Императоры Николай I, Александр II и Александр III обладали такими чертами индивидуальности, которые делали их наглядными выразителями самодержавной власти. Слабый и безвольный Николай II воплощал в себе лишь уцелевшую форму, без выветрившегося содержания. И больная, страдающая отсутствием умственного равновесия женщина обратила его в свое безвольное оружие.
Государь и его семья жили в Царском Селе затворниками, приходившими в соприкосновение с внешним миром через круг придворные, который, как и всякая камарилья, в большинстве своем состояла из маленьких людей, боровшихся между собой на почве личных самолюбий и интриг. Большинство из них ненавидело Распутина, считая близость его к монарху придворным скандалом. Попытки открыть Государю и его супруге глаза на личность старца и те нелепые, иногда даже гнусные сплетни, которыми объяснялось влияние безграмотного сибирского мужика на назначения высших должностных лиц, делались Царю неоднократно. Упрямый Царь давал, однако, всем этим попыткам решительный отпор. Тогда одни, как адмирал Нилов, покорно смирялись, другие, как генералы Дрентельн и Орлов, выходили из придворной среды и покидали столицу. Людей типа Дрентельна и Орлова были единицы, а типа адмирала Нилова — сотни. А так как всякое явление характеризуется признаками не случайными, а общими, то положение в придворной сфере надо определять не как единоличное, а как многоликое распутинство.
Среди правых всегда было мало людей, искренне преданных идее самодержавия. Во время распутинской эпопеи эти организации измельчали, а сильнейшая из них, союз Михаила Архангела в лице Пуришкевича, стал в открытую оппозицию и, по-видимому, подготовлял почву для дворцового переворота.
…
Рост дороговизны, исчезновение продуктов и неудачные меры борьбы с этими явлениями с каждым днем увеличивали и недовольство правительством, и поиски выхода из становившегося все более и более напряженным положения. Говорили о «Думской петиции», о тайной организации офицеров, готовящих «дворцовый переворот», прелюдией которого считали убийство Распутина. Обыватель, озлобленный повышением цен и все большим исчезновением с рынка продуктов первой необходимости, ругал самыми нецензурными выражениями все правительственные мероприятия. Озлобленность была такая, что самые прекраснодушные люди стали верить в спасительность политических убийств, а появившиеся как грибы после дождя такие газеты как «Луч», «Летопись», «День», «Русская Воля» и другие, с крайне оппозиционными статьями, покупались нарасхват. На фабриках и заводах начались сходки и забастовки, которые, хотя и имели случайный, неорганизованный характер, тем не менее требовали иногда вмешательства полиции и сопровождались насильственными против нее действиями.
В ускорении процесса разрушения государства большую роль сыграли два события: речь П. Н. Милюкова в Государственной Думе 1 ноября и убийство Распутина 17 декабря.
Не знаю, нашелся ли бы в какой-нибудь другой стране безумец, который во время величайший войны, в роли ответственного политического деятеля, с парламентской кафедры бросил бы в страну по адресу ее правительства ужасное слово «измена». День первого ноября 1916 г., когда оно было произнесено, анналы русской революции не без основания считают началом.
Как от упавшего в воду камня, от этого слова стали расходиться круги, всколыхнувшие все без исключения слои русского общества. Отвратительное слово это сразу освободило массового обывателя от всякой нужды вникать во все сложные причины необычных и тягостных для него явлений момента. Не будучи подготовленной к вдумчивой оценке политических событий, человеческая пыль всегда предпочитает сложным формулам формулы простые. Поэтому всего охотнее она верит такому аргументу, который, являясь универсальным, открывает сразу все хранилища ее умственного багажа.
