Из книги Александра-Роберта-Карла-Рихарда Робертовича фон Раупаха "Лик умирающего".Гибель целой армии, сопровождавшаяся неисчислимыми материальными потерями, произвела ошеломляющее впечатление. Понеслось проклятое слово «измена», и по всей стране поползли самые нелепые легенды о шпионах и предателях. Десятой армией командовал генерал Сиверс, начальником его штаба был генерал барон Будберг. Обоих немедленно устранили от должностей, и, судя по характеру оценки их боевой деятельности, все ожидали предания их военно-полевому суду по обвинению в измене.
Но затем наступила заминка, о Сиверсе и Будберге все замолчали, а в конце марта 1915 года в газетах появилась заметка, что заведующий контрразведкой при штабе 10-й армии подполковник Мясоедов повешен за шпионство и мародерство. Одинаковая редакция этой заметки во всех газетах, исходившей, очевидно, из одного и того же официального источника, сразу обращала внимание своей загадочной лаконичностью. Отсутствие указания на какие-либо конкретные действия было тем более странно, что шпионом оказалось лицо, служебные обязанности которого заключались в борьбе со шпионажем. Еще удивительнее представлялось одновременное обвинение этого лица и в мародерстве, то есть грабеже на театре военных действий. Жандармский полковник, служащий при штабе армии и занимающийся шпионажем и мародерством, казался явлением просто невероятным, но в моей памяти хорошо сохранилась роль Мясоедова в Виленском процессе о чинах пограничной стражи. Роль эта определенно относила его к людям, умеющим греть у жизненного костра обе руки. В ее аспекте невероятное становилось возможным.
[Читать далее]Но затем наступила заминка, о Сиверсе и Будберге все замолчали, а в конце марта 1915 года в газетах появилась заметка, что заведующий контрразведкой при штабе 10-й армии подполковник Мясоедов повешен за шпионство и мародерство. Одинаковая редакция этой заметки во всех газетах, исходившей, очевидно, из одного и того же официального источника, сразу обращала внимание своей загадочной лаконичностью. Отсутствие указания на какие-либо конкретные действия было тем более странно, что шпионом оказалось лицо, служебные обязанности которого заключались в борьбе со шпионажем. Еще удивительнее представлялось одновременное обвинение этого лица и в мародерстве, то есть грабеже на театре военных действий. Жандармский полковник, служащий при штабе армии и занимающийся шпионажем и мародерством, казался явлением просто невероятным, но в моей памяти хорошо сохранилась роль Мясоедова в Виленском процессе о чинах пограничной стражи. Роль эта определенно относила его к людям, умеющим греть у жизненного костра обе руки. В ее аспекте невероятное становилось возможным.
…
…один из секретных агентов департамента полиции, некто Герц, обвинил Мясоедова в «неблагонадежности» по части сношений с германским генеральным штабом.
Главным основанием такого подозрения признавалось то, что Император Вильгельм, приезжая на охоту в свое имение Роминтен, находившееся вблизи станции Вержболово, приглашал Мясоедова к обеду и часто делал ему ценные подарки.
Наивность предложения, что германский император может расплачиваться за шпионаж серебряными портсигарами и портретами с собственноручной подписью, была настолько очевидной, что ведавшее делами контрразведки главное управление генерального штаба оставило этот донос без последствий, но негласную разведку по этому поводу все же произвело. Как и следовало ожидать, ничего подтверждающего донос Герца ею добыто не было, но допрошенные таможенные чины между прочим показали, что Мясоедов действительно злоупотреблял своим служебным положением, однако делал он это в области, ничего общего со шпионажем не имеющей. Пользуясь своей властью как начальника станционной полиции, он освобождал от таможенного досмотра багаж высокопоставленных лиц и их супруг. В числе последних была между прочим и жена военного министра Сухомлинова, ежегодно ездившая за границу и привозившая оттуда все прелести парижского творчества по туалетной части. По этому поводу против Мясоедова, впрочем, не только не возникло какое-либо «дело», но, наоборот, незаконные услуги высокопоставленным контрабандистам, надо думать, и помогли ему выйти из ведения департамента полиции, учреждения хорошо известного своей традицией беспощадно преследовать всех нарушителей его служебных тайн. Едва ли можно сомневаться, что именно протекцией жены Сухомлинова Мясоедов обязан был состоявшимся в сентябре 1911 года назначением его в распоряжение военного министра, поручившего ему организацию в армии политической разведки. Давая Мясоедову такое назначение, Сухомлинов, однако, одной рекомендацией своей жены не удовлетворился. Он запросил и получил отзыв от командира корпуса жандармов и целого ряда других должностных лиц, аттестовавших Мясоедова как прекрасного работника и выдающегося офицера.
Переехав в Петербург для самостоятельного заведования особым органом, Мясоедов торжествовал, но не дремал и департамент полиции. По-видимому, один из его секретных агентов довел до сведения либерального депутата Государственной Думы А. Гучкова, специально ведавшего делами армии, об учреждении в ней военным министром специального органа политического сыска с немецким шпионом во главе. Гучков поместил соответствующую статью в газету «Новое Время». Мясоедов ответил на нее вызовом на дуэль. Подхваченное печатью дело получило такую широкую огласку, что правительство вынуждено было поручить расследование его главному военному прокурору.
Одновременно со стороны общества тем же занялась консультация петербургских присяжных поверенных.
Расследование главного военного прокурора установило полную несостоятельность обвинения. В консультации же присяжных поверенных сам А. Гучков публично признал, что положительных данных, подтверждающих обвинение Мясоедова в шпионаже, у него не имеется. Хотя реабилитация Мясоедова была таким образом полная, но поднятый вокруг его имени шум принял такие размеры, что оставаться на службе он не мог и в апреле 1912 года был уволен в запас армии. У Сухомлинова Мясоедов, таким образом, служил с сентября 1911 года по апрель 1912 года, то есть 7 месяцев.
