Из книги Александра-Роберта-Карла-Рихарда Робертовича фон Раупаха "Лик умирающего". Выделения мои.Фамилия генерала фон Ренненкампфа стала известной русскому обществу со времени боксерского движения в Китае, когда с несколькими эскадронами он брал целые китайские города. Во время Японской войны боевая деятельность Ренненкампфа ничем отмечена не была, и начавшееся после этой войны быстрое повышение его по службе обуславливалось не ею, а успешным подавлением сибирской революции в 1905 году.
Отправляясь в начале Великой войны в Восточную Пруссию в качестве командующего армией, Ренненкампф напомнил о себе прогремевшей на всю Россию публичной клятвой — дать отсечь себе руку, если он не возьмет Берлин.
Клятвы этой он не сдержал ни в отношении Берлина, ни в отношении руки.
С немцами Ренненкампф воевал так позорно, что в первые же месяцы войны он был отстранен от командования армией. Неотрубленную руку использовал в направлении, которое привело к возникновению против него обвинений в вывозе из Восточной Пруссии принадлежавшего неприятельским подданным имущества и в скупке со спекулятивной целью земель немецких колонистов в Крыму.
[Читать далее]Оба эти обвинения сами по себе никакого интереса не представляют, но общественные нравы, при которых неотрубленная рука Ренненкампфа могла найти себе достойное для себя применение, — неинтересными быть не могут. Они покажут читателю, что внешние формы и внутреннее содержание народных революций создаются не кучкой интриганов, а точнейшим образом соответствуют понятиям, традициям и быту общества, вырабатываемым всем его историческим прошлым.
Не потому в конце 1917 года начались в России захват земли и чужой собственности, что Ленин выкинул свой знаменитый лозунг «грабь награбленное», а наоборот, он вынужден был выкинуть этот лозунг оттого, что он наилучшим образом совпадал с глубоко внедрившимся в массах взглядом на чужую собственность и на отношение к ней.
Живший в семнадцатом веке историк царя Алексея — Котошихин пишет: «Русские люди никаких наказаний не страшатся и руки свои ко взятию скоро припущают».
Данные о порядках и общественных условиях, еще задолго до Ленина допускавших руки «ко взятию», я заимствую из приложенных к делу Ренненкампфа книги профессора Петровской сельскохозяйственной академии К. Линдемана: «Законы 2 февраля и 13 декабря 1915 года» и статьи профессора В. Мякотина, эту книгу комментирующей.
За четыре года до войны, в эпоху самого буйного рассвета воинствующего национализма, Столыпин внес в Государственную Думу закон об ограничении немецких колонистов в правах владения и пользования принадлежащими им землями. Закон этот, не принятый Думою в 1910 году, два года спустя был внесен вторично, но и тогда правительство вынуждено было взять его обратно.
2 февраля 1915 года, т. е. полгода спустя после возникновения войны, Совет министров принял закон, устанавливавший 150-верстный приграничный и приморский пояс, в который входили все наши юго-западные губернии, Прибалтийский край, Финляндия, Крым и Закавказье. В пределах этого пояса русские подданные немецкого происхождения должны были в десятимесячный срок ликвидировать свою земельную собственность с тем, чтобы в случае неисполнения этого требования земли их продавались с аукциона. Закон этот распространялся только на крестьян и таких лиц, которые «по быту своему от крестьян не отличаются». От действия его освобождались: дворяне и купцы, лица немецкого происхождения, принявшие православие, и те семьи, один из членов которых участвовал в войне в звании офицера или добровольца.
Так как установленный этим законом период ликвидации отодвигал возможность обращения земель колонистов в торговый оборот на десятимесячный срок, то скоро после его издания в административном порядке был принят ряд мер к сокращению этого срока и даже фактическому его упразднению. Уже в мае 1915 года Верховный Главнокомандующий Великий Князь Николай Николаевич предписал «немедленно приостановить все сделки по продаже земель немецких колонистов в частные руки и отменить совершенные уже продажи евреям». В силу этого распоряжения 100 000 колонистов были безотлагательно высланы из юго-западных губерний и потому личного участия в продаже своих земель принимать не могли. Для остальных же первенствующее место среди покупателей занял Крестьянский Банк. Скупая земли в три-четыре раза ниже их рыночной стоимости, банк прежде всего удерживал из вырученной суммы выданные им под эти земли ссуды, и так как размеры последних определялись рыночной ценой земли, то владельцы тех земель, которые были заложены, часто не только ничего не получали, но еще и оставались должниками банка. В тех же случаях, когда собственнику причиталась какая-либо сумма, она выдавалась ему не деньгами, а особыми свидетельствами Крестьянского Банка, подлежавшими оплате лишь через 25 лет и дававшими до истечения этого срока только право на получение 4,5% годовых. Свидетельства эти были именные, и владельцы не имели права ни расплачиваться ими, ни завещать, ни вообще кому-либо передавать.В тех же целях ускорения ликвидации провинциальным отделениям Государственного Банка было предложено не выдавать колонистам никаких ссуд под хлеб, а земельным банкам — не присуждать никаких льгот по заложенным им землям. Благодаря последней мере многие лица, находившиеся на театре военных действий, лишились своих земель за невозможностью внести проценты по ссудам.