Немецкое происхождение непопулярной Государыни уже и раньше создавало соблазнительную мысль объяснять неудачи войны не собственными недочетами, а возможностью если не измены, то, быть может, нахождением в ее окружении лиц, близких к германскому генеральному штабу. Но когда популярный политический деятель, прославленный лидер конституционно-демократической партии, издатель влиятельной газеты и многолетний лидер русской интеллигенции совершенно недвусмысленно намекнул на возможность со стороны Александры Федоровны государственного предательства, тогда стали беспомощно разводить руками уже не только одни легкомысленные люди, широкие массы пошли еще дальше и начали прославлять «геройство и мужество» Милюкова. Можно, конечно, сказать, что в то время над династией была уже начертана валтасарова надпись; но что же все-таки следует думать о враче, который к умирающему больному вместо требуемого его недугом ледяного мешка применил бы горячительные припарки? По отношению к покойной Государыне, это была самая безобразная клевета, ибо ни у одного народа и ни в какие времена не было и не могло быть Царицы, которая предала бы врагу то государство, в котором царствовал ее муж и должен был царствовать ее сын, тот безгранично любимый долгожданный мальчик, за будущность которого, искалеченную наследственным недугом, Александра Федоровна дрожала всеми фибрами своего существа.
Мотив есть сердце и грудная клетка всякого разумного человеческого действия. Поступки без мотива представляются нам нелепыми и бессмысленными. Каким же мотивом со стороны Государыни обосновывалось брошенное ей Милюковым обвинение в государственном предательстве? Немецкое происхождение? Но ведь все же знали, что Александра Федоровна менее всего была немкой. Еще ребенком ее увезли в Англию, там она воспитывалась, росла и там же оставалась до замужества. Знали так же все, что при дворе немецкий язык был в загоне, что Государыня избегала на нем говорить и что даже царские дети владели им очень плохо.
Итак, с одной стороны Вильгельм с чуждой Германией, а с другой Россия, — где прожито почти четверть века, где и должен царствовать ее сын.
Каким гнилым умом надо обладать, чтобы при этих условиях в нем могла зародиться нелепая мысль об измене?
Считаю себя совершенно некомпетентным в оценке научной и политической деятельности профессора П.Н. Милюкова. Но как рядовой обыватель я все же в праве искать ответы на вопрос: как мог этот человек быть в течение многих лет лидером всей нашей интеллигенции? Вопрос этот тем мучительнее, что ведь в мудрости поговорки «каков поп, таков и приход» — сомневаться не приходится. Много лет подряд я следил за всеми крупными выступлениями Милюкова в Государственной Думе, читал его речи и статьи и всегда выносил впечатление, что в его голове собраны целые залежи всякого рода знаний, но то, что французы называют «justess de l’esprit», то есть здравый смысл, отсутствует в ней совершенно. От всякого выступления Милюкова можно было ожидать каких угодно заключений, за исключением только тех, которые просто и естественно вытекали из сути дела. Он всегда открывал Америку, и я совершенно уверен, что если бы у этого человека зачесалось правое ухо, он непременно стал бы чесать его левой рукой. А между тем десятки напечатанных томов. Это, конечно, заслуга, но ведь, с другой стороны, не лишено основания сделанное кем-то наблюдение, что умный человек вовсе не тот, в голове у которого много мыслей, так же как великий полководец не тот, у которого много солдат.
Собранный членом Чрезвычайной следственной комиссии Рудневым материал по делу об убийстве Григория Распутина состоял из полицейского и следственного расследований, произведенных при участии и под непосредственном наблюдением высших судебных властей. Установленная этим расследованием картина убийства была очень обстоятельно разработана, и, насколько помню, никакими новыми допросами и следственными действиями Руднев ее не дополнял, ограничившись лишь систематизацией собранного материала.
…
Юсупов, бывавший у Распутина, знал о его желании познакомиться с молодой и красивой графиней П., а потому было решено, под предлогом познакомить с этой хорошенькой женщиной, заманить Распутина в Юсуповский дворец на Мойке и там отравить. Узнав от Юсупова, что яд (цианистый калий) он получил от депутата В. А. Маклакова, Пуришкевич решил предложить последнему принять активное участие в деле, но тот от этого уклонился, пообещав однако, «если что-нибудь выйдет не гладко, помочь юридическим советом и выступить защитником на суде». «Но вот о чем я Вас горячо прошу, — с живостью добавил Маклаков, — если дело удастся, не откажите немедленно послать мне срочную телеграмму в Москву, хотя бы такого содержания: „Когда приезжаете". Я пойму, что Распутина уже не существует и что Россия может вздохнуть свободно». «Типичный кадет» — справедливо замечает по этому поводу Пуришкевич. Желая исполнить «патриотический долг», соучастники не в меньшей степени хотели, чтобы это исполнение осталось для них безнаказанным, а потому весь план убийства определился теми мерами, которые саперы называют «самоокапыванием».
