…захватнические аппетиты финнов в 1941 году были выражены предельно ярко. Провести границу по Белому морю, Свири и Неве — ни больше ни меньше. Наконец-то для реализации этих давних планов представился благоприятный случай! Естественно, на публику Маннергейм и другие политики предпочитали говорить об «оборонительной войне» и стремлении вернуть «старую границу». На практике их действия, однако, свидетельствовали о прямо противоположном.
К северу от Ладожского озера финская армия сосредоточила летом 1941 года свой главный ударный кулак. Наступление началось 10 июля, и уже 16 июля финны вышли к Ладоге у Питкяранты. В конце июля советские войска смогли остановить противника на реке Тулокса, но вскоре финны вновь перешли в наступление. 5 сентября был взят Олонец — первый крупный город за пределами «старых» границ Финляндии. Пару дней спустя финны вышли к Свири и переправились через нее восточнее Лодейного Поля. Однако главной целью их наступления являлась столица Карелии — Петрозаводск.
В середине сентября развернулись тяжелые бои за поселок Пряжа — важный узел дорог. Несколько раз он переходил из рук в руки. В конечном счете, однако, части Петрозаводской оперативной группы были вынуждены отойти. 22 сентября финны вышли к Онежскому озеру южнее Петрозаводска. Удержать карельскую столицу не удалось — 3 октября финны вошли в город. Они немедленно принялись называть улицы на свой манер и, как водится, сбросили с постамента памятник Ленину. Сам Петрозаводск был переименован в Яанислинну. Финны всячески показывали, что это их земля и они пришли сюда всерьез и надолго.
Советским войскам удалось остановить дальнейшее финское наступление на Медвежьегорск, однако в декабре и этот город оказался взят. Но к тому моменту ситуация значительно изменилась.
В конце осени стало ясно, что германский блицкриг провалился. Покончить с Советским Союзом до наступления холодов не удалось. Для финнов это было особенно печально, учитывая, что они тоже готовились к короткой войне. Ценой невероятных усилий в армию летом 1941-го удалось мобилизовать около 650 тысяч человек — все население страны насчитывало к тому моменту 3,7 миллиона. Это был рекордный уровень в мировой истории, и поддерживать его на протяжении длительного времени было попросту невозможно. Финской экономике, лишившейся львиной доли рабочих рук, угрожал коллапс. Уже осенью 1941 года пришлось начать частичную демобилизацию — опять-таки практически уникальный случай в истории войн XX века. К концу года стало ясно, что на крупномасштабные наступательные операции Финляндия больше не способна. В ноябре Маннергейм отдал приказ о строительстве оборонительной линии на Карельском перешейке и к северу от Ладоги.
Попытка перерезать Мурманскую железную дорогу также не удалась. Ключевую роль здесь играла немецкая группировка в Северной Финляндии, которой был подчинен финский 3-й армейский корпус. Как писал в своих воспоминаниях Маннергейм:
«План немцев нанести через Петсамо и Салла решающий удар по Мурманской магистрали, столь важной для связи между СССР и его союзниками, потерпел крах. Поскольку усилить войска оказалось невозможным, военное руководство Германии решило здесь перейти к обороне. 2 августа до моего сведения был доведен приказ немцев, в котором ясно было сказано, что Гитлер решил отказаться от запланированного ранее наступления на Кандалакшу. Одновременно в приказе говорилось, что все же от мысли перерезать Мурманскую магистраль не отказываются и что приказ касается лишь избранного первоначального направления. Немцы предложили 3-й армейский корпус, поддержанный немецкими войсками, направить на магистраль через Лоухи. Если же это окажется невозможным, то имеющиеся в распоряжении германские войска можно бы было перебросить южнее для усиления Карельской армии. Мне эти рекомендации пришлись не по душе, ибо, по моему мнению, наступление на более южном направлении со временем стало бы и опасным, и обременительным. Южнее, может быть, и было бы легче проникнуть к Мурманской железной дороге, но я был уверен в том, что реакция противника окажется ожесточенной, и именно это и было внутренним стимулом моей отрицательной позиции. Вопрос стоял не о временном захвате какого-то пункта магистрали, а и об удержании того, что в свое время было захвачено. (...)