Когда летом 1914 года возникла война, Мясоедов обратился к военному министру с просьбой посодействовать его поступлению на службу. Сухомлинов никаких рекомендаций ему не дал и частным письмом ответил, что против его поступления на службу ничего не имеет и что прошение об этом ему надлежит подать в установленном порядке.
Со времени тучковских разоблачений прошло несколько лет, окончились они для Мясоедова благоприятно и все же сделанные им в начале войны попытки получить службу при каком-нибудь штабе армии потерпели неудачу. «На всякий случай» считалось благоразумным иметь офицера «без прошлого». Вероятно, такой же уклончивый ответ последовал бы на его просьбу и со стороны штаба 10-й армии, если бы она не оперировала в Восточной Пруссии. Район этот, быт его населения, хорошо известные Мясоедову, как служившему на пограничной станции Вержболово, побудили командующего армией генерала Сиверса, принять его на службу и поручить заведование контрразведкой, то есть посылкой к неприятелю наших шпионов.
Как показали последующие события, генерал Сиверс спас этим самого себя и своего начальника штаба от грозившего им после разгрома армии военно-полевого суда. Виновником этого разгрома был сделан Мясоедов.
Данные, которыми оперировали изобличавшие его лица, были собраны в небольшом томе следственного производства сводились в сущности к одному событию.
В 1915 году, недели через две после разгрома 10-й армии и гибели 20-го корпуса, к начальнику главного штаба явился молодой человек и, отрекомендовавшись Кулаковским, сообщил, что он офицер 23-го Низовского полка, почти полностью уничтоженного в сражении под Танненбергом. Лишенный вследствие контузии сознания, он был подобран немцами и помещен в такой лагерь, в котором не было не одного русского. Не зная никакого языка, кроме родного, он в течение месяца был обречен на безмолвие, так как с французскими и английскими пленными мог объясняться только знаками. Единственным утешением в этом положении ему служили редкие приезды в лагерь одного офицера германского генерального штаба, хорошо знавшего русский язык и беседовавшего с Кулаковским об его родине.
В один из таких приездов офицер этот предложил ему вернуться в Россию и стать там агентом немецкой разведки. Задачи ему ставили большие, но и гонорар обещался соответствующий. Кулаковскому поручалось: организовать покушение на жизнь Верховного Главнокомандующего Николая Николаевича, уничтожить переправы через Вислу и сообщать о подготавливающихся операциях путем сбора сведений о перебросках войсковых частей и о местах их сосредоточений.
Давая такие трудные задания, германский офицер сообщил Кулаковскому, что при осуществлении их он должен руководствоваться указаниями жандармского полковника Мясоедова, который, находясь в связи с военным министром Сухомлиновым, обладает всеми необходимыми для сношения с немцами средствами.
Кулаковский указал, что Мясоедова совершенно не знает, и что потому едва ли сможет отыскать его. В этом нет никакой надобности, ответил офицер, Мясоедов будет уведомлен о своем новом сотруднике и, пользуясь содействием военного министра, сам его разыщет.
На предложение возвратиться в Россию, открывающее еще возможность оказать родине огромную услугу разоблачением ее предателей, Кулаковский согласился и, получив от немцев подложный паспорт и тысячу шведских крон, выехал в Стокгольм. Подложный паспорт он тут же передал начальнику главного штаба, денег же предоставить не мог, так как большую их часть истратил на расходы по дороге и во время двухнедельного пребывания своего в Стокгольме.
Судебные власти допрашивали Кулаковского дважды. При первом допросе он полностью подтвердил вышесказанный свой доклад начальнику Главного штаба, вторично он был опрошен следователем, по-видимому, не имеющим определенного задания и добивавшимся правдивого показания. Ему он сознался, что поручение организовать убийство Великого князя ему не давали, а придумал его он сам, с целью побудить начальника Главного штаба обратить на свой доклад особое внимание.
Непостижимым в его докладе являлось, однако, не одно только это поручение, но и все поведение немцев. Действительно, каким образом немецкая контрразведка могла рассчитывать, что строевой офицер в чине поручика, круг деятельности которого не выходил и не мог выходить за пределы собственного полка, был бы в состоянии получать секретнейшие сведения о перегруппировке войск и местах их сосредоточения? Сколько самого непростительного легкомыслия надо было иметь, давая поручение молодому офицеру организовать и осуществить такое сложное дело, как уничтожение переправ через водную артерию самого важного из всех театров военных действий? Мыслимо ли предположить, что специалисту по контрразведке, если только этот германский офицер обладает простым здравым смыслом, не пришло в голову простое соображение, что выгоды от разоблачения русскими властями роли Мясоедова и военного министра были намного реальнее немецкого гонорара, обещанного за услуги явно неосуществимые. Допустимо ли предположение, что германская контрразведка выдала совершенно незнакомому ей русскому офицеру такого ценного своего сотрудника, как полковник Мясоедов, заведующий русской контрразведкой? Чем, наконец, кроме празднословия, можно объяснить ненужное обнаружение связи с самим военным министром?
Все эти вытекавшие из заявления Кулаковского вопросы вызывали такое недоумение, которое ставило под сомнение сам факт пребывания его в германском плену, тем более что и ссылка на службу в таком полку, из состава которого в России не было ни одного человека, невольно наводила на мысль о стремлении обеспечить себя невозможностью разоблачения.
В следственном деле не было, однако, никаких указаний ни на осмотр списков личного состава Низовского полка, ни на проверку следования Кулаковского из Германии в Швецию, ни на опрос тех лиц, с которыми он встречался в Стокгольме, и тех гостиниц, в которых он останавливался в течение двухнедельного там пребывания.
