Когда весной 1917 года глава Временного правительства адвокат Керенский, убеждая войска воевать, грозил, что вторгнувшийся неприятель отнимет у них землю, один из солдат ему ответил: «Если будем наступать, все погибнем, а мертвому земля не нужна».
Хотя испуганный истерическим криком возмущенного таким ответом Керенского солдат и упал в обморок, но совершенно несомненно, что логичность его возражения осталась неопровергнутой, и что победителем из этого столкновения вышел солдат, а не Керенский.
Люди уже потому никогда и ни при каких условиях не жертвуют собою ради выгод и жизненных благ, что собственная гибель лишает их возможности этими интересами пользоваться. Люди умирают только за идею. «Идее, — пишет А. Хитлер в своей книге Mein Kampf («Моя борьба»), — обязана Французская революция своим осуществлением, идея создала фашизм и национал-социализм, идея же превратила русский военный бунт в народную революцию. Только идея как миросозерцание объединяет народ и делает его непобедимым, а потому созданные ею движения никогда и ни при каких условиях не могут быть побеждены силою и штыками. Всякая попытка насилием победить явления, основанные на определенном миросозерцании, осуждена на неудачу до тех пор, пока одному миросозерцанию не будет поставлено другое, а насилие использовано как орудие для его защиты».
Совершенная бесспорность этих мыслей не оставляет никакого сомнения, что интервенция не только не встретила бы помощи со стороны русского народа, но что самая мысль — разогнать пулеметами иностранцев засевшую в Кремле «сволочь», — является просто детским лепетом политически безграмотных людей.
[Читать далее]Сражаться с немцами могла побудить только идея, а не Константинополь с проливами. Бороться с большевиками можно было только противопоставив их миросозерцанию другое. Но столетиями державшееся в России крепостное право, одинаково развратившее как рабов, так и рабовладельцев, исключило из духовного мира русской общественности всякую, даже самую примитивную идейность.
Героиня одного из рассказов Лейкина, вернувшись из стран, «где апельсины зреют», смеялась, что немцы в пироге с капустой толку понимать не научились, а кричат о каком-то фатерланде. Здесь вся идеология, вся ментальность русской общественности. Пирог с капустой — цель жизни, отечество, долг, честь нации — объекты для насмешек. Дореволюционная Россия не знала ничего святого. Даже к Божеству там относились без всякого пиетета. Можно ли говорить об уважении к Богу в стране, где служителя церкви звали презрительной кличкой «поп», где пословицы высмеивали «поповские карманы», «глаза завидущие и руки загребущие», где встреча со священником, как дурное предзнаменование, нейтрализовалась плевком в сторону, где обыватель правою рукою крестился, а левой — почесывал себе то место, которое, являясь продолжением спины, не носит, однако, ее названия.
И эта беспринципная, страдавшая полным отсутствием общественного инстинкта, равнодушная ко всему, кроме личного благополучия, общественность была тем слоем населения, который питал своими соками власть, создавал весь уклад государственной жизни и своей лакированной поверхностью закрывал для многомиллионной народной массы все поры и отдушины.
И масса эта жила не как нация, а как простое множество. Правда, это множество построило огромное государство, но построило оно его механически, бессознательно, как коралловые полипы, сами того не сознавая, строят целые острова в водах Тихого океана. Как пассивно оно участвовало в создании государства русского, так же оно стало бы строить государство немецкое или австрийское.
С этого множества собирали подати, его гнали в солдаты, на войну, на починку мостов и дорог и другие общественные работы, оно было невежественно, забито, всегда голодно, и такие понятия как родина, патриотизм, долг — были для него просто непонятными словами.
Русского народа никто не знал, и ничем он себя не проявлял, да и что мог дать безграмотный и темный крестьянин, никогда ничего, кроме своей деревни, не видевший. Чем мог проявить себя фабричный и заводской рабочий, знавший только тяжелый непосильный труд и воскресный кабак? Там, где были талант и дарование, они погибали уже потому, что сам носитель их не понимал их жизненного значения и ценности.
И не народ-сфинкс, а вековая накипь на нем, наша общественность, была причиной того пренебрежения и даже презрения, с которым относились к русским не только другие народы, но и все то лучшее, что дала сама нация в лице своих мыслителей, писателей и передовых людей.