Несмотря на факт подчинения 3-го армейского корпуса немцам, я был вынужден все же указать генералу Эрфурту на то, какие неприятности повлекло бы за собой осуществление немецких предложений. Мое предчувствие, что попытка наступления на Мурманскую магистраль вызовет немедленные контрдействия, полностью оправдалось. Перебросив подкрепления в полосу 3-го армейского корпуса, немцы перешли в наступление через Кестеньгу на железнодорожную станцию Лоухи, но и русские усилили свои войска, в связи с чем наступление захлебнулось».
Среди почитателей Маннергейма есть и такие, которые утверждают, что маршал сознательно не стал перерезать Мурманскую железную дорогу, чтобы не допустить полной победы немцев. Если бы это было правдой, то подобные соображения свидетельствовали бы о наличии у маршала развитой формы шизофрении. В конечном счете именно от немецкой победы зависела реализация поставленных финнами целей. И в своих мемуарах Маннергейм опять же свидетельствует: дело было в военных соображениях, в нежелании проливать финскую кровь. Когда в конце осени англичане вежливо порекомендовали маршалу остановить дальнейшие наступательные действия, Маннергейм столь же вежливо послал их подальше. О том, как его действия будут восприняты на Западе, он стал всерьез задумываться значительно позднее.
Теперь финнам оставалось только ждать, чем окончится титаническая битва от Баренцева до Черного моря. Все, что они могли сделать, — надеяться на лучшее и готовиться к худшему. «Дружеский совет» Черчилля — договариваться с Советским Союзом — Маннергейм отверг, заявив, что это создаст угрозу оккупации Финляндии германскими войсками. После этого англичане, сплюнув с досады, все-таки объявили финнам войну — хотя с их стороны это был скорее демонстративный жест, который не повлек за собой никаких немедленных последствий.
Между тем на «освобожденных» территориях Карелии устанавливался новый порядок. Местная администрация планировала сделать эти земли неотъемлемой частью Финляндии. А это значило — насаждать финскую культуру и язык. Карелам всеми силами внушали, что они — часть финского народа. А как поступать с русскими? Для финнов они явно были нежелательным элементом, для которого оставался один путь: в концлагеря. По сути, новые власти проводили на оккупированных территориях политику апартеида.
Всего в «освобожденной» Карелии действовало 24 концлагеря, из них семь — в Петрозаводске. По подсчетам финских историков, там содержалось около 20 тысяч человек из 85 тысяч, оставшихся на оккупированных территориях. По другим данным, только через петрозаводские лагеря в 1941—1942 годах прошло 35 тысяч человек. В концлагерях были собраны все «нежелательные элементы» — русские мужчины, женщины, даже маленькие дети. Многие из них физически не могли представлять никакой реальной угрозы для оккупантов.
В Финляндии тема концлагерей долгое время замалчивалась, и только в конце 1980-х годов увидела свет работа военного историка Хельге Сеппяля «Финляндия — оккупант». В ней были названы страшные цифры: смертность в финских концлагерях была выше, чем в немецких. Это были настоящие лагеря смерти, где люди умирали от голода, болезней и непосильного труда.
Знал ли об этом Маннергейм? Конечно, знал! В конце 1941-го и начале 1942 года он неоднократно посещал Восточную Карелию. Как пишет Леонид Власов, в январе маршал «посетил концлагерь №5 для гражданского населения города. После осмотра лагеря Маннергейм встретился здесь со стариками — ветеранами Первой мировой войны. Фельдмаршал расспрашивал их, на каких фронтах и в каких полках они воевали, есть ли среди них кавалеристы. В конце встречи выпили по фронтовой рюмке водки».
