Власть, которая после 18 ноября окончательно установилась в Омске, была военно-кастовой диктатурой. Хозяевами положения являлись верхние слои военных кругов, в частности казачьих, но у них имелся свой социальный базис и вне чисто-военной среды. Имелся также общественно-политический орган, представительствовавший за этот социальный базис. Таковым базисом являлись, конечно, торговопромышленные круги, в Омске особенно реакционные, чтобы не сказать прямо монархические.
...
... торгово-промышленные круги связались с Колчаком, а через самого Колчака сделались фактическими участниками в установившейся диктатуре. Если в момент чехо-словацкого переворота, летом 1918 г., по Сибири ходила острота, что власть перешла к «Закупсбыту», в виду участия кооперации в общем ходе тогдашних событий, то теперь можно было с гораздо большим правом сказать (с бóльшим, так как роль кооперации в первом случае чрезмерно преувеличивалась), что власть перешла к Омскому военпрому.
До какой степени Омский военно-промышленный комитет, несколько позже выродившийся в настоящую банду казнокрадов, если не уголовных преступников, вмешивался даже в повседневный обиход правительственной работы, показывает та же история с арестом и судом над «учредиловцами», и вообще с расправами в декабрьские дни... Омский военпром в эти дни зорко следил, что предпринимает власть для должного возмездия своим врагам, и как только ему казалось, что карающая десница власти подает признаки слабости, он тотчас напоминал о своей диктатуре. Еще в то время, когда «учредиловцы» находились в тюрьме, до восстания 22-23 декабря, адмирал Колчак принимал особую депутацию от военно-промышленного комитета, в состав которой входили, между прочим, такие столпы организационной деятельности комитета, как Двинаренко, и такие идеологи торгово-промышленных кругов, как тот же Жардецкий. Депутация эта обращала внимание Колчака на медлительность и на слабость, которые проявляет власть в деле суда над «учредиловцами», на возмущение общественного мнения явным потакательством уличенным уже преступникам и на необходимость безотлагательного и строгого суда над ними. А что мог означать тогда суд над людьми, признанными властью своими врагами было совершенно ясно.
Но роль военно-промышленного комитета в данном случае на одном только этом не кончается. Этим джентльменам из среды мистера Гарриса, которые являлись интеллектуальными виновниками тогдашних событий, неудобно было оставаться простыми зрителями после трагической ночи 22-23 декабря, им нужно было гарантировать участников разыгравшейся тогда расправы не только от наказания – об этом нечего было и беспокоиться, безнаказанность подразумевалась сама собой – но и от неприятностей с оглаской их имен. Излишняя огласка в таких случаях всегда досадна – мало ли к чему она может повести – к тому же расправа над повстанцами и, в особенности, над «учредиловцами» до такой степени всколыхнула общественные круги, что даже из-за границы пришел тревожный запрос от Маклакова: правда ли, что в Омске произошла такая варфоломеевская ночь.
К несчастью для военпрома, первое следствие по делу об организаторах этой варфоломеевской ночи было поручено, повидимому, добросовестному следователю. Он повел его на первых порах довольно энергично, допросил ряд участников расстрела, снял обширное показание с начальника тюрьмы и даже пытался вызвать к допросу трех генералов: Бржозовского, Матковского и самого Иванова-Ринова. Но на допрос к нему никто из них не явился, что было понятно само собой. Такое рвение следователя, конечно, многим не поправилось, а особенно деятелям омского военпрома, который тотчас же и дал о себе знать. По личному распоряжению Колчака это следствие было приостановлено, и образована новая следственная комиссия во главе с бывшим прокурором Висковатовым, ставленником омского военпрома и участником всех его операций... Образовывая эту комиссию, адмирал Колчак знал несомненно, в чьи руки он передает расследование всего этого дела – следователями должны были быть сами убийцы.
...
В результате все остались довольными: был доволен адмирал Колчак, ибо он в качестве «русского Вашингтона» назначил специальную комиссию для беспристрастного расследования всего дела об убийстве «учредиловцев» и мог об этом спокойно телеграфировать в Париж своему посланнику Маклакову; были довольны ген. Иванов-Ринов и Матковский, ибо их-то Висковатов не стал бы беспокоить излишними вызовами для дачи показаний; было довольно общественное мнение цензовых кругов, ибо все видели, как верховный правитель подавлял атаманщину и смело шел по пути насадителя законности; было, наконец, довольно и общественное мнение Старого и Нового света в лице мистера Гарриса, ибо оно в образовании комиссии Висковатова видело авторитетное подтверждение, что в лице адмирала на пост верховного правителя вступил настоящий джентльмен. Оставалось бить в барабаны и провозглашать, что адмирал есть рыцарь без страха и упрека.