Сто лет тому назад один из самых умных людей своего времени, лучший друг Пушкина «русский европеец» Чаадаев, утверждал, что Россия существует только для того, чтобы преподать другим народам великий урок и умереть. В его «Философических письмах» имеются такие навеянные отчаянием строки:
«Мы не принадлежим ни к Востоку, ни к Западу, и не имеем традиций ни того ни другого... Отшельники в мире, мы ничего миру не дали, и ничему от него не научились. Мы не внесли ни единой идеи в массу человечества, мы ничего не прибавили к прогрессу развития человеческого ума, а чем воспользовались, то обезобразили. Ничего с первого мгновения нашего общественного бытия не порождено нами на благо людей, ни единой полезной идеи не прозябло на бесплодной почве нашей родины, ни единой великой идеи не проникло в нашу среду. Единожды великий человек пожелал нас цивилизовать, и чтобы привить нам жажду света, бросил нам плащ цивилизации (как Илья — Елисею). Мы подняли плащ, но цивилизация нас не коснулась. В другой раз, иной великий Государь привлек нас к славной миссии, победоносно провел нас с одного конца Европы до другого, но, вернувшись домой из этого триумфального похода через цивилизованные страны Европы, мы принесли с собой настроения и идеи застоя. Вот и весь результат».
Она же, эта наша общественность, заставляла и самого великого Пушкина скорбеть о том, что, обладая умом и талантом, он родился в России и русским. «Я, — пишет он, — презираю свой народ с головы до ног, но мне досадно, если иностранцы разделяют со мной это чувство». Про нее лучший русский сатирик Салтыков-Щедрин сказал: «Спросите русского, что есть истина, он вам ответит: „распивочно и на вынос“». Устами Свидригайлова Достоевский характеризует ее так: «Русский человек мерзавец своей души и подлец своего отечества». Тургенев писал Достоевскому, что его произведение «Дым» продиктовано убеждением, что если бы вся Россия провалилась, то от этого бы не было никакого убытка человечеству.
От этой общественности ушел в свой фантастический мир Л. Толстой, от нее бежал за границу Тургенев, Гоголь и лучший из русских музыкантов Глинка. «Единственное, чего я хочу, — крикнул композитор, переезжая границу, — это никогда больше не возвращаться в эту страну». Пожелание это, впоследствии осуществившееся, относилось не к самодержавию, никогда Глинку не беспокоившего, а к той общественности, которая затравила музыканта так же, как до того она свела в могилу своего лучшего поэта Пушкина.
«Все рабы и рабы, — замечает по поводу писем Иоанна Грозного наш знаменитый историк Ключевский, — и никого больше кроме рабов». И через триста лет после эпохи грозного царя писатель Чернышевский бросает русской общественности те же жестокие слова: «Жалкая нация — сверху донизу все рабы».
Перед опасностью позорно малодушны И перед властию презренные рабы
вторит ему поэт Лермонтов.
И такое же презрение вызывает эта общественность в нашем современнике, очевидце сибирской эпопеи генерале бароне Будберге.
«Наш трусливый обыватель, — пишет военный министр адмирала Колчака, — будет петь молебны, будет захлебываться от радости по поводу победы, со слюной будет смаковать все подробности разных спасительных для него одолений. Он будет выносить потрясающие резолюции и храбро, шумно требовать решительного наступления, но в тоже время он не даст ни гроша на нужды армии, он облазит все пороги и пойдет на всякую гадость, чтобы спасти себя и своих близких от грязной неприятности попасть на фронт или подвергнуться каким-либо лишениям. Он бесконечно далек от мысли положить свой живот за какое-то отечество и считает, что это обязаны делать все, кроме его самого и его детей. Зато он считает непреложным, что отечество обязано охранять его живот, оберегать от красных покушений его капиталы и бебехи. Он делается весьма крикливым, если считает, что отечество недостаточно надежно его охраняет, и готов тогда насадить ежей за пазуху всем, кого считает в этом виновным. Но если, Боже упаси, ничто не выручит и на него все же навалится красная напасть, то он сожмется, тоже покраснеет и будет стараться потрафлять на нового повелителя, молясь всем угодникам об его гибели, но не даст ни одного гроша и не сделает ни одного опасного жеста».
Московские толстосумы торжественно обещали поддержать выступление Корнилова, но ни ему, ни генералу Каледину гроша не удалось получить с них, даже для пропитания семейств арестованных по этому делу офицеров. Только унизительными просьбами смог Деникин добиться от богатейшего города Ростова двух миллионов «керенскими» на нужды Ледяного похода. Москва ответила на просьбу генерала Алексеева о денежной помощи готовностью отдать «все» для отечества, но дала 800 000 рублей в то время как представители иностранных держав присылали ему 10 000 000.
Корнет Марков утверждает, что Царской семье не удалось бежать за невозможностью собрать необходимые для того средства, и лишь усиленными стараниями фрейлины Вырубовой, обегавшей все пороги, получались гроши, на которые питалась Царская семья в Тобольске и Екатеринбурге.