…
Чтобы получить представление о том впечатлении, которое произвело убийство Распутина на широкие массы, достаточно взять номер любой газеты того времени. В течение нескольких недель все, не исключая и военных известий, потеряло свой интерес. Эзоповский язык, к которому приходилось прибегать ввиду запрещения называть имя Распутина, создавал еще только большой интерес к делу. Для каждого стало ясно, что дни династии, связанной с убитым «старцем», сочтены.
Впоследствии, когда в качестве члена Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей дело генерала Корнилова, я допрашивал бывшего Начальника штаба, генерал-адъютанта Алексеева, он утверждал, что с момента убийства Распутина считал войну для России проигранной. Заполнившие столбцы всех газет и разного рода подпольных листовок сведения об убийстве Распутина, обычно сопровождавшиеся скандальной хроникой его жизни, до такой степени уронили авторитет Верховного Главнокомандующего Императора Николая II и Царицы, что имена их произносились не иначе, как с прибавлением к ним данной Распутину нецензурной клички. В армии ходила острота: «Царь с Егорием, а Царица с Григорием».
Результат убийства Распутина ударил дальше намеченной цели и даже намного дальше, ибо исполнителям его и в голову не приходила, конечно, та оценка, которая из уст в уста стала передаваться в низших народных слоях: «Из нас, мужиков, только один и дошел до Царя, так и его проклятые господа убили».
…
Изложенное состояние всех элементов государства привело к тому, что правительственная машина, работавшая и до того без достаточной налаженности, стала к началу 1917 года давать такие перебои, которые явно для всех свидетельствовали о неизбежности изменений в положении вещей. Где должны были произойти эти перемены и в какой именно части государственного тела будет произведена первая операция, на это указывали милюковская речь 1 ноября и убийство Распутина.
Такие люди, как Великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов, обладать особым государственным смыслом, конечно, обязаны не были и могли не задаваться вопросом, перенесет ли расслабленное государственное тело задуманную ими операцию, и не повлечет ли она за собой потрясение, угрожающее самой жизни больного организма? Но профессор истории и долголетний политический деятель Милюков, утверждавший, что в «одно и то же время» можно делать революцию и вести тягчайшую войну до «победного конца», несомненно уподоблял себя бессмертному гоголевскому Ноздреву, который, угощая своих гостей вином, уверял их, что его вино особенно замечательно тем, что в «одно и то же время» оно является и бургундским и шампанским.
Начавшаяся после речи Милюкова и убийства Распутина оппозиция всему правительственному к концу 1916 года приняла такие размеры, что Царя стали покидать уже члены его собственной семьи. В ноябре ему писал о необходимости изменения политического курса Великий князь Георгий Михайлович. За этим письмом последовало обращение аналогичного содержания со стороны Великого князя Николая Михайловича. В декабре Великий князь Александр Михайлович уже прямо указывал Царю, что существующее правительство подготавливает революцию. Тогда же жандармский генерал Спиридович в докладной записке, обрисовав положение страны, предсказал совершенную неизбежность революции, и притом не политической, а социальной, с конечной победой партии большевиков.
…
«Царь после отречения долго гулял между поездами, спокойный на вид». Подавленный всем происходящим, генерал Дубенский стоял у окна своего вагона и плакал. В это время мимо вагона прошел Царь с герцогом Лейхтенбергским, весело посмотрел на Дубенского, кивнул и отдал честь. «Тут, — говорит Дубенский, — возможно, выдержка, или холодное равнодушие ко всему. После отречения у него одеревенело лицо, он всем кланялся и протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, — Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить. Когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче один на один, я знаю, он все-таки заплакал. Когда с С. П. Федоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России. „Неужели вы думаете, что я буду интриговать, я буду жить около Алексея и его воспитывать“. После отречения Царь сказал только: „Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке и им неловко будет видеть меня“. — Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, он погиб из-за Императрицы, ее безумного увлечения Григорием. Россия не могла простить этого».
Генерал Дубенский, однако, находил, что Царь не имел права отказываться от престола таким «кустарным образом» — «Он отрекся от престола, как сдал эскадрон».
