Определенной, неуклонно проводимой политической программы у Императора Николая II не было никогда, но искреннее желание исполнить свою обязанность было.
Однако разобраться в самом понятии «обязанность» среди того множества всякого рода советников, которыми окружен Монарх, дано лишь умам сильным и самостоятельным. Таким умом покойный Император не обладал, а потому постоянно находился в положении гоголевского почтмейстера, которому если один голос нашептывал «не распечатывай», то другой твердил «распечатай».
В жизни ничто не раздается так щедро, как советы, в особенности теми, которым не приходится приводить их в исполнение.
Государь терпеливо выслушивал всех своих окружающих и с каждым из них соглашался, но так как для действия приходилось все же останавливаться на одном из выслушанных советов, то выбирался либо тот, который исходил от исполнителей испрашиваемых предначертаний, либо тот, который давался ближайшим окружением, либо, наконец, тот, который выслушивался последним и был потому свежее в памяти.
[Читать далее]Император Николай II не был тем сувереном, который, как его прадед Николай I и отец Александр III, не могли ужиться с какими бы то ни было уступками. Наоборот, и славу, и ответственность управления он охотно уступал своим министрам и, несомненно, самым добросовестным образом желал своим подданным возможного счастья и благополучия. Но этот мягкий и добродушный человек распоряжался всегда так, что эти распоряжения часто оставляли возможность усматривать в них не только отсутствие твердых принципов, но и подозревать его самого в лукавом умысле и неискренности. Покойного Государя постоянно обвиняли в том, что он не держит своего слова, что, обещав сегодня одно, завтра делает совершенно другое и притом без всякого даже интереса к последствиям своего поступка.
В 1909 году, возвращаясь вместе с финляндским генерал-губернатором, генералом Бекманом из служебной поездки, я слышал его подробный рассказ о той беседе, которую он имел с Государем. С чувством величайшего удовлетворения генерал передавал, что ему удалось, наконец, подробно ознакомить Государя с принятой им в отношении Финляндии линией поведения и с теми интригами, которые по этому поводу ведутся против него в Петербурге.
Государь внимательно слушал и весьма неодобрительно покачивал головой, когда вопрос касался требуемых Петербургом мер «ущемления» финляндцев. Когда в заключение генерал Бекман сказал, что он далек от бюрократии и что в Петербурге у него нет необходимой поддержки и протекции, Император, пожав ему руку, заметил: «Продолжайте Ваше дело, я буду Вашей протекцией. Надеюсь, Вам этого довольно?».
Две недели спустя генерал Бекман был уволен и заменен сторонником самой «ущемительной» политики генералом Зейном.
Приехав ко мне с прощальным визитом, генерал Бекман вспомнил о нашем разговоре в вагоне и с огорчением сказал: «Всякий монарх есть первый джентльмен в своем государстве, и как таковой он прежде всего должен уметь держать данное им слово. К сожалению, наш Государь этим качеством не обладает».
В том же упрекают Николая II многие лица, между прочим, и граф Витте в своих воспоминаниях. Этот же упрек находим мы в дневнике известного лидера правых В. М. Пуришкевича, что особенно знаменательно, так как Пуришкевич, несомненно, один из немногих людей, чисто и честно любивших покойного Царя.
3 ноября 1916 года, докладывая в Ставке Государю обстановку на румынском фронте, Пуришкевич остановился на деятельности адмирала М. М. Веселкина, занимавшего там крупный административный пост и проявившего недюжинный организационный талант и кипучую энергию. Качества эти были крайне ценными, так как румыны накануне объявления ими войны Германии и Австрии, продали последней, с огромным для себя барышом, решительно все, что имели как в смысле продовольствия, так и в смысле военного снабжения. Сделано это было в расчете, что все необходимое им должна дать Россия. В результате этой блестящей финансовой операции в Румынии стало хоть шаром покати, и прибывшие туда русские войска оказались в безвыходном положении. Веселкин работал не покладая рук, днем и ночью, и принимал героические меры к снабжению наших армий всем необходимым, «а необходима была даже телефонная проволока для связи наших штабов, ибо подлецы румыны даже всю свою проволоку продали накануне вступления с нами в союз своим же будущим противникам».
Выслушав этот доклад, Государь сказал: «Да, да, я давно знаю Веселкина, это прекрасный, дельный администратор на своем месте, в особенности при данной обстановке, я очень его ценю и крайне им дорожу. Мне приятен Ваш отзыв о нем».