Совершенно невероятно было, конечно, чтобы Кулаковский после сделанного им признания занялся бы осуществлением данного ему немцами поручения. Тем не менее пребывание его в Петербурге было признано опасным. Его немедленно выслали в одну из наших центральных губерний (кажется, Ярославскую), где он и потонул в такой прочной неизвестности, что ко времени суда в Варшаве не мог быть разыскан, и смертный приговор Мясоедову был вынесен на основании вышеприведенных письменных показаний Кулаковского.
Доложенное военному министру Сухомлинову заявление Кулаковского было по его распоряжению немедленно сообщено в штаб Верховного Главнокомандующего для доклада Великому Князю. Ставка затребовала из Петербурга всю переписку о службе Мясоедова и откомандировала его в крепость Ковно, где поручила организовать контрразведку. Для наблюдения за ним самим был назначен секретный агент политической полиции, прикомандированный в качестве секретаря.
В то же время начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Янушкевич писал военному министру Сухомлинову: «Дело Мясоедова будет, вероятно, ликвидировано окончательно в отношение его самого не сегодня-завтра, это необходимо, ввиду полной измены, для успокоения общественного мнения».
В 1927 году, то есть более 8 лет спустя после казни Мясоедова в печати появилась статья очевидца суда над ним, капитана Генерального штаба Б. То убеждение в предрешенности дела, которое создавалось характером всего обвинительного материала, подтвердилось вполне и впечатлением очевидца. В этом отношении его заметка ничего кроме волнующих подробностей не дает. Но капитан Б. не предполал, конечно, что рассказ его о «позорном» деле Мясоедова поможет совершенно неопровержимо установить, что виселица для генерала Сухомлинова строилась по тем же приемам и с той же добросовестностью, с какой она воздвигалась для Мясоедова.
Сухомлинова спасло не правосудие, а счастливая случайность, благодаря которой дело его слушалось в краткий момент фактической отмены в России смертной казни.
В начале февраля 1915 года приехавший в крепость Ковно капитан Генерального штаба Б. получил приглашение на обед к одному из офицеров штаба. На этом обеде он познакомился с жандармским полковником Мясоедовым, недавно назначенным в Ковно для организации там контрразведки, то есть посылки в неприятельский район наших шпионов. Мясоедов был мужчина высокого роста, безукоризненно одетый, с приятным выражением лица и производил впечатление неглупого и вполне светского человека. Быстро завладев разговором, он весело рассказывал не только об успехах разведок, но и о своих будуарных победах.
18 февраля, когда капитан Б. и начальник отряда полковник А. собирались выехать на позицию, к помещению штаба, находившегося в селе Дембово-Буда, подъехал автомобиль, из которого вышел Мясоедов. Спросив капитана Б. и начальника отряда, что именно им желательно выяснить в расположении противника, и узнав, что они собираются ехать на позицию, Мясоедов попросил разрешения поехать с ними. При выходе из штаба капитан Б. заметил у Мясоедовского автомобиля чиновника, который во все время их беседы оставался на шоссе и в комнату не входил.
Усевшись в свой автомобиль, капитан Б. и начальник отряда уехали, не ожидая Мясоедова, который почему-то задержался и которого они встретили на шоссе, после того как, осмотрев правую половину позиции, направлялись к ее левой половине. Когда после осмотра интересовавшей их части позиции они вышли на шоссе, к ним подошел Мясоедов и стал их расспрашивать так, как спрашивает человек, никогда не видевший окопов: где немцы, видны ли они, где их артиллерия, почему они не стреляют, где наша артиллерия, почему солдаты так открыто ходят около окопов и т. п.
Удовлетворив его любопытство, все вернулись к своим автомобилям, и Мясоедов, не заезжая в штаб, уехал в Ковно.
В тот же день, 18 февраля, он был арестован и из крепости увезен. Арестовавшие его жандармы тогда утверждали, что сношения его с немцами доказаны, почему его умышленно откомандировали в Ковно, а для того, чтобы выяснить, через кого эти отношения ведутся, приставили к нему под видом личного секретаря чиновника департамента полиции. При аресте Мясоедов не только не оказал ожидавшегося сопротивления, но совершенно спокойно заметил, что все это очевидное недоразумение и что оно, конечно, скоро разъяснится.
17 марта капитан Б. получил приказание немедленно выехать в Варшаву, где явиться к судебному следователю Матвееву. Приехав туда на другой день, он узнал от Матвеева, что допрошен быть не может, так как дело Мясоедова уже рассматривается военно-полевым судом, заседающим в цитадели.
В ожидании своего вызова в зало заседания капитан Б. стал прислушиваться к разговорам находившихся в комнате лиц.
Говорил прапорщик, в петлице которого висел не соответствующий его чину орден Владимира 4-й степени.
Главного свидетеля, поручика Кулаковского, оговорившего Мясоедова, на суде не было, и вообще свидетелей было только два: капитан Б. и тот чиновник особых поручений, который сопровождал Мясоедова в качестве «секретаря».
Разговаривая с этим «секретарем», капитан Б., между прочим, спросил его, установлено ли, с кем Мясоедов вел сношения в Ковно. «Секретарь» ответил, что не установлено, и что там он ни с кем, кроме официальных лиц, не встречался.
Заседание суда тянулось долго, и когда наконец капитан Б. был вызван в зал, то он увидел следующую картину:
«В большом совершенно пустом зале стоял стол, покрытый зеленым сукном, на котором стояло зеркало и лежали какие-то книги и бумаги. За столом сидели три полковника — члены суда. Из них двое были генерального штаба, третий - в штабной форме. Сбоку, за другим маленьким столиком, сидел молодой офицер, поручик, секретарь суда. На другом конце стола, несколько в стороне, сидел генерал, тогдашний комендант Варшавы, не принимавший участия в суде и присутствовавший в качестве зрителя.