...
Боевым вопросом в ведомстве земледелия за эту зиму являлся, безусловно, вопрос о судьбе захваченных крестьянами помещичьих земель. Что с ними делать? в чьих руках оставить владение и пользование ими, и как при этом удовлетворить интересы бывших владельцев? Около этих вопросов вращались все споры, на попытки разрешить их так, чтобы волки были вполне сыты, если даже овцы немного и пострадают, шли все усилия. Примирить возникавшие при этом конфликты оказывалось не так просто – то боялись слишком уж задеть овец, то волки находили свои аппетиты не удовлетворенными.
За всю зиму 1918 – 1919 гг., когда по всей Сибири все нарастало и нарастало крестьянское движение и становилось ясным, что и овцы не так уж бессильны и готовы к самозащите, правительство в сущности ничего не сделало для выработки даже основных начал решения земельного вопроса. Ему не с чем было бы явиться перед крестьянами, если бы пришлось разговаривать с ними лицом к лицу, не прячась в канцеляриях и колчаковской ставке, игравшей роль настоящей «Звездной Палаты», в которой недоставало только Распутина, хотя распутства было очень много. Наконец, в апреле месяце 1919 г. появилась долгожданная правительственная декларация по земельному вопросу, декларация, долженствовавшая со временем сделаться законом. Сущность ее оказалась очень простой и могла быть выраженной в нескольких словах.
Правительство заявляло в декларации что «все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай».
Это – самая важная часть правительственной декларации, всё остальное в ней представляло те или иные вариации мыслей в духе кн. Кропоткина о великой пользе для крестьян мелкой поземельной собственности с суровым напоминанием что «впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут».
Таким образом, крестьяне могли в 1919 г. спокойно засевать свои поля, так как урожай во всяком случае должен был бы принадлежать им, на чьих бы полях ни был произведен засев, на землях ли бывших помещечьих и перешедших теперь к крестьянам, или на землях надельных. В обоих этих случаях урожай оставался за крестьянами, так по крайней мере следовало по смыслу правительственной декларации. Но будет ли крестьянам после этого принадлежать также и земля, на которой был сделан посев, этот вопрос в декларации оставался открытым, декларация на него ничего не отвечала; там имелось глухое обещание, что «правительство примет меры для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь помещичьей и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян», при чем «законодательные акты об упорядочении земельных отношений, о порядке временного использования захваченных земель, о последующем справедливом распределении их и, наконец, об условиях вознаграждения прежних владельцев», – правительство обещало издать в ближайшее время. Однако, мин. землед. Петров счел нужным, не дожидаясь их пояснить в интервью в «Сиб. Речи», что решение всех этих вопросов будет зависеть от соотношения общественных сил. Это было очень авторитетное пояснение, но едва ли особенно дипломатичное.
О каких силах говорил министр земледелия? Очевидно, о тех, которые в этом случае издавна противостояли друг другу, как только заходил вопрос о воле и о земле: о силе помещиков и о силе крестьян. После разъяснения, данного министром Петровым, крестьянам оставалось, очевидно, сделать только один вывод из всей правительственной декларации по земельному вопросу – именно: чтобы иметь землю, надо иметь за собою силу, ибо если не будет силы, то не будет и земли.
...