Идиллическая картинка, не правда ли? А вот что вспоминали те, кому не повезло оказаться за колючей проволокой финских лагерей:
«Много лет после освобождения, да и теперь еще иногда, как только закрою глаза, вижу перед собой ряды колючей проволоки с часовыми на вышках. Передо мной проходят исхудалые лица женщин и изможденных мужчин, детей с потухшими глазами, одетых в тряпье. Вижу страшную вывеску с предупреждением о расстреле. Из дома, что и сегодня стоит на улице Олонецкой в Петрозаводске, время от времени доносились страшные крики. Там истязали и пытали людей. Туда доставляли виновных в нарушении лагерного режима или тех, кого охранники считали таковыми по своему усмотрению. Новоявленные палачи, не считаясь с девической стыдливостью, не слыша детского плача, срывали со своих жертв одежду и избивали резиновыми плетками. Такому избиению мог подвергнуться каждый, ибо никто не мог предвидеть, к чему придерется надзиратель»...
«Был декабрь 1941 года. Крики, гам, стоны, солдаты финские с винтовками. Вещи все отобрали, разрешили взять только то, что смогли унести в руках — одежду и одеяло. Назавтра погнали мать на разгрузку дров, на разборку кирпичных разбитых зданий. Однажды послали на переборку картошки... Из продуктов главный продукт, конечно, была мука. Но это была не мука! Это была молотая белая бумага с добавкой муки. Хлеба, коржа из нее нельзя испечь, хоть ты удавись, не получалось. Мы варили эту муку, глотали серый клейстер, который щелкал на зубах, прилипал к небу. Как мы ждали весну! Скорее бы увидеть, сорвать травинку, съесть. Когда трава пошла, ее тут же всю съедали, огороды были голые, черная земля. Первой съедали крапиву, затем клевер. От голода, от грязной травы началась дизентерия. В лагере появился врач Богоявленский. Его палка ходила по спинам тех, у кого плохо убран двор, грязно в уборной. Маму стали гонять на рытье траншей. Рядом с кладбищем рыли, а затем возили туда мертвых. Утром по лагерю едет телега-ящик, собирает умерших за ночь. Летом парней, которым исполнилось 15—16 лет, финны отправили на лесозаготовки. Вернулись к зиме — кожа да кости. Многие после померли от чахотки»...
«Мама была беременной уже на последнем месяце и в деревне родила двойню девочек. А через некоторое время нас разместили в домах барачного типа, которые были уже обнесены колючей проволокой. Семья наша выросла. Нас было уже пятеро, и с нами из деревни приехали бабушка и дедушка. Поселили нас в комнате на 15 квадратных метрах, и было в ней пять семей. В общей сложности 21 человек. В условиях голода, холода, без медикаментов люди вымирали целыми семьями. Не обошло это горе и нас. Один за другим умерли бабушка и дедушка. Организм мамы тоже ослаб, и она заболела куриной слепотой и малокровием. Мои маленькие сестрички Галя и Нина, не получая даже материнского молока, тоже умерли. Мы с мамой остались вдвоем. И не знаю, что было бы с нами, если бы не девочка-подросток 14-летняя Римма Гуляева, ныне Иванова, родом из той же деревни Шангостров. Вместе со взрослыми она тоже выходила на работы. Благодаря своей сноровистости умела найти то у финнов, то среди местного населения что-нибудь съестного. И непременно делилась с нами...»
«Когда мне исполнилось 11 лет, я с семьей оказалась в 6-м петрозаводском лагере на Перевалке. Чтобы не умереть с голода, приходилось проникать в город. У кухонь или солдатских казарм нам, детям, иногда что-либо перепадало. А в город проникали разными путями. Иногда пролезали через проволоку, а когда у ворот стоял добрый охранник — пропускал. Невдалеке от леса находился финский госпиталь. Подойдем к окну и начнем просить хлебушка. Иногда солдаты бросали, а бывали случаи, когда над нами смеялись и вместо куска галеты бросали бог знает что. Однажды мы возвращались из города в лагерь. Выпустил нас через ворота охранник, который особых препятствий не чинил. А вот когда мы вернулись обратно, на вахте стоял уже другой охранник, и он сдал нас в комендатуру. Нас отвели в сарай, где стояли длинные скамейки, положили на них и резиновыми плетками нанесли кому по 15, кому по 25 ударов. После такой порки матери нас на руках относили в бараки. Не выдержав голода и жестокостей лагерной жизни, некоторые из моих братьев и сестер умерли...»