Ни прокурора, ни защитника не было.
Против судейского стола стоял ряд желтых венских стульев. На крайнем из них сидел офицер в шинели с защитными погонами, в котором я немедленно узнал Мясоедова.
Он мало изменился с тех пор, как я его видел в последний раз в Дембовой Буде. Лицо его было совершенно бледно, сидел он как-то вытянувшись, держа руки и ноги как в строю. Он не шевелясь, пристально смотрел на судей.
Кроме этих лиц в зале никого не было. Зало было не топлено, и все сидели в шинелях.
После обычных вопросов об имени и звании и приведении к присяге, после которой священник тотчас же удалялся из зала, председатель суда сказал мне: „Расскажите, капитан, все, что Вы знаете по делу о предательстве подполковника Мясоедова“.
Я ответил, что по делу о предательстве ничего не знаю, так как видел Мясоедова до суда всего лишь два раза и о предъявленных ему обвинениях узнал только после его ареста.
Когда я кончил эту фразу, Мясоедов встал и попросил разрешения председателя сделать мне заявление. Получив его, он ровным и спокойным голосом с едва заметным волнением сказал: „Капитан Б., вероятно, забыл, что не я, а именно он с полковником А. уехали первыми на позицию. Когда мы вышли из дома штаба на шоссе, чтобы сесть в свои автомобили, то капитан Б. и полковник А. немедленно уехали, а мой автомобиль никак не могли завести, и я уехал минут 10 спустя". Сказав это, он сел.
Эти слова совершенно воскресили в моей памяти картину нашего отъезда.
Около 8 часов вечера дежурный офицер вызвал всех в зало заседания, чтобы выслушать приговор суда. Большой зал был тускло освещен одной лампой. Члены суда стояли у своих мест за столом. Мясоедов на этот раз стоял у стола, недалеко от входной двери, за ним небольшой группой стояли свидетели, а за ними несколько жандармских унтер-офицеров и дежурный жандармский ротмистр. Председатель суда начал громко читать приговор.
С тех пор прошло 8 лет, но содержание приговора настолько резко врезалось мне в память, что я могу теперь припомнить его, не дословно, конечно, и совершенно точно перечислить все пункты, упоминаемые в приговоре, ручаясь за верный смысл их».
Обвинение состояло из 3-х пунктов: по пункту 1 Мясоедов был признан виновным в том, что на театре военных действий, пользуясь своей службой в штабе армии и, следовательно, возможностью получать самые достоверные сведения о состоянии наших войск, он вошел в сношение с противником и передал ему эти сведения. За это деяние, на основании соответствующих статей военных законов, суд приговорил его к смертной казни через повешение.
2-й пункт гласил, что, состоя на службе в действующей армии, занимавшей неприятельскую территорию, Мясоедов похитил в частном доме какие-то вещи, что было подведено под статью грабежа на театре военных действий и влекло за собой смертную казнь.
В пункте 3 было сказано, что, явившись 18 февраля на позицию у селения Дембово-Буда, подсудимый расспрашивал у офицеров штаба о расположении войск с целью сообщить эти сведения неприятелю.
За эти три преступления Мясоедов был приговорен к смертной казни через повешение.
«Во время чтения приговора, — пишет капитан Б., — Мясоедов стоял навытяжку, не шевелясь, только мертвенная бледность лица выдавала его тяжелые переживания.
Когда председатель прочел последние слова приговора: „к смертной казни через повешение, Мясоедов покачнулся и как-то бессильно прислонился к стене, а правою рукою закрыл лицо. Что-то вроде вздоха вырвалось у него.
Приехав на другой день в крепость Ковно, капитан Б. узнал, что Мясоедов был повешен в ту же ночь, через два часа после приговора. «Я понял, почему ротмистр хлопотал тогда о рубашке».
«Я не юрист, — пишет капитан Б., — и не знаю, быть может, приговоры и должны писаться именно так, но меня, человека постороннего, эта туманная редакция привела в недоумение. Пункт первый (о предательстве) был составлен в слишком туманных выражениях, не указывалось ни одного факта, ни одного случая передачи сведений противнику, ни одна дата, — все содержание заключалось в нескольких словах, приведенных мною, за точный смысл которых ручаюсь».
Не менее удивительным показалось свидетелю и обвинение по пункту 2, в мародерстве. Во время войны, да еще на неприятельской территории, оставленной жителями, ничьи войска не церемонятся с частной собственностью и берут все, что им нужно. По этому пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат, входивших в пределы Германии и Австрии. Но помимо того, если уже имелось против Мясоедова доказанное обвинение в государственной измене, влекущее за собой смертную казнь, то какая же надобность была в такой анекдотической натяжке, как взятие каких-то ничтожных вещиц, найденных у Мясоедова при обыске.
3-й пункт слышанного капитаном Б. приговора представлялся ему уже совершенно непонятным. По этому пункту никто, кроме него, показаний не давал, но те рассеянные вопросы, которые предлагал ему Мясоедов, не могли бы дать немцам никакого представления ни о наших силах, ни о их расположении.
«Под такое обвинение можно было бы с успехом подвести любого офицера русской армии, явившегося на чужой участок и задававшего, вероятно, такие же вопросы».
«Позорное» дело Мясоедова произвело на свидетеля «впечатление грубейшей подделки, имевшей целью найти козла отпущения в несчастном разгроме 10-й армии и гибели 20-го корпуса».
…один из секретных агентов департамента полиции, некто Герц, обвинил Мясоедова в «неблагонадежности» по части сношений с германским генеральным штабом.