Это было третьего ноября, а седьмого ноября морской министр адмирал Григорович, встретив Пуришкевича в Государственной Думе, сообщил ему, что распоряжением Ставки Веселкин уволен «неведомо по каким проискам».
- Послушайте, — сказал Пуришкевич, — да ведь 3 ноября Государь мне его хвалил.
- Да, — ответил Григорович, — это было 3-го, а сегодня у нас 7-е.
«Я вздохнул, пожал плечами, и мы расстались. Можно ли было надеяться на какой-либо „курс“ в России при наличности явлений, подобных этому».Так думал о своем Государе человек, который на чей-то вопрос о его политических убеждениях ответил: «Правее меня — стена».
Причина описанных эпизодов лежала не в коварстве Царя, она лежала в ужасающем его безволии, в отсутствии у него всяких признаков твердости и последовательности.
Когда действия людей вытекают из их желаний, тогда, будучи заинтересованными в успехе этих действий, они принимают необходимые для достижения этого успеха меры. Но когда приходится поступать под влиянием чужих аргументов и под натиском чужой воли, тогда к последствиям этих вынужденных действий не только нет интереса, но, наоборот, есть стремление отмахнуться от неприятного сознания своего поступка и уйти от всего, что о нем напоминает. Этой психологией и объясняется, что покойный Государь, удалив во время Распутинской эпопеи своих ближайших друзей, генералов Дрентельна и Орлова, по слухам, совершенно не интересовался их дальнейшей участью.
Но само собой разумеется, что все эти соображения, имеющие значение при оценке личности Николая II, не принимались и не могли приниматься во внимание его современниками. Им он не сумел внушить доверия, они не видели в нем ни первого джентльмена, ни твердого в своих убеждениях правителя. Отсюда отсутствие того уважения, без которого немыслимы ни искренняя любовь, ни действительная преданность.
Для современника-обывателя личность покойной Императрицы, подобно истории мидян в старомодных учебниках, была «темна и непонятна».
Появившиеся после ее смерти многочисленные биографии, статьи и воспоминания в большинстве сходятся в одном: все они не лестны, но все считают Государыню человеком умным и волевым. Два тома ее писем к Государю этого впечатления не производят. Быть может, блестки ума и твердость воли остались незамеченными не по вине автора писем, но во мне эти два тома оставили только ощущение какой-то мистической атмосферы, которую создала покойная Государыня и которой она насыщала всех членов Царской семьи от Государя и до ребенка - Наследника включительно.
Один из персонажей рассказа Куприна «Мелюзга», между прочим, говорит, что «русский мужик никогда не верит ничему, что просто и понятно». Но шепните ему только на ухо одно словечко: „Золотая грамота“, или „Антихрист“, или „Объявился“ — все равно, кто объявился, лишь бы это было нелепо и таинственно, и он тотчас же готов идти на любую смерть. Вы его увлечете в любую, самую смешную, самую отвратительную секту, и он пойдет за Вами. Это чудо.
Пусть нынче его же сосед Иван Евграфов вдруг откашляется и начнет говорить нараспев и в нос, зажмуря глаза: „и было мне, братья, сонное видение, что воплотится во мне древний змий — Илья пророк“, — и мужик сегодня же поклонится Ивану Евграфову как святителю или как обуянному демоном».
Как купринский мужик, русская Императрица тоже начисто вытравила из обихода всякие признаки здравого смысла.
Россией стала управлять самолюбивая, властная женщина, которой несчастная ее подруга А. Вырубова передавала получаемые ею и Распутиным со всех концов России «записочки».
Умственные качества людей, их таланты, порядочность, идейность утратили всякое значение. Руководители высших государственных учреждений просто делились на две группы: «не наши» и «наши». На долю «не наших» выпала трудная и неблагодарная задача доказывать правильность таблицы умножения. «Наши» стали на точку зрения теории относительности и дважды два - четыре заменили истерическим преклонением перед загадочным вещанием сибирского мужика.
В результате, всех подчинявшихся требованиям чудовищно безграмотных записок старца всячески поощряли и продвигали, а всех, не исполнявших его ультиматумов, бесцеремонно изгоняли.
В Царскосельском дворце создался особый мир, отделенный от всего прочего мира непроходимой даже для родственников Царя стеной.
