все делали военные.
Все эти вопросы для меня представлялись уже тогда, еще в январе 1919 г., совершенно решенными. Относительно военной среды и степени ее осведомленности обо всем, что происходило, какие могли быть сомнения?
Я знал, что когда конвой приехал брать Н.В. Фомина и остальных, тюремная контора не сразу согласилась выдать их, опасаясь как раз самосуда, и вела предварительно длительные переговоры с начальником гарнизона о приехавших офицерах. Затем они куда-то уехали и вернулись снова через некоторое время, но уже снабженные ордерами. Как характерно также поведение того же ген. Бржозовскаго (тогдашний начальник омского горнизона) в рассказе Фоминой. Я знал, кроме того, что приказание об отдаче возвратившихся в тюрьму «учредиловцев» под суд исходило непосредственно от ген. Иванова-Ринова, получившего в эту ночь диктаторские права.
Первоначально предполагалось расстрелять всех «учредиловцев» без изъятия, но в эту ночь не успели, и без того было много дела, а с утра на следующий день поднялся слишком большой шум, и те, кто случайно уцелел – спаслись. Через день или два все они были освобождены, присутствовали на похоронах Н. В. Фомина и могли, глядя на его изуродованный труп, представить себе участь, которая и их ожидала.




Tags: Белые, Белый террор, Гражданская война, Колчак, Учредительное собрание
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Comments allowed for friends only

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your IP address will be recorded 

  • 0 comments