Главным основанием такого подозрения признавалось то, что Император Вильгельм, приезжая на охоту в свое имение Роминтен, находившееся вблизи станции Вержболово, приглашал Мясоедова к обеду и часто делал ему ценные подарки.
Наивность предложения, что германский император может расплачиваться за шпионаж серебряными портсигарами и портретами с собственноручной подписью, была настолько очевидной, что ведавшее делами контрразведки главное управление генерального штаба оставило этот донос без последствий, но негласную разведку по этому поводу все же произвело. Как и следовало ожидать, ничего подтверждающего донос Герца ею добыто не было, но допрошенные таможенные чины между прочим показали, что Мясоедов действительно злоупотреблял своим служебным положением, однако делал он это в области, ничего общего со шпионажем не имеющей. Пользуясь своей властью как начальника станционной полиции, он освобождал от таможенного досмотра багаж высокопоставленных лиц и их супруг. В числе последних была между прочим и жена военного министра Сухомлинова, ежегодно ездившая за границу и привозившая оттуда все прелести парижского творчества по туалетной части. По этому поводу против Мясоедова, впрочем, не только не возникло какое-либо «дело», но, наоборот, незаконные услуги высокопоставленным контрабандистам, надо думать, и помогли ему выйти из ведения департамента полиции, учреждения хорошо известного своей традицией беспощадно преследовать всех нарушителей его служебных тайн. Едва ли можно сомневаться, что именно протекцией жены Сухомлинова Мясоедов обязан был состоявшимся в сентябре 1911 года назначением его в распоряжение военного министра, поручившего ему организацию в армии политической разведки. Давая Мясоедову такое назначение, Сухомлинов, однако, одной рекомендацией своей жены не удовлетворился. Он запросил и получил отзыв от командира корпуса жандармов и целого ряда других должностных лиц, аттестовавших Мясоедова как прекрасного работника и выдающегося офицера.
Переехав в Петербург для самостоятельного заведования особым органом, Мясоедов торжествовал, но не дремал и департамент полиции. По-видимому, один из его секретных агентов довел до сведения либерального депутата Государственной Думы А. Гучкова, специально ведавшего делами армии, об учреждении в ней военным министром специального органа политического сыска с немецким шпионом во главе. Гучков поместил соответствующую статью в газету «Новое Время». Мясоедов ответил на нее вызовом на дуэль. Подхваченное печатью дело получило такую широкую огласку, что правительство вынуждено было поручить расследование его главному военному прокурору.
Одновременно со стороны общества тем же занялась консультация петербургских присяжных поверенных.
Расследование главного военного прокурора установило полную несостоятельность обвинения. В консультации же присяжных поверенных сам А. Гучков публично признал, что положительных данных, подтверждающих обвинение Мясоедова в шпионаже, у него не имеется. Хотя реабилитация Мясоедова была таким образом полная, но поднятый вокруг его имени шум принял такие размеры, что оставаться на службе он не мог и в апреле 1912 года был уволен в запас армии. У Сухомлинова Мясоедов, таким образом, служил с сентября 1911 года по апрель 1912 года, то есть 7 месяцев.
Когда летом 1914 года возникла война, Мясоедов обратился к военному министру с просьбой посодействовать его поступлению на службу. Сухомлинов никаких рекомендаций ему не дал и частным письмом ответил, что против его поступления на службу ничего не имеет и что прошение об этом ему надлежит подать в установленном порядке.
Со времени тучковских разоблачений прошло несколько лет, окончились они для Мясоедова благоприятно и все же сделанные им в начале войны попытки получить службу при каком-нибудь штабе армии потерпели неудачу. «На всякий случай» считалось благоразумным иметь офицера «без прошлого». Вероятно, такой же уклончивый ответ последовал бы на его просьбу и со стороны штаба 10-й армии, если бы она не оперировала в Восточной Пруссии. Район этот, быт его населения, хорошо известные Мясоедову, как служившему на пограничной станции Вержболово, побудили командующего армией генерала Сиверса, принять его на службу и поручить заведование контрразведкой, то есть посылкой к неприятелю наших шпионов.
Как показали последующие события, генерал Сиверс спас этим самого себя и своего начальника штаба от грозившего им после разгрома армии военно-полевого суда. Виновником этого разгрома был сделан Мясоедов.
Данные, которыми оперировали изобличавшие его лица, были собраны в небольшом томе следственного производства сводились в сущности к одному событию.
В 1915 году, недели через две после разгрома 10-й армии и гибели 20-го корпуса, к начальнику главного штаба явился молодой человек и, отрекомендовавшись Кулаковским, сообщил, что он офицер 23-го Низовского полка, почти полностью уничтоженного в сражении под Танненбергом. Лишенный вследствие контузии сознания, он был подобран немцами и помещен в такой лагерь, в котором не было не одного русского. Не зная никакого языка, кроме родного, он в течение месяца был обречен на безмолвие, так как с французскими и английскими пленными мог объясняться только знаками. Единственным утешением в этом положении ему служили редкие приезды в лагерь одного офицера германского генерального штаба, хорошо знавшего русский язык и беседовавшего с Кулаковским об его родине.
В один из таких приездов офицер этот предложил ему вернуться в Россию и стать там агентом немецкой разведки. Задачи ему ставили большие, но и гонорар обещался соответствующий. Кулаковскому поручалось: организовать покушение на жизнь Верховного Главнокомандующего Николая Николаевича, уничтожить переправы через Вислу и сообщать о подготавливающихся операциях путем сбора сведений о перебросках войсковых частей и о местах их сосредоточений.