До тех пор, однако, пока Государь жил в Петербурге, он еще являлся тем фокусом, в котором государственная власть как-то централизовалась. Но когда, став Верховным Главнокомандующим, он уехал в Ставку, и управление государством перешло к Александре Федоровне, тогда государственная власть распылилась и стала походить на сошедший с рельс и нелепо метавшийся из стороны в сторону железнодорожный вагон.
Третьим по степени влиятельности в государстве лицом был «старец» Григорий Распутин.
…
Распутин появился в Петербурге лет за 6-7 до революции и приехал туда из Харьковской губернии, где в течение 3 лет был на послушании у одного высшего духовного лица, известного всей России своей высокой нравственностью и безукоризненной чистотой жизни. Лицо это в то время отзывалось о Распутине как о человеке очень сильном, глубоко религиозном и способном на столь ценимые православной церковью аскетические подвиги. Не представляет никакого сомнения, что Григорий Распутин обладал исключительным даром подчинять людей своему влиянию, и этим, конечно, можно только объяснить ту популярность, которую он быстро приобрел в Петербурге и которая открыла ему доступ в известный и влиятельный религиозный салон графини Игнатьевой, а затем в дом баронессы Пистолькорс и другие круги петербургского beau-mond’a (высшего света).
В то время вся Царская семья находилась под гнетом обнаружившейся у Наследника гемофилии. Болезнь эта, заключавшаяся в чрезвычайной непрочности стенок артериальных сосудов и потому частых внутренних кровоизлияниях, не могущих быть остановленными, отличается той особенностью, что, минуя женщин, передается, однако, ими их мужскому потомству, которое почти всегда и гибнет от нее еще в молодом возрасте. Гемофилия была в роду Императрицы и ею передана сыну. Можно легко себе представить состояние матери, которая после четырех девочек родила, наконец, наследника, страдающего неизлечимою болезнью, заранее обрекавшую его на мучительные страдания и преждевременную смерть. Горестное событие это поглотило ее настолько, что решительно вся окружавшая ее жизнь стала представлять для нее лишь постольку интерес и значение, поскольку она имела отношение к жизни и здоровью ее сына.
Всем памятно, конечно, что Императрица, имевшая четырех дочерей, и уже терявшая надежду на мальчика, решила отправиться на богомолье в Саровскую обитель. То обстоятельство, что именно после этой поездки она родила мальчика, было приписано заступничеству Св. Серафима Саровского, и с этого времени лютеранка по рождению и воспитанию Александра Федоровна становится глубоко верующей дочерью православной церкви.
При первых признаках гемофилии Наследник был поставлен под особый медицинский надзор, осуществлявшийся самыми известными в России хирургами, вошедшими в сношение с самыми большими знаменитостями всего мира. Однако медицина оказалась бессильной в борьбе с болезнью. Все ухудшаясь, последняя ежеминутно угрожала возможностью трагического исхода. Мальчику достаточно было сделать неосторожное движение, как наступал разрыв какого-нибудь артериального сосуда, а невозможность остановить кровотечение вызывала опухоли, причинявшие ребенку чрезвычайные страдания. В такие минуты вся Царская семья жила одним страхом за жизнь Алексея и одной мыслью — облегчить его страдания. Потеряв всякую веру в науку и в силу земных средств, Императрица стала искать помощи у Бога. Религиозность ее дошла до фанатичности, и вот тогда-то, по совету одной из приближенных к ней фрейлин, был вызван Распутин, славившийся своей способностью особенно горячо и сильно молиться.
Многочисленными и вполне достоверными показаниями установлено, что Распутин умел влиять на Наследника так, что не только нестерпимые боли его прекращались, но и останавливалось кровотечение. Физиологи, конечно, дадут научное объяснение этому факту, как, например, объясняется же наукой таинственное искусство индийских факиров останавливать течение крови из ран, но в Царскосельском дворце явление это толковалось так, как его объяснял сам Распутин, а именно силой и угодностью Богу его молитв. Что это так, видно из многочисленных телеграмм, посланных ему Государыней, и писем к нему ее дочерей. Все они в сущности заключали в себе только одну повторявшуюся на разные лады просьбу: «помолитесь за Алексея, Ваши молитвы угодны Богу, Он услышит их».
