…в Екатеринославе творилось нечто ужасное.
Губернатор Щетинин взялся за организацию власти…
По продовольствию Щетинин назначил какого-то главно-уполномоченного по продовольствию молодого, очень легко смущавшегося, инженера. Он, по указаниям Щетинина, на всё наложил запрет, приняв целиком на себя снабжение города всем необходимым.
Кончилось это дело крахом. Цены на продукты стали стремительно повышаться.
Сделанные на первых днях своего приезда обещания представителям рабочих организаций в смысле льготного и полного снабжения их продовольствием Щетинин не выполнил, и рабочие заволновались.
А грабежи, пьянство и разгул в городе не унимались… Были случаи насилия.
Только ко дню приезда в Екатеринослав Главнокомандующего генерала Деникина грабежи и насилия несколько утихли.
На обед, устроенный Городской Управой в складчину, было приглашено около двухсот лиц, представителей различных общественных организаций и казённых учреждений.
Шли речи, тосты; балагурил и прерывал ораторов генерал Шкуро. После речи представителя украинских организаций, что-то на украинском языке лепетавшего о «самостийной» и «ще не вмершей», генерал Деникин встал и взволнованно, стукнув по столу, резко произнёс:
«Ваша ставка на самостийную Украину бита… Да здравствует Единая и Неделимая Россия!.. Ура!»
Дружно крикнули ура.
Когда очередь дошла до представителя промышленников, вскочил генерал Шкуро и с возгласами «разговорчиков довольно», «довольно разговорчиков»… не дал оратору начать речь…
«Приглашаю вас, господа, прослушать концертное отделение!» - крикливо произнёс генерал Шкуро, и все повернулись к эстраде, где какой-то актёр рассказывал нудные и пошлые восточные анекдоты…
Не было почвы под ногами…
Контрразведка развивала свою деятельность до безграничного, дикого произвола; тюрьмы были переполнены арестованными, а осевшие в городе казаки открыто продолжали грабёж.
Организованная Щетининым государственная стража не решалась вступить в бой с казаками, а без боя ничего нельзя было предпринять, ибо казаки шли на грабёж в полном вооружении.
Потихоньку вечерами грабили и какие-то офицеры.
Вопли газет сделали лишь то, что губернатор Щетинин вызвал к себе трёх редакторов местных газет и предложил им все заметки о грабежах, появляющиеся обильно в хронике, помещать без указания, что грабёж произведён казаками.
После возражений и споров пришли к соглашению в том смысле, что в каждом случае ограбления, производимого казаками, в заметках будет указываться, что грабёж был произведён людьми, одетыми в военную форму.
За всё время пребывания Щетинина на посту губернатора это было единственным его мероприятием по борьбе с грабежами, хотя и очевидно было, что в этой борьбе он был совершенно бессилен и одинок.
Государственная же стража часто выезжала в ближайшие сёла, вылавливала дезертиров и не являвшихся на объявленную добровольцами мобилизацию.
Как-то вернулся из уезда начальник уезда полковник Степанов и, рассказывая журналистам о своей работе в уезде, отрывисто бросил:
«Шестерых повесил…»
Результаты быстро и катастрофически дали себя почувствовать. Негодование среди крестьян росло с неописуемой быстротой.
Осваг, получавший сводки из уездов, располагал страшным материалом, открыто показывавшим полную гибель всех начинаний Добровольческой армии.
Но в самом Осваге сидели чиновники, спокойно подшивавшие бумажки к делу… Ни стоявший во главе Освага полковник Островский, ни заведовавший каким-то общественным отделом полковник Авчинников совершенно не понимали значения попадавших к ним в руки донесений, рапортов и докладов, написанных в уездах сухим полицейским языком…
Главное их внимание обращалось на издание каких-то разжигающих национальную ненависть брошюр и безграмотных, бездарных писем красноармейцу.
Объявленная Добровольческой армией мобилизация провалилась. Крестьяне, подлежавшие мобилизации, скрываясь от карательных отрядов Государственной стражи, с оружием в руках уходили в леса.
Стали организовываться внушительные по численности и по вооружению шайки «зелёных». Участились случаи крушения поездов, подготовлявшиеся с грабительскими и мстительными целями; всё чаще и ожесточённее в деревнях уничтожалось начальство, олицетворявшее собой власть Добровольческой армии…
На поверхность жизни стали выплывать в деревне петлюровские течения, быстро склонившиеся к анархическим лозунгам Махно, принимавшего в свой стан всех, готовых на открытую борьбы против Добровольческой армии, как власти, вешающей крестьян, и против всякой власти, вмешивающейся в жизнь крестьянства вообще.