Давая такие трудные задания, германский офицер сообщил Кулаковскому, что при осуществлении их он должен руководствоваться указаниями жандармского полковника Мясоедова, который, находясь в связи с военным министром Сухомлиновым, обладает всеми необходимыми для сношения с немцами средствами.
Кулаковский указал, что Мясоедова совершенно не знает, и что потому едва ли сможет отыскать его. В этом нет никакой надобности, ответил офицер, Мясоедов будет уведомлен о своем новом сотруднике и, пользуясь содействием военного министра, сам его разыщет.
На предложение возвратиться в Россию, открывающее еще возможность оказать родине огромную услугу разоблачением ее предателей, Кулаковский согласился и, получив от немцев подложный паспорт и тысячу шведских крон, выехал в Стокгольм. Подложный паспорт он тут же передал начальнику главного штаба, денег же предоставить не мог, так как большую их часть истратил на расходы по дороге и во время двухнедельного пребывания своего в Стокгольме.
Судебные власти допрашивали Кулаковского дважды. При первом допросе он полностью подтвердил вышесказанный свой доклад начальнику Главного штаба, вторично он был опрошен следователем, по-видимому, не имеющим определенного задания и добивавшимся правдивого показания. Ему он сознался, что поручение организовать убийство Великого князя ему не давали, а придумал его он сам, с целью побудить начальника Главного штаба обратить на свой доклад особое внимание.
Непостижимым в его докладе являлось, однако, не одно только это поручение, но и все поведение немцев. Действительно, каким образом немецкая контрразведка могла рассчитывать, что строевой офицер в чине поручика, круг деятельности которого не выходил и не мог выходить за пределы собственного полка, был бы в состоянии получать секретнейшие сведения о перегруппировке войск и местах их сосредоточения? Сколько самого непростительного легкомыслия надо было иметь, давая поручение молодому офицеру организовать и осуществить такое сложное дело, как уничтожение переправ через водную артерию самого важного из всех театров военных действий? Мыслимо ли предположить, что специалисту по контрразведке, если только этот германский офицер обладает простым здравым смыслом, не пришло в голову простое соображение, что выгоды от разоблачения русскими властями роли Мясоедова и военного министра были намного реальнее немецкого гонорара, обещанного за услуги явно неосуществимые. Допустимо ли предположение, что германская контрразведка выдала совершенно незнакомому ей русскому офицеру такого ценного своего сотрудника, как полковник Мясоедов, заведующий русской контрразведкой? Чем, наконец, кроме празднословия, можно объяснить ненужное обнаружение связи с самим военным министром?
Все эти вытекавшие из заявления Кулаковского вопросы вызывали такое недоумение, которое ставило под сомнение сам факт пребывания его в германском плену, тем более что и ссылка на службу в таком полку, из состава которого в России не было ни одного человека, невольно наводила на мысль о стремлении обеспечить себя невозможностью разоблачения.
В следственном деле не было, однако, никаких указаний ни на осмотр списков личного состава Низовского полка, ни на проверку следования Кулаковского из Германии в Швецию, ни на опрос тех лиц, с которыми он встречался в Стокгольме, и тех гостиниц, в которых он останавливался в течение двухнедельного там пребывания.
Совершенно невероятно было, конечно, чтобы Кулаковский после сделанного им признания занялся бы осуществлением данного ему немцами поручения. Тем не менее пребывание его в Петербурге было признано опасным. Его немедленно выслали в одну из наших центральных губерний (кажется, Ярославскую), где он и потонул в такой прочной неизвестности, что ко времени суда в Варшаве не мог быть разыскан, и смертный приговор Мясоедову был вынесен на основании вышеприведенных письменных показаний Кулаковского.
Доложенное военному министру Сухомлинову заявление Кулаковского было по его распоряжению немедленно сообщено в штаб Верховного Главнокомандующего для доклада Великому Князю. Ставка затребовала из Петербурга всю переписку о службе Мясоедова и откомандировала его в крепость Ковно, где поручила организовать контрразведку. Для наблюдения за ним самим был назначен секретный агент политической полиции, прикомандированный в качестве секретаря.
В то же время начальник штаба Верховного Главнокомандующего генерал Янушкевич писал военному министру Сухомлинову: «Дело Мясоедова будет, вероятно, ликвидировано окончательно в отношение его самого не сегодня-завтра, это необходимо, ввиду полной измены, для успокоения общественного мнения».
В 1927 году, то есть более 8 лет спустя после казни Мясоедова в печати появилась статья очевидца суда над ним, капитана Генерального штаба Б. То убеждение в предрешенности дела, которое создавалось характером всего обвинительного материала, подтвердилось вполне и впечатлением очевидца. В этом отношении его заметка ничего кроме волнующих подробностей не дает. Но капитан Б. не предполал, конечно, что рассказ его о «позорном» деле Мясоедова поможет совершенно неопровержимо установить, что виселица для генерала Сухомлинова строилась по тем же приемам и с той же добросовестностью, с какой она воздвигалась для Мясоедова.
Сухомлинова спасло не правосудие, а счастливая случайность, благодаря которой дело его слушалось в краткий момент фактической отмены в России смертной казни.
В начале февраля 1915 года приехавший в крепость Ковно капитан Генерального штаба Б. получил приглашение на обед к одному из офицеров штаба. На этом обеде он познакомился с жандармским полковником Мясоедовым, недавно назначенным в Ковно для организации там контрразведки, то есть посылки в неприятельский район наших шпионов. Мясоедов был мужчина высокого роста, безукоризненно одетый, с приятным выражением лица и производил впечатление неглупого и вполне светского человека. Быстро завладев разговором, он весело рассказывал не только об успехах разведок, но и о своих будуарных победах.