Но, кроме сделанного выше вывода, сибирское крестьянство должно было специально задумываться над некоторыми положениями правительственной декларации. Из-за чего в самом деле приходилось воевать сибирскому мужику с российскими большевиками? Из-за того, чтобы поволжские и уфимские помещики могли спокойно вернуться в свои гнезда, забрать себе снова потерянные вотчины, да вдобавок еще взыскать со своих освободителей все протори и убытки, нанесенные им во время революции, этого дурмана, напущенного на святую Русь сионскими мудрецами. А что дело тут шло о такой именно реставрации, в этом не могло быть никакого сомнения. Правда, сама правительственная декларация но всем этим пунктам уклонялась от прямого ответа, и даже что-то такое путала о необходимости воспользоваться в первую очередь помещичьей и казенной землей для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян. Но ведь это только говорилось, при том говорилось людьми, в сущности не имевшими реальной власти поставить на своем, если уже предполагать, что они имели желание, в чем можно сомневаться, поступить так, как они говорили. Реальной силой в правительстве Колчака, как вообще, так в частности и при решении земельного вопроса, обладала вовсе не гражданская власть, в данном случае не министерство земледелия, сколько бы оно ни отличалось в социалистоедстве, а силой такой обладала ставка Колчака. Со стороны же ставки даже правительственная декларация по земельному вопросу встретила совершенно определенную оппозицию, и от ее лица ген. Лебедев официально опротестовал принятые положения, как слишком революционные, и отказался впредь даже посещать заседания совета министров, где он представлял военное министерство. К протесту ген. Лебедева тотчас же присоединились мин. финансов Михайлов и мин. иностр. дел Сукин. Не пожелавши принять даже такой умереннейшей декларации, ставка не стала вообще дожидаться, когда правительство выработает свои крамольные законы о формах землевладения, и там, где армия Колчака занимала новые территории, ставка в этих местах прямо восстанавливала старых владельцев во всех их правах. Так было, напр., в Бугурусланском уезде Уфимской губ., и результаты такой политики быстро начали сказываться – в ближайшем же тылу армии Колчака начали вспыхивать крестьянские восстания.
Да и вообще, каким надо было быть глупцом, чтобы думать, что на эту удочку восстановления помещичьей собственности пойдет сибирский крестьянин, как старожил, не знавший крепостного права, так и переселенец, бежавший от помещичьего утеснения на вольное житье в Сибирь. Никакого успокоения в этом отношении декларация не внесла в среду крестьян, напротив, она показала, что у крестьянства нет никаких средств разрешить земельный вопрос вне постановки его на почву революционной борьбы. Сама жизнь давала на каждом шагу предметные иллюстрации к словам министра, что вопрос о формах землевладения разрешится в зависимости от соотношения сил, в зависимости от борьбы разных общественных групп. Борьба эта и началась с новой энергией и еще невиданным подъемом и организованностью. Крестьяне напрягали все усилия для поединка с правительством, правительство мобилизовало все, что могло, для подавления крестьянского движения. Адмирал Колчак вступил в открытую гражданскую войну с крестьянами, и в деревнях разыгрались сцены еще более потрясающей жестокости, чем в городах. Сибирь оказалась залитой кровью, как Украина во времена Скоропадского – шла тризна по дворянском землевладении, похороненном русской революцией.
Наивысшего развития борьба адмир. Колчака с крестьянским движением достигла в Енисейской губ., которая была тогда наиболее беспокойной частью Сибири. То, что делалось здесь властью, представляет собою как бы квинтэссенцию общего положения в Сибири, даже включая сюда Дальний Восток, где необычайно методической жестокостью при усмирении крестьянских восстаний отличались японцы.
...
На ту власть, которая царила, я смотрел, как на организацию «сибирских фашистов», употребляя современные термины и аналогии. И если она чем-либо отличалась в моих глазах от европейского фашизма, то лишь в невыгодную для себя сторону. Это были фашисты на чисто сибирский манер, насквозь пропитанные специфическиуголовным элементом, в такой форме невозможным в европейской обстановке.
Затем, эта власть совершенно не искала для себя той по возможности широкой базы, какую все-таки стараются найти европейские фашисты, прекрасно знающие, что без народа управлять теперь не принято. Европейские фашисты стараются поэтому привлечь к себе народные массы так, как у нас привлекали их когда-то «зубатовцы», но для сибирских фашистов, при их государственной бездарности, даже зубатовская политика оказывалась недоступной. Да они, впрочем, и помимо этого в ней не нуждались. Сибирские фашисты во главе с адмир. Колчаком представляли собою чисто кастовую власть, узко ограниченную и замкнутую, власть верхней прослойки военных кругов. Европейские фашисты сохраняют все-таки гражданскую структуру власти и не посягают на ее полную ломку, но сибирские фашисты власть гражданскую всецело подчинили власти военной, сведя первую на нет. Высшим органом власти являлся поэтому при Колчаке не совет министров, как то следовало бы по колчаковской конституции, – совет министров был тогда в совершенном загоне и никакой роли не играл, – а высшим органом власти, если не по конституции, то фактически, было военное учреждение – ставка.