Генерал Кутепов располагал не более чем двумястами тысяч франков, несмотря на достаточное количество богатых эмигрантов, проживавших в Париже.
И каждый раз, когда ход исторических событий призывал эту общественность к экзамену, она не выдерживала его, оставалась к этому совершенно равнодушной и продолжала вести народ от одного позорного поражения к другому, еще позорнейшему. Ни Цусима, ни революция, ни неслыханно позорно проигранная война, ничто не могло заставить обывателя отождествлять себя с государством, почувствовать себя его органической частью и отрешиться от своего равнодушия ко всему общественному.
Милюков, Родичев, Керенский и прочие «передовые люди» наивно верившие, что достаточно свергнуть Царя, чтобы превратить вчерашнего обывателя в гражданина, упускали из виду только одно — природу этих людей. Они забывали, что создавшая эту природу культура, вырабатывалась столетиями, и что изменить ее не в состоянии была никакая революция.
А. Керенский вошел в анналы русской революции с эпитетом «главноуговаривающий», но из многих томов, которые составили бы полное собрание его словесных импровизаций, исторический интерес сохраняют только два слова: «взбунтовавшиеся рабы». В этом гневном окрике и только в нем одном прозвучала реальная правда. Все остальные слова были не более как иллюзии его несчастного сердца.
«Все позволено», — вот что ответили взбунтовавшиеся рабы на его призывы к строительству новой жизни.
С первых же дней Февральской революции начался неудержимый развал и распад государства. Начался разгул себялюбивых притязаний, полное забвение всякого долга, полное пренебрежение безопасности государства и захвата его врагом, и абсолютное безразличие к чести нации.
Вся русская интеллигенция уступила руководство событиями без всякой борьбы. Писатели, союзы, люди науки, все это попряталось по углам, вздыхало и беспомощно разводило руками. Ни объединения, ни даже попытки возвысить свой голос не было сделано.
Врагов и ненавистников большевиков в то время было неизмеримо больше, чем их самих, и тем не менее об отпоре не было и речи. Все прекрасно знали, что надо было делать, но все резонно считали, что гораздо благоразумнее держаться в стороне и не вмешиваться в схватку.
Когда в ночь на 26 октября большевики повели атаку на Зимний дворец, в котором заперлись министры Временного правительства, то бедные девушки, кассирши, кондукторши, да еще сотня казаков и юнкеров оказалось всем, что в России пожелало защищать свою государственную власть. Весь многомиллионный город попрятался по своим углам.
На местах в провинции было еще хуже. Там общественный элемент растаял совершенно. На всей территории огромного государства царили анархия и самый дикий разгул темных сил. Армия обратилась в банды вооруженных людей, грабивших собственное население, неприятель вторгался по всему фронту, окраины отпали.
Когда в эти дни кто-то убеждал В. Ленина допустить всенародные выборы в Учредительное собрание, он ответил:
— Народ уже голосует.
— Как голосует?
— Так, ногами голосует — бежит с фронта!
Но отказывались воевать не только одни солдаты, а все без исключения элементы русского общества. Крестьяне не давали хлеба и закапывали его в землю. Рабочие непомерными требованиями увеличения заработной платы перестали давать необходимое вооружение и снаряжение. Железнодорожники, объявив забастовку, подвергли смертельной опасности самое существование армии, а буржуазия просто-напросто забыла о войне, считая, что ведение ее лежит на обязанности военного начальства.
Только фантазеры могли думать, что находящаяся в таком состоянии страна способна воевать, что совершившая переворот армия покорно откажется от активного участия в последовавшей за ним жизни страны и послушно пойдет за вечно колеблющейся и нерешительной властью. Логика жизни терпит, однако, колебания недолго и в конце концов властно требует поворота на определенную дорогу, производя этот поворот тем круче, чем длительнее были колебания и нерешительность.
Поворот этот совершил В. Ленин. Из всех политических деятелей того времени он один здравым умом своим сразу учел революцию как результат стихийного движения масс, явившегося следствием поражения. Дух народа он уловил много вернее Милюкова и Керенского и поняв, что с волей его, какова бы она не была, необходимо считаться как с фактором неизбежным, — стал гением русской революции. Двумя словами: «Долой войну» он обратил миллионы вооруженных людей в большевиков и, опираясь на них, захватил власть, покончил с пустословием и иссушающей мозг словесной одурью.