18 февраля, когда капитан Б. и начальник отряда полковник А. собирались выехать на позицию, к помещению штаба, находившегося в селе Дембово-Буда, подъехал автомобиль, из которого вышел Мясоедов. Спросив капитана Б. и начальника отряда, что именно им желательно выяснить в расположении противника, и узнав, что они собираются ехать на позицию, Мясоедов попросил разрешения поехать с ними. При выходе из штаба капитан Б. заметил у Мясоедовского автомобиля чиновника, который во все время их беседы оставался на шоссе и в комнату не входил.
Усевшись в свой автомобиль, капитан Б. и начальник отряда уехали, не ожидая Мясоедова, который почему-то задержался и которого они встретили на шоссе, после того как, осмотрев правую половину позиции, направлялись к ее левой половине. Когда после осмотра интересовавшей их части позиции они вышли на шоссе, к ним подошел Мясоедов и стал их расспрашивать так, как спрашивает человек, никогда не видевший окопов: где немцы, видны ли они, где их артиллерия, почему они не стреляют, где наша артиллерия, почему солдаты так открыто ходят около окопов и т. п.
Удовлетворив его любопытство, все вернулись к своим автомобилям, и Мясоедов, не заезжая в штаб, уехал в Ковно.
В тот же день, 18 февраля, он был арестован и из крепости увезен. Арестовавшие его жандармы тогда утверждали, что сношения его с немцами доказаны, почему его умышленно откомандировали в Ковно, а для того, чтобы выяснить, через кого эти отношения ведутся, приставили к нему под видом личного секретаря чиновника департамента полиции. При аресте Мясоедов не только не оказал ожидавшегося сопротивления, но совершенно спокойно заметил, что все это очевидное недоразумение и что оно, конечно, скоро разъяснится.
17 марта капитан Б. получил приказание немедленно выехать в Варшаву, где явиться к судебному следователю Матвееву. Приехав туда на другой день, он узнал от Матвеева, что допрошен быть не может, так как дело Мясоедова уже рассматривается военно-полевым судом, заседающим в цитадели.
В ожидании своего вызова в зало заседания капитан Б. стал прислушиваться к разговорам находившихся в комнате лиц.
Говорил прапорщик, в петлице которого висел не соответствующий его чину орден Владимира 4-й степени.
- Чего же Вы хотите, господа, чтобы он носил в кармане удостоверение в том, что он действительно состоит в германской службе? Нет, такие дела открыто не делаются. Поверьте моему опыту, а его у меня достаточно, что в этом деле имеются все признаки шпионства. Я хорошо его изучил и удостоверяю, что дело беспроигрышно.
- Да, но для суда, хотя и военно-полевого, — возразил артиллерийский капитан, — все-таки требуются конкретные улики, а Вы сами только что заявили, что их нет.
Дальнейшему продолжению спора помешал вошедший в комнату жандармский подполковник, оказавшийся бывшим однополчанином капитана Б. От него Б. узнал, что прапорщик с орденом Владимира — судебный следователь, состоящий при штабе Верховного Главнокомандующего и ведущий специально дела по шпионажу.Главного свидетеля, поручика Кулаковского, оговорившего Мясоедова, на суде не было, и вообще свидетелей было только два: капитан Б. и тот чиновник особых поручений, который сопровождал Мясоедова в качестве «секретаря».
Разговаривая с этим «секретарем», капитан Б., между прочим, спросил его, установлено ли, с кем Мясоедов вел сношения в Ковно. «Секретарь» ответил, что не установлено, и что там он ни с кем, кроме официальных лиц, не встречался.
- Какие же против него имеются улики?
- Против него, собственно, нет ни одной улики.
- Значит, его оправдают?
- А вот увидим, это дело суда.
Возбуждение дела при таких условиях показалось капитану Б. столь невероятным, что он не поверил «секретарю» и принял его ответ за желание избавиться от дальнейших расспросов.Заседание суда тянулось долго, и когда наконец капитан Б. был вызван в зал, то он увидел следующую картину:
«В большом совершенно пустом зале стоял стол, покрытый зеленым сукном, на котором стояло зеркало и лежали какие-то книги и бумаги. За столом сидели три полковника — члены суда. Из них двое были генерального штаба, третий - в штабной форме. Сбоку, за другим маленьким столиком, сидел молодой офицер, поручик, секретарь суда. На другом конце стола, несколько в стороне, сидел генерал, тогдашний комендант Варшавы, не принимавший участия в суде и присутствовавший в качестве зрителя.
Ни прокурора, ни защитника не было.
Против судейского стола стоял ряд желтых венских стульев. На крайнем из них сидел офицер в шинели с защитными погонами, в котором я немедленно узнал Мясоедова.
Он мало изменился с тех пор, как я его видел в последний раз в Дембовой Буде. Лицо его было совершенно бледно, сидел он как-то вытянувшись, держа руки и ноги как в строю. Он не шевелясь, пристально смотрел на судей.
Кроме этих лиц в зале никого не было. Зало было не топлено, и все сидели в шинелях.
После обычных вопросов об имени и звании и приведении к присяге, после которой священник тотчас же удалялся из зала, председатель суда сказал мне: „Расскажите, капитан, все, что Вы знаете по делу о предательстве подполковника Мясоедова“.
Я ответил, что по делу о предательстве ничего не знаю, так как видел Мясоедова до суда всего лишь два раза и о предъявленных ему обвинениях узнал только после его ареста.
- Расскажите все, что Вы знаете, — как-то особенно твердо и отчетливо выговаривая слова и бросая взор в сторону Мясоедова, сказал председатель.