…
Гучков, которому все предшествующие события не были известны, поразился той легкостию, с которой удалось отречение. Обыденность сцены произвела на него такое сильное впечатление, что ему пришло в голову, что он имеет дело с ненормальным, с пониженной сознательностью и чувствительностью. По впечатлению Гучкова, Царь был совершенно лишен трагического понимания события: при самом железном самообладании можно было не выдержать, но голос у Царя как будто дрогнул только тогда, когда он заговорил о разлуке с сыном.
…
Николай II по личным своим качествам на крупные роли способен не был.
Рост дороговизны, исчезновение продуктов и неудачные меры борьбы с этими явлениями с каждым днем увеличивали и недовольство правительством, и поиски выхода из становившегося все более и более напряженным положения. Говорили о «Думской петиции», о тайной организации офицеров, готовящих «дворцовый переворот», прелюдией которого считали убийство Распутина. Обыватель, озлобленный повышением цен и все большим исчезновением с рынка продуктов первой необходимости, ругал самыми нецензурными выражениями все правительственные мероприятия. Озлобленность была такая, что самые прекраснодушные люди стали верить в спасительность политических убийств, а появившиеся как грибы после дождя такие газеты как «Луч», «Летопись», «День», «Русская Воля» и другие, с крайне оппозиционными статьями, покупались нарасхват. На фабриках и заводах начались сходки и забастовки, которые, хотя и имели случайный, неорганизованный характер, тем не менее требовали иногда вмешательства полиции и сопровождались насильственными против нее действиями.
В ускорении процесса разрушения государства большую роль сыграли два события: речь П. Н. Милюкова в Государственной Думе 1 ноября и убийство Распутина 17 декабря.
Не знаю, нашелся ли бы в какой-нибудь другой стране безумец, который во время величайший войны, в роли ответственного политического деятеля, с парламентской кафедры бросил бы в страну по адресу ее правительства ужасное слово «измена». День первого ноября 1916 г., когда оно было произнесено, анналы русской революции не без основания считают началом.
Как от упавшего в воду камня, от этого слова стали расходиться круги, всколыхнувшие все без исключения слои русского общества. Отвратительное слово это сразу освободило массового обывателя от всякой нужды вникать во все сложные причины необычных и тягостных для него явлений момента. Не будучи подготовленной к вдумчивой оценке политических событий, человеческая пыль всегда предпочитает сложным формулам формулы простые. Поэтому всего охотнее она верит такому аргументу, который, являясь универсальным, открывает сразу все хранилища ее умственного багажа.
Немецкое происхождение непопулярной Государыни уже и раньше создавало соблазнительную мысль объяснять неудачи войны не собственными недочетами, а возможностью если не измены, то, быть может, нахождением в ее окружении лиц, близких к германскому генеральному штабу. Но когда популярный политический деятель, прославленный лидер конституционно-демократической партии, издатель влиятельной газеты и многолетний лидер русской интеллигенции совершенно недвусмысленно намекнул на возможность со стороны Александры Федоровны государственного предательства, тогда стали беспомощно разводить руками уже не только одни легкомысленные люди, широкие массы пошли еще дальше и начали прославлять «геройство и мужество» Милюкова. Можно, конечно, сказать, что в то время над династией была уже начертана валтасарова надпись; но что же все-таки следует думать о враче, который к умирающему больному вместо требуемого его недугом ледяного мешка применил бы горячительные припарки? По отношению к покойной Государыне, это была самая безобразная клевета, ибо ни у одного народа и ни в какие времена не было и не могло быть Царицы, которая предала бы врагу то государство, в котором царствовал ее муж и должен был царствовать ее сын, тот безгранично любимый долгожданный мальчик, за будущность которого, искалеченную наследственным недугом, Александра Федоровна дрожала всеми фибрами своего существа.
Мотив есть сердце и грудная клетка всякого разумного человеческого действия. Поступки без мотива представляются нам нелепыми и бессмысленными. Каким же мотивом со стороны Государыни обосновывалось брошенное ей Милюковым обвинение в государственном предательстве? Немецкое происхождение? Но ведь все же знали, что Александра Федоровна менее всего была немкой. Еще ребенком ее увезли в Англию, там она воспитывалась, росла и там же оставалась до замужества. Знали так же все, что при дворе немецкий язык был в загоне, что Государыня избегала на нем говорить и что даже царские дети владели им очень плохо.