Все рассказы и появлявшиеся в печати намеки на какие-то грязные отношения Распутина к Государыне и ее дочерям представляют сплошную и гнусную ложь. Из камер-фурьерских журналов, в которых записывалось каждое посещение Распутина, видно, что во время войны, например, он вызывался во дворец только тогда, когда Царь возвращался к семье, да и вообще установленная расследованием обстановка жизни Царской семьи не оставляла ни малейшего сомнения в нелепости и злонамеренности этих слухов. Эта заведомая лживость и упорство в распространяемой клевете и привели Руднева к убеждению в существовании какого-то определенного источника, из которого они исходили. Сложное расследование дела Распутина, к сожалению, не было окончено, частью вследствие ухода Руднева, вызванного разногласием со стоявшим во главе комиссии адвокатом Н. К. Муравьевым, частью вследствие насильственного прекращения октябрьским переворотом деятельности всей Следственной комиссии. Дать потому обоснованное заключение по этому делу было бы неосторожно, но некоторые более или менее вероятные предположения сделать все же возможно.
Большая часть скандальных историй о Распутине появилась прежде всего в газетах самых правых из политических партий того времени. Обстоятельство это представляется тем более странным, что попойки и кутежи, в которых участвовал Распутин, устраивались обыкновенно лицами либо принадлежавшими к этим партиям, либо весьма близкими к ним. В московском ресторане «Эрмитаж» в то время ежедневно устраивались самые невероятные безобразия, но обыкновенно такого рода художества за стены ресторана не выносились и оставались известными небольшому кругу его посетителей и ресторанной прислуге…
Из записей в журналах охранного отделения видно, что Распутин, живший в Петербурге на Гороховой улице, был окружен сыщиками. Не только вся прислуга его, но дворник дома, швейцар и даже извозчики, стоявшие у подъезда его дома, были агентами полиции. В журнале имелись самые подробные сведения о всех посещавших Распутина лицах, времени их нахождения в его квартире и даже о его беседах с ними. В журнал этот занесено много лиц, носивших громкие фамилии и тем не менее не брезгавших ездить на поклон к сибирскому мужику в целях достижения своих стремлений. Он дает полную картину жизни и времяпрепровождения «старца». Жизнь его в доме была, в общем, весьма скромная: ни попоек, ни оргий он у себя не устраивал, да и не мог устраивать, так как в одной квартире с ним помещались две его дочери — девушки. Случалось, однако, и притом нередко, что его увлекали в первоклассные петербургские рестораны, где он обыкновенно напивался и тогда развратничал. Все это проделывалось им в такой же мере и степени, как оно проделывалось множеством и других беспутных и распущенных людей. Ни в журналах охранного отделения, ни в показаниях многочисленных свидетелей не было, однако, никаких фактических данных, подтверждающих упорно распространявшиеся слухи о каких-то его сверхчеловеческих половых эксцессах. Он развратничал, как развратничали и другие, с тою только разницей, что эти другие были «господа» и наслаждались они потому аккуратно, по-господски, а он был «мужик» и обжирался по-мужицки, и притом не только яствами и винами, но и женским мясом.
Таким образом, фактических оснований для распространения слухов о невероятных эротических похождениях Распутина его поведение и жизнь не давали, а между тем такие сведения упорно распространялись.
…
Превосходя здравым умом большинство стоявших у власти людей, Распутин много правильнее их оценивал события того времени. Зная хорошо психологию крестьянина, он прекрасно понимал всю нелепость попыток вызвать в нем энтузиазм «высокими идеями» и загадочными целями войны. Он знал, что мужик пойдет воевать только по принуждению, и потому всеми силами протестовал против войны, а впоследствии — против призыва ополчения второго разряда.
Пророчески звучат слова Распутина, приводимые французским послом Палеологом в его дневнике. «Россия, — сказал тогда Распутин, — вступила в войну против воли Господа. Горе тем, кто до сих пор этого не понял, но в ослеплении своем господа считают себя всеведущими и не хотят слышать голоса простого народа, пока суд Божий не разразится как гром над их головами. Генералам и дипломатам нет никакого дела до гибели мужиков, и она не мешает им ни есть, ни пить, ни спать, ни богатеть. Горе им! Но кровь мужиков отомстит не только господам, но и самому Царю, потому что он отец народа! Я вперед говорю, что гнев Божий будет ужасен!».
По сведениям Палеолога, пророческие слова эти были произнесены Распутиным в мае месяце 1915 года, то есть тогда, когда даже отдаленная возможность революции еще никому в голову не приходила. Целый ряд лиц засвидетельствовал, что в последние месяцы жизни Распутин очень мучился предчувствием своей насильственной смерти. Говоря об этом многим лицам, он всегда замечал: «Погибну я, и вместе со мной погибнет и Россия».