Враги большевиков определяли их жизнеспособность в несколько дней, но проходили месяцы, годы, десятилетия, а власть их становилась все прочнее. Трудную задачу сближения с народом и укрепления связи с ним осуществила коммунистическая партия. Основатель и вождь ее В. Ленин понял, что в революционную и переходную эпоху нельзя управлять государством приемами, заимствованными у нормальной государственности. Парламент, слагающийся из представителей разных течений, уже в мирное время является в России преимущественно кафедрой для излияния словесного гноетечения и не был способен ни к какому делу и ни к какому решению. Для дела нужна была властная организация, связанная жесткой дисциплиной, построенная на принципе строгой иерархии и «самодержавной» централизации.
«И как огромный чудовищный спрут, — пишет С. Дмитриевский, — коммунистическая партия раскинула свои щупальцы по всей стране, захватила многомиллионную массу беспартийных рабочих и крестьян и сковала страну, установив в ней общие линии и общие принципы советской политики».
И в этой близости к народу, в умении создать тесную связь с ним, а вовсе не в одном терроре заключается вся сила коммунистического строя. Талейран справедливо сказал, что на штыки можно опираться, но лежать на штыках не может никто, и события европейской политической жизни последних лет подтвердили, что самые культурные народы не останавливаются перед открытым признанием, что в моменты кризисов и потрясений, когда государство находится на волос от гибели, цвет этого волоса утрачивает всякое значение, и «самодержавие» должно быть по всей линии. Никаких партий кроме правящей, никакой печати кроме правительственной, никаких свобод собраний, союзов, стачек и никого кроме верноподданных. Иначе гибель.
…
Стоя на пороге выходной из жизни двери, я, конечно, неспособен к восприятию идеологии Карла Маркса, не могу стать адептом ленинской государственности. Люди бессильны переделать свою природу и не могут переставлять колесиков своего мозгового аппарата. Человек, воспитанный в атмосфере веками созданного миросозерцания, не способен сбросить с себя тот умственный и духовный багаж, который он унаследовал от предков.
Вся логика Лассаля и вся стройность системы Карла Маркса не в состоянии обратить меня в интернационалиста, и я в такой же степени бессилен подавить потребность в отечестве, как потребность в семье и собственном доме. Все, чем жили до сих пор люди, представляется мне совершенным, не теоретически объединенным интернационалом, а живыми народностями, и сердце мое склоняется потому не к интернационалу Карла Маркса, а к идеалу Адольфа Хитлера, «чтобы каждый немец предпочел чистить улицу на своей родине, чем царствовать в другой стране».
Интернационал вне моего духовного мира, но ошибочность лозунга и его жизненная неосуществимость не представляются мне факторами решающего значения. Так, крестовые походы, к которым призывали Петр Амиенский и Бернард Клермонский, были неосуществимой мечтой, но созданная ею эпоха религиозных походов имела колоссальное историческое значение. Так, за лозунгом «Свобода, равенство, братство» неизменно шествовала гильотина, но разве это умалило значение Французской революции? Все творцы религий манили людей такими благами, которые не только нельзя доказать, но даже и разумно обосновать, и все же религия руководила человечеством во все времена его существования.
Непогрешимых лозунгов нет и не может быть, как потому что нет и не может быть человека, способного предугадать всю сложность жизненных явлений, так и оттого, что нет и человеческой массы, способной понять истину без того, чтобы эта истина не была показана ей преувеличенной во много раз. Но тогда ведь это уже не истина, а ложь.
Необходимые поправки в лозунги вносит жизнь, а задача вождя найти новое слово, такое слово, которое создало бы энтузиазм в людях, объединило бы их, вызвало бы готовность к жертве, к подвигу и заставило бы отдать максимум своих сил, знаний и денежных средств для создания тех совокупных усилий, без которых выход народа на новую дорогу невозможен. Энтузиазм этот необходим потому что счастье не преподносится людям как сюрприз ко дню рождения за благонравие и хорошие успехи, а завоевывается тяжелыми жертвами и такими лишениями, которые могут быть нестерпимее и мучительнее даже старой мерзости запустения. Так чистивший Авгиевы конюшни Геркулес спас погибавшие в них от грязи стада, но пока воды проведенных им рек бушевали, они причиняли обитателям конюшен, вероятно, больше страданий, чем смываемая ими старая грязь.
Можно, конечно, считать социализм лекарством ядовитым и потому полезным лишь в малых дозах и вредным в больших, можно возражать против отмены частной собственности, уничтожения капитала, национализации фабрик и заводов, бирж труда и многих догматов социализма, но отрицать за ним право на государственную теорию нельзя, как нельзя называть разбойниками и грабителями власть только за то, что она его осуществляет. Все разбойники и грабители кладут награбленное в свой карман. Они не строят заводов и фабрик, не проводят дорог и каналов, не покрывают страну школами и университетами, не создают средств обороны государства и не снабжают его население тракторами. Пусть даже правы утверждающие, что все эти «достижения» не соответствуют культурному уровню населения, не могущего ими пользоваться, пусть даже 50% всего сделанного погибнет, но ведь 50%-то все же останется. Ведь крестьянин, научившийся пользоваться трактором, к сохе не вернется, и по Беломорскому каналу суда ходить не перестанут.