«Родом я из деревни Кут-Лахта Лодейнопольского района Ленинградской области. Из дома нас привезли в лагерь Ильинский 17 сентября 1941 года. Из вещей у нас было то, что на себе, а хлеба, как говорится, что в животе. Все, что осталось в доме, взяли финны. А дома разобрали и увезли на сооружение землянок и укреплений. Скот отобрали для своего пользования. Территория нашего лагеря была огорожена колючей проволокой. Охранялась патрулями, а на вышках по периметру стояли дозорные. Жило нас в комнате 16 человек. Клопы и тараканы не давали покоя. Когда в доме был покойник, появлялись крысы. Умирали многие, особенно в конце 1941-го и в начале 1942 года. Комната отапливалась дровами, а вечерами освещалась лучиной. Хлеба давали по 100 граммов в день и по 300 граммов картофеля. Сколько-то крупы. Одежда и обувь изнашивались до такой степени, что люди ходили босыми и полураздетыми. Годы детства для нас были не просто трудными, а мучительно унизительными. Детей к работам привлекали с 12 лет и как могли унижали. Красный Крест, может быть, кому-то и помогал, но наша семья, как и все население барака, этой помощи не видела. И лишь когда немцы под Сталинградом потерпели сокрушительное поражение, отношение финнов к лагерникам несколько изменилось. После выхода из лагеря я весил 40 кг...»
«Мы собирали мох, (ушили, толкли и делали лепешки. Из березовых опилок варили кашу, из соломы пекли хлеб. Такая пища истощала организм, и люди умирали целыми семьями. Голодной смертью погибла семья Калининых из деревни Есины, умерли Николай Лукин, Андрей Стафеев, Андрей Фепонов и много других. Большинство жителей деревни Типиницы умерли от голода. Весной 1942 года смертность в Яндомозере была настолько великой, что не успевали выкапывать могилы. В деревне Усть-Яндома тела покойников долгое время лежали непогребенными. Финны глумились над голодными. Когда истощенные люди приходили просить хлеба, они избивали их. Колхозника Чуркина финны поставили на пахоту. 12 дней он работал без куска хлеба, падая от истощения. «Дайте хоть немного рыбы», — попросил он у коменданта. Комендант Липасти рассвирепел. Он схватил человека за шиворот и выбросил со второго этажа. Затем сбежал сам с лестницы и избил лежащего до крови. Потом Чуркина отправили в концлагерь, где он и умер...»
Тем, кто оставался вне лагерей, тоже жилось несладко. Вот один из типичных рассказов, записанных после войны:
«Мы, Политовы Оля и Петя, жили в д. Пегрема Заонежского района Карело-Финской ССР, в семье. У нас были отец и мать. Они работали в колхозе им. Калинина — мать телятницей на ферме, а отец ловил для колхоза рыбу.
Осенью 1941 г. к нам в деревню пришли финны и начали отбирать хлебу колхозников. У нас хлеб был закопан в землю и так замаскирован, что финны не могли бы скоро его найти. Наш хлеб не нашли, хотя искали вооруженные финские солдаты.
Во второй раз финские грабители пришли откапывать хлеб с собаками и оружием. Грозя пристрелить отца, они потребовали отдать им хлеб. Начали копать, и собаки нашли весь хлеб, и финны несколько раз ударили отца по лицу.
Хлеб финны вывезли, отобрав его с помощью собаки также и у других колхозников.
Женщины со слезами просили отдать хлеб для детей, а финны не дали и начали бить плетьми тех, кто подходил близко к сваленному в кучу хлебу.
Население получало от финнов муки по 200 граммов на человека, но мука была с опилками. Мы из этой муки варили кашу и, хоть невкусно, ели.