Итак, с одной стороны Вильгельм с чуждой Германией, а с другой Россия, — где прожито почти четверть века, где и должен царствовать ее сын.
Каким гнилым умом надо обладать, чтобы при этих условиях в нем могла зародиться нелепая мысль об измене?
Считаю себя совершенно некомпетентным в оценке научной и политической деятельности профессора П.Н. Милюкова. Но как рядовой обыватель я все же в праве искать ответы на вопрос: как мог этот человек быть в течение многих лет лидером всей нашей интеллигенции? Вопрос этот тем мучительнее, что ведь в мудрости поговорки «каков поп, таков и приход» — сомневаться не приходится. Много лет подряд я следил за всеми крупными выступлениями Милюкова в Государственной Думе, читал его речи и статьи и всегда выносил впечатление, что в его голове собраны целые залежи всякого рода знаний, но то, что французы называют «justess de l’esprit», то есть здравый смысл, отсутствует в ней совершенно. От всякого выступления Милюкова можно было ожидать каких угодно заключений, за исключением только тех, которые просто и естественно вытекали из сути дела. Он всегда открывал Америку, и я совершенно уверен, что если бы у этого человека зачесалось правое ухо, он непременно стал бы чесать его левой рукой. А между тем десятки напечатанных томов. Это, конечно, заслуга, но ведь, с другой стороны, не лишено основания сделанное кем-то наблюдение, что умный человек вовсе не тот, в голове у которого много мыслей, так же как великий полководец не тот, у которого много солдат.
Собранный членом Чрезвычайной следственной комиссии Рудневым материал по делу об убийстве Григория Распутина состоял из полицейского и следственного расследований, произведенных при участии и под непосредственном наблюдением высших судебных властей. Установленная этим расследованием картина убийства была очень обстоятельно разработана, и, насколько помню, никакими новыми допросами и следственными действиями Руднев ее не дополнял, ограничившись лишь систематизацией собранного материала.
…
Юсупов, бывавший у Распутина, знал о его желании познакомиться с молодой и красивой графиней П., а потому было решено, под предлогом познакомить с этой хорошенькой женщиной, заманить Распутина в Юсуповский дворец на Мойке и там отравить. Узнав от Юсупова, что яд (цианистый калий) он получил от депутата В. А. Маклакова, Пуришкевич решил предложить последнему принять активное участие в деле, но тот от этого уклонился, пообещав однако, «если что-нибудь выйдет не гладко, помочь юридическим советом и выступить защитником на суде». «Но вот о чем я Вас горячо прошу, — с живостью добавил Маклаков, — если дело удастся, не откажите немедленно послать мне срочную телеграмму в Москву, хотя бы такого содержания: „Когда приезжаете". Я пойму, что Распутина уже не существует и что Россия может вздохнуть свободно». «Типичный кадет» — справедливо замечает по этому поводу Пуришкевич. Желая исполнить «патриотический долг», соучастники не в меньшей степени хотели, чтобы это исполнение осталось для них безнаказанным, а потому весь план убийства определился теми мерами, которые саперы называют «самоокапыванием».
…
Чтобы получить представление о том впечатлении, которое произвело убийство Распутина на широкие массы, достаточно взять номер любой газеты того времени. В течение нескольких недель все, не исключая и военных известий, потеряло свой интерес. Эзоповский язык, к которому приходилось прибегать ввиду запрещения называть имя Распутина, создавал еще только большой интерес к делу. Для каждого стало ясно, что дни династии, связанной с убитым «старцем», сочтены.
Впоследствии, когда в качестве члена Чрезвычайной следственной комиссии, расследовавшей дело генерала Корнилова, я допрашивал бывшего Начальника штаба, генерал-адъютанта Алексеева, он утверждал, что с момента убийства Распутина считал войну для России проигранной. Заполнившие столбцы всех газет и разного рода подпольных листовок сведения об убийстве Распутина, обычно сопровождавшиеся скандальной хроникой его жизни, до такой степени уронили авторитет Верховного Главнокомандующего Императора Николая II и Царицы, что имена их произносились не иначе, как с прибавлением к ним данной Распутину нецензурной клички. В армии ходила острота: «Царь с Егорием, а Царица с Григорием».