Открывавшаяся благодаря всем этим мерам возможность крайне выгодно приобретать у Крестьянского Банка образцовые во всех отношениях хозяйства в плодороднейших губерниях и благодатном Крыму вызвала, конечно, массовую скупку и бешеную спекуляцию ими.
«L’appetit vient en mangeant», — говорят французы, и 13 декабря 1916 года Совет министров принял новый закон, по которому ликвидация земель немецких колонистов уже не ограничивалась только 150-верстным пограничным поясом, а распространялась на всю территорию тех губерний, которые какой- либо своею частью в эту полосу входили. По этому закону все русские подданные крестьяне немецкого происхождения обязывались продать свои земли на всей территории Финляндии, Петербургской губернии, Прибалтийского края, Кавказа и даже Приамурского генерал-губернаторства.
Стараясь содействовать борьбе начальства с «немецким засильем», губернские власти стали включать в составляемые ими ликвидационные списки уже не только немецких колонистов, но и всех вообще крестьян лютеранского вероисповедания с иностранными фамилиями. Включенным предлагалось либо доказать «бесспорно» свое ненемецкое происхождение, либо лишиться своих земель, если такого рода доказательство к сроку не будет представлено. В Крыму, где на земли было особенно много охотников, в ликвидационные списки были включены все колонисты- меннониты. Они представили «бесспорные доказательства» своего голландского происхождения, но специально назначенная для расследования этого вопроса комиссия сенатора Стишинского признала, что голландцы — это те же немцы, и на этом основании жалобу меннонитов отклонила.
Если верить сведениям профессора Линдемана, основанным на официальной записке главноуправляющего земледелием, то общая площадь подлежащих отчуждению земель доходила до трех миллионов шестисот тысяч десятин, число же крестьян, эту землю обрабатывавших, превышало пятьсот тысяч человек.
Более ста лет тому назад русское правительство в целях содействовать созданию в России образцовых хозяйств вызвало из Германии немецких крестьян, поселило их в плодородных губерниях и наделило землей. И вот, когда после упорных трудов целого ряда поколений эти наделы стали лучшими крестьянскими хозяйствами в России, достигли высокого благосостояния и выделили из себя около 2000 новых поселений, тогда под лицемерным предлогом опасности немецкого засилья земли эти отбирались и притом не только у тех, кто сидел на них, но и у тех, которые в это время умирали на полях сражений. Жестокость этого чудовищного беззакония увеличилась еще тем, что лишенные своих дедовских гнезд люди уходили из них нищими, ибо выдававшиеся им именные свидетельства Крестьянского Банка, подлежавшие оплате лишь через 25 лет, не являлись капиталом, который мог бы быть пущен в оборот для начатия какой-либо новой хозяйственной деятельности.
Сотни тысяч крестьян с женами и детьми потоком потянулись к восточным окраинам России и в Среднюю Азию. Из зажиточных тружеников они были обращены в толпу голодных, обременявших собой общественную благотворительность людей.
Мотивы, послужившие основанием к изданию вышеприведенных законов 1915 года, в них означены не были. Смысл их можно усмотреть только в признании вредным и опасным самого факта владения землей русскими подданными немецкого происхождения. Такое заключение, однако, оставляло без разрешения целый ряд недоуменных вопросов. Если даже считать опасным пребывание немцев-колонистов в приграничной полосе, то есть вблизи родственного им по крови неприятеля, то в чем заключалась опасность их пребывания в приморских местностях? Почему в городах, входивших в пограничные и приморские полосы, русские немцы могли владеть недвижимостью, а вне городов такое владение являлось опасным? Почему земельные собственники из немцев-крестьян вредны, а их соседи из немцев-дворян не вредны? Почему семья, один из членов которой находился на театре военных действий в звании офицера или добровольца, под действие закона ликвидации не подпадала, а у семьи, пославшей сына на войну в качестве солдата, земля отбиралась?