Быстрые кони унесли казаков под самый Орёл, а на Украине нарастало грозное негодование, угрожавшее каждую минуту разразиться страшным всеуничтожающим движением.
В городе контрразведка ввела кошмарную систему «выведения в расход» тех лиц, которые почему-либо ей не нравились, но против которых совершенно не было никакого обвинительного материала.
Эти лица исчезали, и, когда трупы их попадали к родственникам или иным близким людям, контрразведка, за которой числился убитый, давала стереотипный ответ:
«Убит при попытке к бегству…»
И потом редакции каждый день получали из контрразведки заметки о том, что-де вчера вечером при попытке бежать был убит конвоем такой-то.
Это явление вошло в добровольческий быт.
Когда в редакцию была прислана заметка о расстреле при попытке к бегству некоего Арьева, узнавший об этом общественный деятель, старый профессор хирург Должанский, возмущённый, отправился в контрразведку, ибо Арьев – старый больной человек – только в том мог быть виновным, что всю голодную и бедную жизнь только мечтал о Палестине и уже меньше всего был способен на бегство из-под конвоя.
Профессор только произнёс фамилию Арьева, как ему сейчас же бросили:
«Да ведь он же жид!» И этим ответом объяснения были исчерпаны.
Жаловаться было некому. Губернатор Щетинин вместе с начальником уезда Степановым, забрав из города всю Государственную стражу, поехал на охоту за живыми людьми в леса Павлоградского уезда… Захваченный Щетининым журналист из казённого «Екатеринославского вестника» писал большие статьи о тайнах лесов, а губернатор со стражей сгонял на опушку леса сотни крестьян, бежавших от мобилизаций, и косил их пулемётным огнём.
…губернатор Щетинин… открыл в своей губернии фронт военных действий против Махно… совершенно упустив из виду, что война идёт не с Махно, а со всем крестьянством всей губернии.
…в то время, как Добровольческая армия откатывалась под натиском Будённого и была ещё далеко от Харьковской губернии, Екатеринославская губерния как территория для Добровольческой армии уже не существовала и во всех направлениях была в полной власти Махно.
Екатеринослав был в кольце.
Особые партизанские хитрости, заставившие как-то генерала Шкуро признать Махно человеком, не лишённым способности создавать ловкие стратегические комбинации, приводили в ярость злополучного губернатора, и его крепко сжатые кулаки, рассчитывавшие ударить по самой голове Махно, всегда опускались на пустое место, так как в эту минуту Махно уже грабил военно-продовольственный поезд ровно в тридцати верстах от поля битвы губернатора.
Отрезанный от всего, губернский город стал испытывать продовольственные и финансовые затруднения… Рабочие, видя охоту Щетинина за живыми людьми, стали открыто и угрожающе возмущаться…
Поступавшие крайне неаккуратно официальные сводки плохо скрывали катастрофическое отступление Добровольческой армии, и, когда совершенно неожиданно раздался истерический вопль генерала Май-Маевского к населению Харькова о защите города от надвигающейся красной угрозы, Махно ворвался на несколько часов в Екатеринослав, убил несколько чиновников и офицеров, вывез брошенные Щетининым пушки, забрал пулемёты, патроны и обмундирование и оставил город, уйдя в неизвестном направлении…
Около двух дней город был без всякой власти, а потом показался полковник Степанов, высунули носы служащие Освага, вернулся в город Щетинин со «штабом», но спокойствие было окончательно поколеблено.
А четырнадцатого октября Махно, подойдя с трёх сторон вплотную к городу, открыл из шести орудий пальбу, оставив для остатков Добровольческой и Щетининской армий один выход через железнодорожный мост на Синельниково.
Здоровые молодые люди в офицерских мундирах, с погонами и с винтовками в руках, бежали впереди, а позади тысячной толпой шли женщины, дети и старики, спеша к мосту, спасаясь от могущего в каждую секунду ворваться в город Махно.
Пошатываясь, кутаясь в одеяла, плелись больные тифозные офицеры и казаки…
А к вечеру с трёх сторон по широким улицам города стала вливаться повстанческая махновская армия.
…
Иногда ночью разгулявшийся Махно открывал по правому берегу Днепра артиллерийский огонь, и тогда в ужасе и неописуемом страхе раздетые люди, матери, хватавшие из кроваток спящих детей, падая и разбиваясь на тёмных лестницах, устремлялись в погреба, так как добровольцы тотчас же отвечали, посылая в темноту в густо застроенный город десятки шестидюймовых снарядов, многим принесших неожиданную и страшную смерть.