Я сказал несколько слов о первой встрече с подсудимым за обедом и перешел к описанию приезда Мясоедова в Дембову-Буду. Рассказывая этот эпизод, уже улетучившийся из моей памяти, я сделал невольную ошибку. Я сказал, что Мясоедов ранее нас уехал на позицию, и, приехавши туда, мы застали его у окопов.Когда я кончил эту фразу, Мясоедов встал и попросил разрешения председателя сделать мне заявление. Получив его, он ровным и спокойным голосом с едва заметным волнением сказал: „Капитан Б., вероятно, забыл, что не я, а именно он с полковником А. уехали первыми на позицию. Когда мы вышли из дома штаба на шоссе, чтобы сесть в свои автомобили, то капитан Б. и полковник А. немедленно уехали, а мой автомобиль никак не могли завести, и я уехал минут 10 спустя". Сказав это, он сел.
Эти слова совершенно воскресили в моей памяти картину нашего отъезда.
- Совершенно верно, — сказал я, — я ошибся: подполковник Мясоедов приехал не раньше, а позже нас, и мы его увидели на шоссе у окопов, когда уже вернулись с правого фланга участка позиции и должны были пересечь шоссе, чтобы направиться на левый ее фланг.
- Ну, это не важно, — сказал председатель.
Я рассказал все, что помнил об этом посещении, добавив, что расспросы Мясоедова произвели на меня и на полковника А. впечатление любопытства человека, никогда не бывавшего на позициях.- Ну, это не так, — перебил меня председатель. — Неужели Вам не показались странными такие подробные расспросы о позиции офицера, не имеющего к ней никакого отношения, и, напротив, имеющего совершенно другую задачу.
Я повторил, что ни мне, ни полковнику А. тогда это не показалось подозрительным.Около 8 часов вечера дежурный офицер вызвал всех в зало заседания, чтобы выслушать приговор суда. Большой зал был тускло освещен одной лампой. Члены суда стояли у своих мест за столом. Мясоедов на этот раз стоял у стола, недалеко от входной двери, за ним небольшой группой стояли свидетели, а за ними несколько жандармских унтер-офицеров и дежурный жандармский ротмистр. Председатель суда начал громко читать приговор.
С тех пор прошло 8 лет, но содержание приговора настолько резко врезалось мне в память, что я могу теперь припомнить его, не дословно, конечно, и совершенно точно перечислить все пункты, упоминаемые в приговоре, ручаясь за верный смысл их».
Обвинение состояло из 3-х пунктов: по пункту 1 Мясоедов был признан виновным в том, что на театре военных действий, пользуясь своей службой в штабе армии и, следовательно, возможностью получать самые достоверные сведения о состоянии наших войск, он вошел в сношение с противником и передал ему эти сведения. За это деяние, на основании соответствующих статей военных законов, суд приговорил его к смертной казни через повешение.
2-й пункт гласил, что, состоя на службе в действующей армии, занимавшей неприятельскую территорию, Мясоедов похитил в частном доме какие-то вещи, что было подведено под статью грабежа на театре военных действий и влекло за собой смертную казнь.
В пункте 3 было сказано, что, явившись 18 февраля на позицию у селения Дембово-Буда, подсудимый расспрашивал у офицеров штаба о расположении войск с целью сообщить эти сведения неприятелю.
За эти три преступления Мясоедов был приговорен к смертной казни через повешение.
«Во время чтения приговора, — пишет капитан Б., — Мясоедов стоял навытяжку, не шевелясь, только мертвенная бледность лица выдавала его тяжелые переживания.
Когда председатель прочел последние слова приговора: „к смертной казни через повешение, Мясоедов покачнулся и как-то бессильно прислонился к стене, а правою рукою закрыл лицо. Что-то вроде вздоха вырвалось у него.
- Позвольте послать телеграмму Государю Императору... Я хочу проститься с матерью, — воскликнул он.
При этом ноги его подкосились и он стал опускаться на пол.- Вахмистр, что, рубаха приготовлена? — услышал я голос сзади себя.
Оглянувшись, я увидел, что эти слова были произнесены дежурным ротмистром, наклонившимся к жандармскому вахмистру».Приехав на другой день в крепость Ковно, капитан Б. узнал, что Мясоедов был повешен в ту же ночь, через два часа после приговора. «Я понял, почему ротмистр хлопотал тогда о рубашке».
«Я не юрист, — пишет капитан Б., — и не знаю, быть может, приговоры и должны писаться именно так, но меня, человека постороннего, эта туманная редакция привела в недоумение. Пункт первый (о предательстве) был составлен в слишком туманных выражениях, не указывалось ни одного факта, ни одного случая передачи сведений противнику, ни одна дата, — все содержание заключалось в нескольких словах, приведенных мною, за точный смысл которых ручаюсь».
Не менее удивительным показалось свидетелю и обвинение по пункту 2, в мародерстве. Во время войны, да еще на неприятельской территории, оставленной жителями, ничьи войска не церемонятся с частной собственностью и берут все, что им нужно. По этому пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат, входивших в пределы Германии и Австрии. Но помимо того, если уже имелось против Мясоедова доказанное обвинение в государственной измене, влекущее за собой смертную казнь, то какая же надобность была в такой анекдотической натяжке, как взятие каких-то ничтожных вещиц, найденных у Мясоедова при обыске.
3-й пункт слышанного капитаном Б. приговора представлялся ему уже совершенно непонятным. По этому пункту никто, кроме него, показаний не давал, но те рассеянные вопросы, которые предлагал ему Мясоедов, не могли бы дать немцам никакого представления ни о наших силах, ни о их расположении.
«Под такое обвинение можно было бы с успехом подвести любого офицера русской армии, явившегося на чужой участок и задававшего, вероятно, такие же вопросы».
«Позорное» дело Мясоедова произвело на свидетеля «впечатление грубейшей подделки, имевшей целью найти козла отпущения в несчастном разгроме 10-й армии и гибели 20-го корпуса».