Нравственный облик Распутина был, конечно, весьма непривлекателен. Это был пьяница и развратник, но если уж говорить об этих его отрицательных чертах, то из чувства справедливости нельзя не указать на то положительное, чем он обладал. Это положительное было его бескорыстие. В дни своего могущества он мог легко сколотить миллионы, а между тем после его смерти не осталось ничего, и дочери его существовали исключительно денежной помощью, которую оказывали им прежние почитатели их отца.
Область влияния Распутина была огромна, и, что удивительнее всего, не вследствие его личного вмешательства в дела управления, которое, в сущности, ограничивалось назначением по его рекомендации нескольких лиц на высшие государственные должности, а оттого, что вокруг этого человека создалась борьба за власть, борьба, в которой борющиеся расценивались не по их способностям к призываемой деятельности, а исключительно по их отношениям к «старцу». Благодаря этому «большая политика» стала твориться такими господами, как специалист по тибетской медицине Бадмаев, ловкий журналист Манасевич-Мануйлов, князь Андроников, друживший не только с придворными и министрами, но и с их камердинерами, и прочими неразборчивыми людьми, умевшими пользоваться слабостями истерички-императрицы.
В кругах бюрократических наблюдалось совершенно исключительное и невиданное в истории явление.
За 1916 год не было ни одного несмененного министра. Были министерства, в которых они сменялись по нескольку раз. Председателей Совета министров было четверо, причем А. Ф. Трепов занимал эту должность всего 46 дней и был побежден Протопоповым, который разоблачил его в предложении Распутину взятки за отказ от вмешательства в государственные дела.
Это отсутствие какого-либо курса, плана и определенной мысли приняло такой стихийный характер, что Пуришкевич метко определил его выражением «министерская чехарда», а кто-то другой усмотрел в нем подражание «походке пьяного — от стены к стене».
Один из столыпинских министров, противополагая правительство боровшимся с ним общественным слоям, определил эти группы словами: «мы» и «они». К концу 1916 года эта проведенная Кривошеиным демаркационная линия стала стираться. Из разряда «мы» ушли такие столпы, как А. Макаров, А. Трепов, князь Шаховской, министр финансов Барк и многие другие. За министрами стали брать отпуска их товарищи.
Осенью 1916 года неожиданно для всех был назначен министром внутренних дел А. Д. Протопопов. Неожиданным это назначение явилось потому, что Государственная Дума того времени была уже центром оппозиции, а Протопопов состоял товарищем ее представителя и принадлежал к прогрессивному блоку.
Случилось это странное назначение при содействии специалиста по тибетской медицине Бадмаева. Человек этот, лечивший петербургских обывателей бурятскими снадобьями, имел огромную практику среди наших чиновных и титульных обскурантов. Дурачить этих господ ему помогала не только его азиатская хитрость, но в значительной степени и страсть русского человека ко всякого рода чудесам.
В России всегда господствовал во всем своем величии принцип: «credo guia absurdum» (верю потому что нелепо).
Протопопов, обратившийся к Бадмаеву за медицинским советом, стал посещать его «кружок», познакомился там с Распутиным и Вырубовой и через них вошел в «мистический круг» Царской семьи.
Россия удивительная страна. Там всякий маньяк и мечтатель может производить беспрепятственно свои опыты, и чем шире эти фантазии, чем они «планетарнее» и нелепее, тем больше в них веры. Став столь неожиданно для себя министром, Протопопов задумал целый ряд реформ, которые, конечно, должны были сразу спасти Россию…
Неопрятная голова этого человека напоминала винегрет из дешевой кухмистерской, в котором можно найти все — от недоеденного вчерашним посетителем куска бифштекса и до усердной судомойки включительно.
Задуманные им легкомысленные мероприятия ни к чему не привели, конечно, и автор их, поручив дела своим товарищам, стал вместо управления министерством посещать Царское село, куда привозил разные «гороскопические вещи», добытые им от некоего Шарля Перрона. Этот гадатель убедил министра, что его планета Юпитер, и что жизненная судьба его решится моментом прохождения ее под Сатурном.
Эти мистические настроения, с одной стороны, и начинавшаяся травля Протопопова Государственной Думой и другими общественными организациями, с другой, и были причинами того, что он сохранил свой пост до последних минут самодержавного режима.
Если можно чем-нибудь отметить деятельность правительства в протопоповский период, то разве только рядом неудачных мер по борьбе с исчезновением продуктов.