Результат убийства Распутина ударил дальше намеченной цели и даже намного дальше, ибо исполнителям его и в голову не приходила, конечно, та оценка, которая из уст в уста стала передаваться в низших народных слоях: «Из нас, мужиков, только один и дошел до Царя, так и его проклятые господа убили».
…
Изложенное состояние всех элементов государства привело к тому, что правительственная машина, работавшая и до того без достаточной налаженности, стала к началу 1917 года давать такие перебои, которые явно для всех свидетельствовали о неизбежности изменений в положении вещей. Где должны были произойти эти перемены и в какой именно части государственного тела будет произведена первая операция, на это указывали милюковская речь 1 ноября и убийство Распутина.
Такие люди, как Великий князь Дмитрий Павлович и князь Юсупов, обладать особым государственным смыслом, конечно, обязаны не были и могли не задаваться вопросом, перенесет ли расслабленное государственное тело задуманную ими операцию, и не повлечет ли она за собой потрясение, угрожающее самой жизни больного организма? Но профессор истории и долголетний политический деятель Милюков, утверждавший, что в «одно и то же время» можно делать революцию и вести тягчайшую войну до «победного конца», несомненно уподоблял себя бессмертному гоголевскому Ноздреву, который, угощая своих гостей вином, уверял их, что его вино особенно замечательно тем, что в «одно и то же время» оно является и бургундским и шампанским.
Начавшаяся после речи Милюкова и убийства Распутина оппозиция всему правительственному к концу 1916 года приняла такие размеры, что Царя стали покидать уже члены его собственной семьи. В ноябре ему писал о необходимости изменения политического курса Великий князь Георгий Михайлович. За этим письмом последовало обращение аналогичного содержания со стороны Великого князя Николая Михайловича. В декабре Великий князь Александр Михайлович уже прямо указывал Царю, что существующее правительство подготавливает революцию. Тогда же жандармский генерал Спиридович в докладной записке, обрисовав положение страны, предсказал совершенную неизбежность революции, и притом не политической, а социальной, с конечной победой партии большевиков.
…
«Царь после отречения долго гулял между поездами, спокойный на вид». Подавленный всем происходящим, генерал Дубенский стоял у окна своего вагона и плакал. В это время мимо вагона прошел Царь с герцогом Лейхтенбергским, весело посмотрел на Дубенского, кивнул и отдал честь. «Тут, — говорит Дубенский, — возможно, выдержка, или холодное равнодушие ко всему. После отречения у него одеревенело лицо, он всем кланялся и протянул мне руку, и я эту руку поцеловал. Я все-таки удивился, — Господи, откуда у него берутся такие силы, он ведь мог к нам не выходить. Когда он говорил с Фредериксом об Алексее Николаевиче один на один, я знаю, он все-таки заплакал. Когда с С. П. Федоровым говорил, ведь он наивно думал, что может отказаться от престола и остаться простым обывателем в России. „Неужели вы думаете, что я буду интриговать, я буду жить около Алексея и его воспитывать“. После отречения Царь сказал только: „Мне стыдно будет увидеть иностранных агентов в Ставке и им неловко будет видеть меня“. — Слабый, безвольный, но хороший и чистый человек, он погиб из-за Императрицы, ее безумного увлечения Григорием. Россия не могла простить этого».
Генерал Дубенский, однако, находил, что Царь не имел права отказываться от престола таким «кустарным образом» — «Он отрекся от престола, как сдал эскадрон».
…
Гучков, которому все предшествующие события не были известны, поразился той легкостию, с которой удалось отречение. Обыденность сцены произвела на него такое сильное впечатление, что ему пришло в голову, что он имеет дело с ненормальным, с пониженной сознательностью и чувствительностью. По впечатлению Гучкова, Царь был совершенно лишен трагического понимания события: при самом железном самообладании можно было не выдержать, но голос у Царя как будто дрогнул только тогда, когда он заговорил о разлуке с сыном.
…
Николай II по личным своим качествам на крупные роли способен не был.