Пора понять это. Надо забыть личные обиды и покончить с ненавистью, злобой и местью.
Конец сентября 1917 года. Петербург под угрозой захвата неприятелем, высадившим свой десант на острове Эзеле. Гарнизон Эзеля защищать остров отказался. Выкинув белые флаги и расстреляв не желавших сдаваться офицеров, целые части с песнями переходили к немцам. Начальник гарнизона генерал Мартынов и командир батальона бессмертных капитан Шишко на глазах у всех лишили себя жизни.
Увидев эти картины, неприятель онемел от ужаса и первым распоряжением немецкого командования было приказание расстрелять всех главарей мятежа и торжественно, со всеми почестями похоронить офицеров, ставших жертвами своего патриотического долга.
Описание этих событий даже теперь, по прошествии почти двух десятилетий, заливает лицо краской стыда. Но вздрогнула ли русская общественность от неслыханного позора? Покрылись ли улицы русских городов траурными флагами? Нет, русский обыватель не скорбел о своей армии и не думал о своей родине.
Вот приманки, которыми соблазнял его отдел «обозрения театров» в тех же самых номерах газет, которые давали описание ужасов Эзеля.
Театр «Невский фарс» — «Две Леди обнаженные», «Литейный театр» — «Фиговый листок», театр «Троицкий фарс» — «Царские грешки» (роль балерины Кшесинской исполнит г-жа Рахманова, а принца Ники — г-н Емельянов). В цирке Чинизелли грандиозный спектакль-гала.
И в эти черные дни величайшего национального позора интеллигенция, служащие, торговцы, nouveaux riches, рядовой обыватель и вся та разношерстная масса, из которой слагалась русская общественность, переполняла все театры, стояла хвостами перед кассами кинематографов и густо облепляла все столы в игорных домах. Играли все. Играли когда угодно, где угодно и на сколько угодно. А когда в игорных домах появлялись с тарелкой представители воинской организации, то люди, перед которыми лежали тысячи, спешно разрознивали кучки сторублевых кредиток и вытаскивали оттуда — рубль.
Прошло тринадцать лет. Увидевший эмиграцию С. Дмитриевский о покинутой им советской России писал:
«В чертежных заводов и учреждений, в пробных мастерских, в лабораториях, на полотне железных дорог, на лесных разработках — всюду сидят десятки тысяч молодежи и напряженно работают, с ошибками, неумело, но с огромным порывом, как дышат люди, вдруг нашедшие отдушину. Они работают не покладая рук, с вдохновением и энтузиазмом. Такая же молодежь сидит в библиотеках, поглощая там книгу за книгой. Все жадно тянутся к знанию».
Если бы наша общественность не прогнила до основания, она не рухнула бы. Рожденная с дурной наследственностью крепостного права, не знавшая других стремлений, как урвать возможно больше жизненных благ, за ту беспринципность, при которой единственным смыслом жизни является личное благополучие, все же государственное и общественное расценивалось, по справедливым наблюдениям нашего сатирика, только с точки зрения вкусного и жирного пирога, она должна была сойти с исторической сцены, так же как в свое время сошло с нее французское феодальное дворянство, жившее тем же принципом «aprus nous le deluge» («после нас хоть потоп»).
И «острым плугом железной воли и безграничной власти перепахал Сталин всю русскую землю и выкорчевал из нее все старое. На взрыхленной почве выросли новые люди и новые идеи».
Огненные слова Валтасаровой надписи «тепе tekel fares» («кончил царствовать ты») оправдались.
Но умерла только обреченная ими общественность. Русский народ не умер — он жив.
Вместе с верой в новую жизнь и в свое будущее он научился уже понимать, что ничто так беспощадно не убивает любви к родине, как ее ничтожество и невозможность ею гордиться. И неумело, но с кипучей энергией и фанатической верой, новое поколение своими «достижениями» лихорадочно спешит смыть те плевки, которыми незаслуженно покрывали его народ. Вот оттуда эти клики: «догоним, перегоним, победим».
Итак, вперед. Вперед без оглядки на то прошлое, когда на Руси жилось «привольно и хорошо». Жена Лота, оглянувшись на погибший Содом, превратилась в соляной столб.
Вперед. Жертвы принесены, дело сделано.