Здесь, в ставке, находившейся вдали от фронта, в самом Омске, решались все государственные дела, большие и малые, творилась вся политика, и внутренняя и международная. Полк. Лебедев, ген. Степанов, Иван Михайлов, Сукин, министр Пепеляев, Гинс – вот та компания, которая направляла всю политику и в руках которой находился и сам Колчак. Настроена ставка, была ультра-реакционно, озлобленно и монархически. Это был боевой военный центр нарождавшейся всероссийской реставрации. Люди, наполнявшие ставку, ничего не признавали, кроме своих узко-кастовых интересов. Лучше всего это сказалось на их отношении в земельной декларации – даже она показалась им слишком радикальной, о чем я говорил уже выше. В вопросах международной политики ставка была настроена в пользу японцев, что и понятно для таких заядлых монархистов. Проводником японской ориентации там был мин. ин. дел Сукин, человек с символической фамилией, воспитавшийся в заграничных посольствах царского времени. В вопросах внутренней жизни на стороне японцев стоял мин. фин. Ив. Адр. Михайлов, которого «молва убийцей нарекла» (дело Новоселова), оставив за ним в истории Сибири кличку «Ваньки Каина». Михайлов являлся самым талантливым человеком среди тех государственно-бездарных людей, которые окружали Колчака, но он обладал всего только талантом интригана, виртуоза в этой области, не останавливавшегося перед чисто фашистскими методами устранения своих противников.
...
Павлу был хорошим наблюдателем русской жизни и умел в образной форме передавать результаты своих наблюдений. Я помню, как однажды в августе 1919 г. он в разговоре со мной характеризовал омскую жизнь. Он говорил о необыкновенном распространении продажности в омских правящих сферах, о поражавшем его развитии «взяточничества» (он делал ударение на «и», выдавая тем самым свое иностранное происхождение) и вспоминал при этом один рассказ Светония о Британике. Когда Британик прибыл в Рим, его там поразила царствовавшая всюду продажность, и он воскликнул: «О, если бы нашелся такой человек, который бы пожелал купить весь Рим, он легко бы мог это сделать». Если бы нашелся достаточно богатый человек, который бы тоже пожелал купить весь Омск, он сделал бы это без труда, - комментировал Павлу рассказ Светония.
...
...мне пришлось тогда обменяться с Павлу полуофициальными письмами, и я указывал ему, что он говорит о силе Деникина в тот момент, когда начинают обнаруживаться признаки его слабости. Победа Деникина, кроме того, означала бы такой взрыв реакции не только на территории России, но и за ее пределами, который сразу устранил бы для демократии всякую возможность ориентироваться на этих победителей.
До какой степени Омский военно-промышленный комитет, несколько позже выродившийся в настоящую банду казнокрадов, если не уголовных преступников, вмешивался даже в повседневный обиход правительственной работы, показывает та же история с арестом и судом над «учредиловцами», и вообще с расправами в декабрьские дни... Омский военпром в эти дни зорко следил, что предпринимает власть для должного возмездия своим врагам, и как только ему казалось, что карающая десница власти подает признаки слабости, он тотчас напоминал о своей диктатуре. Еще в то время, когда «учредиловцы» находились в тюрьме, до восстания 22-23 декабря, адмирал Колчак принимал особую депутацию от военно-промышленного комитета, в состав которой входили, между прочим, такие столпы организационной деятельности комитета, как Двинаренко, и такие идеологи торгово-промышленных кругов, как тот же Жардецкий. Депутация эта обращала внимание Колчака на медлительность и на слабость, которые проявляет власть в деле суда над «учредиловцами», на возмущение общественного мнения явным потакательством уличенным уже преступникам и на необходимость безотлагательного и строгого суда над ними. А что мог означать тогда суд над людьми, признанными властью своими врагами было совершенно ясно.
Но роль военно-промышленного комитета в данном случае на одном только этом не кончается. Этим джентльменам из среды мистера Гарриса, которые являлись интеллектуальными виновниками тогдашних событий, неудобно было оставаться простыми зрителями после трагической ночи 22-23 декабря, им нужно было гарантировать участников разыгравшейся тогда расправы не только от наказания – об этом нечего было и беспокоиться, безнаказанность подразумевалась сама собой – но и от неприятностей с оглаской их имен. Излишняя огласка в таких случаях всегда досадна – мало ли к чему она может повести – к тому же расправа над повстанцами и, в особенности, над «учредиловцами» до такой степени всколыхнула общественные круги, что даже из-за границы пришел тревожный запрос от Маклакова: правда ли, что в Омске произошла такая варфоломеевская ночь.