Эта пальба по городу вызывала только проклятия на жалкие остатки деникинцев, которые не могли не понимать, что, стреляя тёмной ночью по городу, они никакого вреда своему противнику Махно не принесут, и в то же время должны были знать, что эти снаряды падают на дома, влетают в квартиры, разрывая целые семьи на мелкие куски.
…орудийная перестрелка продолжалась без перерыва до утра, а тогда уже огонь с обеих сторон развивался до максимальной силы.
Так в неустанном артиллерийском поединке прошла первая неделя пребывания Махно в городе.
Выпущенный Махно манифест к населению призывал всех к сохранению спокойствия, сдаче оружия и выдаче скрывшихся в городе деникинских офицеров.
Жизнь была весёлая: круглые сутки пулемёты, расположенные на берегу реки, неумолчно трещали; частенько противники обменивались шестидюймовыми снарядами…
…добровольцы с левого берега посылали смертоносные снаряды, разрушая дома и убивая ни в чём перед ними неповинных мирных людей…
Шесть недель прошли в неослабном напряжении… Выходившие по очереди к подворотням как-то заметили какое-то странное движение по городу махновских тачанок, а как-то к вечеру длинной цепью потянулись тачанки из города в сторону Никопольского шоссе…
Последним ушёл Махно, и минут десять спустя по той самой Садовой улице, по которой, оставляя город, с трудом сдерживая горячего коня, спокойно проехал Махно, показались верховые с офицерскими погонами на плечах…
Потом показались тачанки с пулемётами, над которыми развевались трёхцветные флаги…
Стремясь соединиться с отступавшими на Крым добровольческими частями, генерал Слащёв в Екатеринославе наткнулся на Махно и, после короткого боя, очистил и занял город.
В тот же день с песнями вернулись в город герои, просидевшие шесть недель на левом берегу Днепра.
Торжества не было…
Исстрадавшееся население ничего хорошего не ждало от пришедших избавителей, и смутные предчувствия оправдались.
Небольшие, где-то и кем-то потрёпанные части Слащёва, состоявшие из ингушей и чеченцев, принялись за продолжение славного дела своих предшественников и пошли с грабежом по квартирам.
Кровью заливалось лицо от боли и стыда, когда в квартиры входили люди с офицерскими погонами на плечах и так же нагло, открыто и беззастенчиво грабили, как грабили дикие ингуши и чеченцы…
Попутно с грабежами слащёвцы стали извлекать из больниц оставленных махновцами тифозных больных и развешивали их на оголённых осенью деревьях.
Когда случайно застрявший в городе член управы Овсянников направился в Штаб к Слащёву с намерением просить его приказа о прекращении этого варварства, ибо о грабежах уже не было и речи, так как они получили права гражданства и вошли в быт, генерал Слащёв Овсянникова не принял только потому, что, как откровенно сознался один из штабных офицеров, генерал пятый день не переставая пьёт и совершенно одурел.
Спустя неделю появились приказы Слащёва, буква в букву повторявшие приказы Махно: та же сдача оружия и то же предложение сдавать махновцев, а за невыдачу – расстрел.
Была даже объявлена Слащёвым мобилизация, вызывавшая только горькие усмешки глубоко почувствовавших себя несчастными русских людей. Определённо говорили о полной гибели Добровольческой армии, а призыв Слащёва к населению уйти вместе с ним от приближающегося красного ужаса открыл глаза на всё, происходившее кругом.
Добровольческая армия погибла. Кое-как отбиваясь, остатки бежали на Ростов и на Крым.
Но очень немногие ушли со Слащёвым, ибо те, которые могли и хотели уйти, бежали ещё при первом оставлении города Щетининым.
А сам Слащёв ушёл из города семнадцатого декабря, за два дня до вступления красных войск.