Искать ответы на эти вопросы в правительственных органах печати и у официальных комментаторов бесцельно, — их там не было. Зато объяснений, во имя чего ликвидация немецкого землевладения была предпринята, имеется несколько. «Поселившиеся в России и принявшие русское подданство немцы, — писали национальные органы, — не только остались чуждыми России, но и явились почти поголовно изменниками по отношению к ней, добиваясь в войне победы не России, а Германии. Именно поэтому они и должны быть лишены права владеть землей».
Утверждение это, конечно, являлось ложью и притом самой беззастенчивой, ибо по счастливой случайности среди бесчисленных дел полевых судов о шпионаже не было, кажется, ни одного, обвиняемые по которому были бы русские немцы.
Но если бы предательство русских немцев и было действительной причиной упомянутых законов, то почему же законы эти были направлены только против немцев-крестьян и не распространялись на немцев-дворян и купцов?
Из других объяснений правительственной печати чаще всего встречалась ссылка на назревшую необходимость освободиться наконец от немецкого засилья и защитить русского крестьянина от конкуренции. Таким образом, по утверждению официальных комментаторов предпринятой меры, сотни тысяч одних крестьян-тружеников обращались в нищих в интересах других, таких же, как и они, крестьян-тружеников. Явная несостоятельность этого толкования вполне подтверждается не только самым способом ликвидации немецких земель, почти исключавшим возможность приобретения их русским крестьянином, но еще и тем, что самые крупные земельные площади, находившиеся во владении немецких дворян, закону о ликвидации не подлежали вовсе.
Если иметь в виду, что вопрос о ликвидации немецкого землевладения возник впервые в 1910 году, а проведен был лишь в 1915-м, что за это время состав правительства менялся много раз, что, несмотря на смену лиц и настроений, он неизменно оставался очередным и всегда решался в одном и том же направлении, — то следует прийти к заключению, что цель закона о ликвидации ничего общего ни с опасностью немецкого засилья, ни с интересами русского крестьянина не имела.
Понимание истинной цели этого закона надо искать не в демагогических толкованиях его творцов, а в чековых книжках лиц, его использовавших. Люди, стоявшие у власти, менялись, но аппетиты тех общественных групп, которые захватом корейских лесных концессий уже раз втянули страну в войну с Японией, аппетиты эти оставались все теми же. Теми же стали потому и последствия их вожделений. И все это совершалось при всеобщем молчании. Безмолвствовала и печать.
Во время моей единственной беседы с генералом фон Ренненкампфом он в свое оправдание представил список лиц, от которых и которым перепродавал свои крымские приобретения. Этот список проверен мною не был, а потому оглашать те фамилии, которые сохранила моя память, я не считаю себя вправе.
Среди этих фамилий была одна, носитель которой опознал среди привезенных в Берлин большевиками и продававшихся там с аукциона вещей предметы, ему принадлежавшие.
Оглашенное в эмигрантской печати, обстоятельство это вызвало целый ряд негодующих статей, называвших большевиков разбойниками, устроителей аукциона — их соучастниками, а покупателей — скупщиками краденого.
Большевики возражали. Реквизицию художественных предметов, говорили они, мы считаем тем более законной, что побуждаем весь народ приносить жертвы, неизмеримо более тяжелые, чем утрата художественного фарфора. Право на такие действия мы видим в побуждениях, ради которых они нами предпринимаются. Тут нет выгод личного характера: на вырученные деньги никто не покупает себе поместий, не строит великолепных вилл на Крымском побережье, не создает огромных капиталов в банках и не пьянствует в кабаках парижского Монмартра. Все, чего народ лишается, все возвращается ему обратно такими ценностями и сооружениями, которые сторицей вознаградят будущие поколения за все переносимые сейчас лишения. Обвинять нас в грабеже — это то же, что обвинять Александра Македонского за страдания его солдат в персидских безводных пустынях, и забывать в то же время, что именно этим страданием Греция обязана великолепным веком Перикла. Это не грабеж, а государственная точка зрения.
Такое воззрение можно, конечно, оспаривать, а потому гнев и ненависть владельца художественного фарфора понятны, но позволительно спросить, признавал ли он сам право на такие чувства со стороны тех людей, дедовское наследство которых он скупал в свою личную пользу на Крымских аукционах?