К несчастью для военпрома, первое следствие по делу об организаторах этой варфоломеевской ночи было поручено, повидимому, добросовестному следователю. Он повел его на первых порах довольно энергично, допросил ряд участников расстрела, снял обширное показание с начальника тюрьмы и даже пытался вызвать к допросу трех генералов: Бржозовского, Матковского и самого Иванова-Ринова. Но на допрос к нему никто из них не явился, что было понятно само собой. Такое рвение следователя, конечно, многим не поправилось, а особенно деятелям омского военпрома, который тотчас же и дал о себе знать. По личному распоряжению Колчака это следствие было приостановлено, и образована новая следственная комиссия во главе с бывшим прокурором Висковатовым, ставленником омского военпрома и участником всех его операций... Образовывая эту комиссию, адмирал Колчак знал несомненно, в чьи руки он передает расследование всего этого дела – следователями должны были быть сами убийцы.
...
В результате все остались довольными: был доволен адмирал Колчак, ибо он в качестве «русского Вашингтона» назначил специальную комиссию для беспристрастного расследования всего дела об убийстве «учредиловцев» и мог об этом спокойно телеграфировать в Париж своему посланнику Маклакову; были довольны ген. Иванов-Ринов и Матковский, ибо их-то Висковатов не стал бы беспокоить излишними вызовами для дачи показаний; было довольно общественное мнение цензовых кругов, ибо все видели, как верховный правитель подавлял атаманщину и смело шел по пути насадителя законности; было, наконец, довольно и общественное мнение Старого и Нового света в лице мистера Гарриса, ибо оно в образовании комиссии Висковатова видело авторитетное подтверждение, что в лице адмирала на пост верховного правителя вступил настоящий джентльмен. Оставалось бить в барабаны и провозглашать, что адмирал есть рыцарь без страха и упрека.
...
Боевым вопросом в ведомстве земледелия за эту зиму являлся, безусловно, вопрос о судьбе захваченных крестьянами помещичьих земель. Что с ними делать? в чьих руках оставить владение и пользование ими, и как при этом удовлетворить интересы бывших владельцев? Около этих вопросов вращались все споры, на попытки разрешить их так, чтобы волки были вполне сыты, если даже овцы немного и пострадают, шли все усилия. Примирить возникавшие при этом конфликты оказывалось не так просто – то боялись слишком уж задеть овец, то волки находили свои аппетиты не удовлетворенными.
За всю зиму 1918 – 1919 гг., когда по всей Сибири все нарастало и нарастало крестьянское движение и становилось ясным, что и овцы не так уж бессильны и готовы к самозащите, правительство в сущности ничего не сделало для выработки даже основных начал решения земельного вопроса. Ему не с чем было бы явиться перед крестьянами, если бы пришлось разговаривать с ними лицом к лицу, не прячась в канцеляриях и колчаковской ставке, игравшей роль настоящей «Звездной Палаты», в которой недоставало только Распутина, хотя распутства было очень много. Наконец, в апреле месяце 1919 г. появилась долгожданная правительственная декларация по земельному вопросу, декларация, долженствовавшая со временем сделаться законом. Сущность ее оказалась очень простой и могла быть выраженной в нескольких словах.
Правительство заявляло в декларации что «все, в чьем пользовании земля сейчас находится, все, кто ее засеял и обработал, хотя бы не был ни собственником, ни арендатором, имеют право собрать урожай».
Это – самая важная часть правительственной декларации, всё остальное в ней представляло те или иные вариации мыслей в духе кн. Кропоткина о великой пользе для крестьян мелкой поземельной собственности с суровым напоминанием что «впредь никакие самовольные захваты ни казенных, ни общественных, ни частновладельческих земель допускаться не будут».
Таким образом, крестьяне могли в 1919 г. спокойно засевать свои поля, так как урожай во всяком случае должен был бы принадлежать им, на чьих бы полях ни был произведен засев, на землях ли бывших помещечьих и перешедших теперь к крестьянам, или на землях надельных. В обоих этих случаях урожай оставался за крестьянами, так по крайней мере следовало по смыслу правительственной декларации. Но будет ли крестьянам после этого принадлежать также и земля, на которой был сделан посев, этот вопрос в декларации оставался открытым, декларация на него ничего не отвечала; там имелось глухое обещание, что «правительство примет меры для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян и на будущее время, воспользовавшись в первую очередь помещичьей и казенной землей, уже перешедшей в фактическое обладание крестьян», при чем «законодательные акты об упорядочении земельных отношений, о порядке временного использования захваченных земель, о последующем справедливом распределении их и, наконец, об условиях вознаграждения прежних владельцев», – правительство обещало издать в ближайшее время. Однако, мин. землед. Петров счел нужным, не дожидаясь их пояснить в интервью в «Сиб. Речи», что решение всех этих вопросов будет зависеть от соотношения общественных сил. Это было очень авторитетное пояснение, но едва ли особенно дипломатичное.