Оставив на деревьях несколько повешенных тифозных махновцев и глубокую скорбь в сердцах русских людей, волею судьбы он перелистал пред нами последнюю страницу кошмарной и жуткой повести так мученически-свято вставшей и так позорно павшей Русской Добровольческой Армии…
/От себя: читая всё это, не могу не вспомнить «Зелёный фургон» Козачинского:
Три с лишним года Одессу окружала линия фронта. Фронт стал географическим понятием. Казалось законным и естественным, что где-то к северу от Одессы существуют степь, леса Подолии, юго-западная железная дорога, станция Раздельная и станция Перекрестово, река Днестр, река Буг и – фронт. Фронт мог быть к северу от Раздельной или к югу от нее, под Бирзулой или за Бирзулой, но он был всегда. Иногда он уходил к северу, иногда придвигался к самому городу и рассекал его пополам. Война вливалась в русла улиц. Каждая улица имела свое стратегическое лицо. Улицы давали названия битвам. Были улицы мирной жизни, улицы мелких стычек и улицы больших сражений – улицы-ветераны. Наступать от вокзала к думе было принято по Пушкинской, между тем как параллельная ей Ришельевская пустовала. По Пушкинской же было принято отступать от думы к вокзалу. Никто не воевал на тихой Ремесленной, а на соседней Канатной не оставалось ни одной непростреленной афишной тумбы. Карантинная не видела боев – она видела только бегство. Это была улица эвакуации, панического бега к морю, к трапам отходящих судов.
У вокзала и вокзального скверика война принимала неизменно позиционный характер. Орудия били по зданию вокзала прямой наводкой. После очередного штурма на месте больших вокзальных часов обычно оставалась зияющая дыра. Одесситы очень гордились своими часами; лишь только стихал шум боя, они спешно заделывали дыру и устанавливали на фасаде вокзала новый сияющий циферблат. Но мир длился недолго; проходило два-три месяца, снова часы становились приманкой для артиллеристов; стреляя по вокзалу, они между делом посылали снаряд и в эту заманчивую мишень. Снова на фасаде зияла огромная дыра, и снова одесситы поспешно втаскивали под крышу вокзала новый механизм и новый циферблат. Много циферблатов сменилось на фронтоне одесского вокзала в те дни.
Так три с лишним года жила Одесса. Пока большевики были за линией фронта, пока они пробивались к Одессе, городом владели армии центральных держав, армии держав Антанты, белые армии Деникина, жовто-блакитная армия Петлюры и Скоропадского, зеленая армия Григорьева, воровская армия Мишки Япончика.
Одесситы расходились в определении числа властей, побывавших в городе за три года. Одни считали Мишку Япончика, польских легионеров, атамана Григорьева и галичан за отдельную власть, другие – нет. Кроме того, бывали периоды, когда в Одессе было по две власти одновременно, и это тоже путало счет.
В один из таких периодов произошло событие, окончательно определившее мировоззрение Володиного отца.
Половиной города владело войско украинской директории и половиной – добровольческая армия генерала Деникина. Границей добровольческой зоны была Ланжероновская улица, границей петлюровской – параллельная ей Дерибасовская. Рубежи враждующих государственных образований были обозначены шпагатом, протянутым поперек улиц. Квартал между Ланжероновской и Дерибасовской, живший меж двух натянутых шпагатов, назывался нейтральной зоной и не имел государственного строя.
За веревочками стояли пулеметы и трехдюймовки, направленные друг на друга прямой наводкой.
Чтобы перейти из зоны в зону, одесситы, продолжавшие жить мирной гражданской жизнью, задирали ноги и переступали через веревочки, стараясь лишь не попадать под дула орудий, которые могли начать стрелять в любую минуту. Однажды и Володин отец, покидая деникинскую зону, занес ногу над шпагатом, чтобы перешагнуть через него. Но, будучи человеком немолодым и неловким, он зацепился за веревочку каблуком и оборвал государственную границу. Стоявший поблизости молодой безусый офицер с тонким интеллигентным лицом не сказал ни слова, но, сунув папироску в зубы, размахнулся и ударил Володиного отца по лицу. Это была первая оплеуха, полученная доцентом медицинского факультета Новороссийского университета за всю его пятидесятилетнюю жизнь. Почти ослепленный, прижимая ладонь к горящей щеке, держась другой рукой за стену, он побрел, согнувшись, к Дерибасовской и здесь, наткнувшись на другую веревочку, оборвал и ее. Молодой безусый петлюровский офицер с довольно интеллигентным лицом развернулся и ударил нарушителя по лицу. Это была уже вторая затрещина, полученная доцентом на исходе этой несчастной минуты его жизни. Когда-то он считал себя левым октябристом, почти кадетом; он заметно полевел после того, как познакомился с четырнадцатью или восемнадцатью властями, побывавшими в Одессе; но, получив эти две оплеухи, он качнулся влево так сильно, что оказался как раз на позициях своего радикального друга Цинципера и сына Володи./