В октябре мы с мамой пошли в другую деревню — в Ламбасручей — получать норму. Мы стояли в очереди, вдруг подошел финн, начальник по лесному делу, и стал ругаться, зачем стоим в очереди, и погнал женщин на две стороны. Потом схватил нашу маму под руки и с лестницы выбросил на мерзлую землю; мать без сознания лежала на земле, я начала плакать, а он наставил на меня револьвер. До лодки мать несли на носилках, а в барак она еле-еле дотащилась и сразу заболела. У нее болела грудь, и она обижалась, что колет в легких, — она ушиблась при падении на мерзлую землю. Врачей не было близко, и поэтому матери помощи оказано не было. Когда мы пошли к начальнику-финну просить свезти мать в больницу, в Великую Губу, за 50 километров, он закричал, что «русской собаке нет у нас лошадей, умрет — так и надо...»
Через две недели мама умерла, мы ее схоронили.
А отец у нас еще раньше матери умер. Умер он от истощения, потому что сильно голодал, так как, кроме 200 граммов хлеба, ничего финны не давали. Получать норму было трудно — приходилось переезжать через 2 озера, перетаскивать лодку через гору. Мы ослабли от голода и не могли ходить за нормой и по 2 недели жили без кусочка хлеба. За пять километров от нашей деревни была финская столовая; мы с отцом пошли в столовую, стали умолять накормить нас. Отцу было 62 года от роду, он обессилел и ходил с палочкой в руках. Его накормили. Он с жадностью съел супу-баланды и 3 комочка хлеба. После обеда мы пошли обратно; отец прошел половину дороги и упал в снег. Я побежала домой сказать матери, с помощью других колхозников его довели до дома. Пролежав на печи 3 дня, отец умер.
Сейчас мы остались без отца и матери.
Мы видали, как финны издевались над советским народом.
Когда отобрали хлеб у Федоровой Марии Федоровны, то ее и мужа так пороли плетью, что муж на второй день умер. Один финн держал, а другой порол на снегу лежащего Федорова, от чего Федоров так кричал, что мы все разбежались по домам.
Тут же пороли Овчинникова Михаила Егоровича. Его вывели на озеро, в морозную погоду, приказали раздеться и пороли, пока не упадет, а потом велели одеться. Через полчаса снова продолжалась порка, пока Овчинников не потерял сознания.
Когда у нас умерли мать и отец, мы пошли в деревню просить хлеба, по дороге патрули стали стрелять вслед, мы испугались и остановились, нас задержали и за то, что я самовольно пошла в деревню, сняли с меня пиджак и кофту, начали пороть, дали мне 14 плетей. Через неделю я снова пошла просить хлеба для братишки, меня снова задержали и снова дали 14 плетей.
Мы пошли в другую деревню просить хлеба; нас финны увезли в Великую Губу, посадили в холодную «будку», продержали 2 недели и отправили в Петрозаводск в 7-й лагерь, где мы и прожили до прихода Красной Армии».
Таких рассказов сотни, ими можно было бы заполнить целую книгу. Еще раз отмечу: за колючую проволоку сажали не «фанатичных комиссаров» и даже не мужчин призывного возраста. Сажали стариков, женщин, детей. По сути дела, в Восточной Карелии с ведома и при полном одобрении Маннергейма проводились этнические чистки. Конечно, в присущем демократической республике стиле — без массовых расстрелов, всего лишь с помощью голода и болезней, а также непосильного труда.
В том же петрозаводском лагере №5, который посетил Маннергейм, за 1942 год умерло около 2 тысяч человек. Их хоронили в братских могилах.
Общее число жертв финской оккупации неизвестно. По некоторым подсчетам, оно могло составлять до 50—60 тысяч человек. Даже если эта цифра серьезно завышена, количество погибших явно составляет пятизначное число. «В общей сложности за время оккупации в Яанислинне умер примерно каждый двадцатый из свободно проживавших жителей и примерно каждый пятый из находившихся в лагерях. Следует упомянуть, что в финляндских лагерях для военнопленных смертность в период с 1941 по 1944 год поднялась еще выше, составив почти треть от общего числа заключенных», — пишет современный финский историк Юкка Куломаа. Для одного только Петрозаводска он называет цифру в 4—7 тысяч человек, умерших в лагерях во время войны. Фактически Маннергейм санкционировал создание этого «конвейера смерти» и несет за него полную ответственность.