О каких силах говорил министр земледелия? Очевидно, о тех, которые в этом случае издавна противостояли друг другу, как только заходил вопрос о воле и о земле: о силе помещиков и о силе крестьян. После разъяснения, данного министром Петровым, крестьянам оставалось, очевидно, сделать только один вывод из всей правительственной декларации по земельному вопросу – именно: чтобы иметь землю, надо иметь за собою силу, ибо если не будет силы, то не будет и земли.
...
Но, кроме сделанного выше вывода, сибирское крестьянство должно было специально задумываться над некоторыми положениями правительственной декларации. Из-за чего в самом деле приходилось воевать сибирскому мужику с российскими большевиками? Из-за того, чтобы поволжские и уфимские помещики могли спокойно вернуться в свои гнезда, забрать себе снова потерянные вотчины, да вдобавок еще взыскать со своих освободителей все протори и убытки, нанесенные им во время революции, этого дурмана, напущенного на святую Русь сионскими мудрецами. А что дело тут шло о такой именно реставрации, в этом не могло быть никакого сомнения. Правда, сама правительственная декларация но всем этим пунктам уклонялась от прямого ответа, и даже что-то такое путала о необходимости воспользоваться в первую очередь помещичьей и казенной землей для обеспечения безземельных и малоземельных крестьян. Но ведь это только говорилось, при том говорилось людьми, в сущности не имевшими реальной власти поставить на своем, если уже предполагать, что они имели желание, в чем можно сомневаться, поступить так, как они говорили. Реальной силой в правительстве Колчака, как вообще, так в частности и при решении земельного вопроса, обладала вовсе не гражданская власть, в данном случае не министерство земледелия, сколько бы оно ни отличалось в социалистоедстве, а силой такой обладала ставка Колчака. Со стороны же ставки даже правительственная декларация по земельному вопросу встретила совершенно определенную оппозицию, и от ее лица ген. Лебедев официально опротестовал принятые положения, как слишком революционные, и отказался впредь даже посещать заседания совета министров, где он представлял военное министерство. К протесту ген. Лебедева тотчас же присоединились мин. финансов Михайлов и мин. иностр. дел Сукин. Не пожелавши принять даже такой умереннейшей декларации, ставка не стала вообще дожидаться, когда правительство выработает свои крамольные законы о формах землевладения, и там, где армия Колчака занимала новые территории, ставка в этих местах прямо восстанавливала старых владельцев во всех их правах. Так было, напр., в Бугурусланском уезде Уфимской губ., и результаты такой политики быстро начали сказываться – в ближайшем же тылу армии Колчака начали вспыхивать крестьянские восстания.
Да и вообще, каким надо было быть глупцом, чтобы думать, что на эту удочку восстановления помещичьей собственности пойдет сибирский крестьянин, как старожил, не знавший крепостного права, так и переселенец, бежавший от помещичьего утеснения на вольное житье в Сибирь. Никакого успокоения в этом отношении декларация не внесла в среду крестьян, напротив, она показала, что у крестьянства нет никаких средств разрешить земельный вопрос вне постановки его на почву революционной борьбы. Сама жизнь давала на каждом шагу предметные иллюстрации к словам министра, что вопрос о формах землевладения разрешится в зависимости от соотношения сил, в зависимости от борьбы разных общественных групп. Борьба эта и началась с новой энергией и еще невиданным подъемом и организованностью. Крестьяне напрягали все усилия для поединка с правительством, правительство мобилизовало все, что могло, для подавления крестьянского движения. Адмирал Колчак вступил в открытую гражданскую войну с крестьянами, и в деревнях разыгрались сцены еще более потрясающей жестокости, чем в городах. Сибирь оказалась залитой кровью, как Украина во времена Скоропадского – шла тризна по дворянском землевладении, похороненном русской революцией.
Наивысшего развития борьба адмир. Колчака с крестьянским движением достигла в Енисейской губ., которая была тогда наиболее беспокойной частью Сибири. То, что делалось здесь властью, представляет собою как бы квинтэссенцию общего положения в Сибири, даже включая сюда Дальний Восток, где необычайно методической жестокостью при усмирении крестьянских восстаний отличались японцы.
...
На ту власть, которая царила, я смотрел, как на организацию «сибирских фашистов», употребляя современные термины и аналогии. И если она чем-либо отличалась в моих глазах от европейского фашизма, то лишь в невыгодную для себя сторону. Это были фашисты на чисто сибирский манер, насквозь пропитанные специфическиуголовным элементом, в такой форме невозможным в европейской обстановке.
Затем, эта власть совершенно не искала для себя той по возможности широкой базы, какую все-таки стараются найти европейские фашисты, прекрасно знающие, что без народа управлять теперь не принято. Европейские фашисты стараются поэтому привлечь к себе народные массы так, как у нас привлекали их когда-то «зубатовцы», но для сибирских фашистов, при их государственной бездарности, даже зубатовская политика оказывалась недоступной. Да они, впрочем, и помимо этого в ней не нуждались. Сибирские фашисты во главе с адмир. Колчаком представляли собою чисто кастовую власть, узко ограниченную и замкнутую, власть верхней прослойки военных кругов. Европейские фашисты сохраняют все-таки гражданскую структуру власти и не посягают на ее полную ломку, но сибирские фашисты власть гражданскую всецело подчинили власти военной, сведя первую на нет. Высшим органом власти являлся поэтому при Колчаке не совет министров, как то следовало бы по колчаковской конституции, – совет министров был тогда в совершенном загоне и никакой роли не играл, – а высшим органом власти, если не по конституции, то фактически, было военное учреждение – ставка.
Здесь, в ставке, находившейся вдали от фронта, в самом Омске, решались все государственные дела, большие и малые, творилась вся политика, и внутренняя и международная. Полк. Лебедев, ген. Степанов, Иван Михайлов, Сукин, министр Пепеляев, Гинс – вот та компания, которая направляла всю политику и в руках которой находился и сам Колчак. Настроена ставка, была ультра-реакционно, озлобленно и монархически. Это был боевой военный центр нарождавшейся всероссийской реставрации. Люди, наполнявшие ставку, ничего не признавали, кроме своих узко-кастовых интересов. Лучше всего это сказалось на их отношении в земельной декларации – даже она показалась им слишком радикальной, о чем я говорил уже выше. В вопросах международной политики ставка была настроена в пользу японцев, что и понятно для таких заядлых монархистов. Проводником японской ориентации там был мин. ин. дел Сукин, человек с символической фамилией, воспитавшийся в заграничных посольствах царского времени. В вопросах внутренней жизни на стороне японцев стоял мин. фин. Ив. Адр. Михайлов, которого «молва убийцей нарекла» (дело Новоселова), оставив за ним в истории Сибири кличку «Ваньки Каина». Михайлов являлся самым талантливым человеком среди тех государственно-бездарных людей, которые окружали Колчака, но он обладал всего только талантом интригана, виртуоза в этой области, не останавливавшегося перед чисто фашистскими методами устранения своих противников.
...
Павлу был хорошим наблюдателем русской жизни и умел в образной форме передавать результаты своих наблюдений. Я помню, как однажды в августе 1919 г. он в разговоре со мной характеризовал омскую жизнь. Он говорил о необыкновенном распространении продажности в омских правящих сферах, о поражавшем его развитии «взяточничества» (он делал ударение на «и», выдавая тем самым свое иностранное происхождение) и вспоминал при этом один рассказ Светония о Британике. Когда Британик прибыл в Рим, его там поразила царствовавшая всюду продажность, и он воскликнул: «О, если бы нашелся такой человек, который бы пожелал купить весь Рим, он легко бы мог это сделать». Если бы нашелся достаточно богатый человек, который бы тоже пожелал купить весь Омск, он сделал бы это без труда, - комментировал Павлу рассказ Светония.
...
...мне пришлось тогда обменяться с Павлу полуофициальными письмами, и я указывал ему, что он говорит о силе Деникина в тот момент, когда начинают обнаруживаться признаки его слабости. Победа Деникина, кроме того, означала бы такой взрыв реакции не только на территории России, но и за ее пределами, который сразу устранил бы для демократии всякую возможность ориентироваться на этих победителей.
