Из воспоминаний проф. Н. Н. Алексеева.
«Придет генерал Деникин», — было у всех на устах. И слово это одни произносили с живым нетерпением, другие с тайной боязнью, третьи с нескрываемой ненавистью.
Я хорошо помню тот ненастный ноябрьский вечер, когда в Симферополь вступили первые добровольческие отряды. Моросил дождь, и сырой туман пронизывал душу. В городе было тревожно, ибо фактически не было власти. «Буржуи» попрятались по домам, зато на улицы выползли какие-то новые персонажи. Хорошо знакомы они мне теперь после того, как я столько раз наблюдать их появление всякий раз, когда пахло грабежом и кровью…
На другой день по улицам города прошла и первая пехотная часть. Нельзя было смотреть на нее без чувства глубокого душевного волнения. Шло всего человек семьдесят — все худые, бледные, измученные люди. Несмотря на суровую и мокрую осеннюю погоду многие не имели шинелей. На ногах у некоторых вместо сапог были какие-то тряпки…
И в тот же день на одной из улиц, впервые после долгого промежутка, вывешен был трехцветный русский национальный флаг.
В городской массе описанные происшествия вызвали немалое смущение. На базаре и по улицам стали собираться кучки народа, как это было в 1917 году, и митинговать. Я не раз старался прислушаться к этим разговорам, чтобы определить отношение демоса к добровольцам. Отношение было несомненно отрицательное. «Чего они пришли сюда? Кто их звал? Не хотим власти генерала Деникина», — вот что говорил базар. А трехцветный флаг и золотые погоны просто возбуждали ненависть, как символ старого «проклятого» времени.
Для меня не подлежит никакому сомнению, что по крайней мере в Крыму (я не имею данных об Украине), русский демос относился куда спокойнее и сдержаннее к германцам, чем к добровольцам.
[Читать далее]…
…гражданское правительство Деникина оказалось совершенно бессильным организовать гражданскую власть на местах. Попытки организовать такую власть сводились к назначениям вполне неспособных губернаторов, из которых старые, обладая административным опытом, не могли примениться к новым условиям, а молодые были по большей части людьми малопригодными. Такие губернаторы строили из себя падишахов, выезжали, например, на тройке лошадей на перрон вокзалов, давя публику, как это было в Екатеринославе, и проявляли один несомненный талант — задавать, по известному военному выражению, «вовремя драп», как это было опять-таки в Екатеринославе и при эвакуации Новороссийска.
…
Про ген. Б...ого в Крыму все говорили, что он пропил Крым. Отставка его приветствовалась всеми на фронте, — я сам был тому свидетелем. В армии ходил слух, что ген. Деникин отдал Б...ого под суд, однако это оказалось неверным. Б...й получил после Крыма назначение в Закаспийскую область. Его военные действия там также, как известно, не увенчались успехом.
На место ген. Б...ого при общих приветствиях был назначен ген. Шиллинг… Безобразия, творившиеся им и около него, были не раз описаны. Ген. Шиллинг был одним из самых злых гениев добровольческого дела. Глубокое чувство безнадежности овладевает душою, когда смотришь на всю эту галерею военачальников. Было их много, но не находилось ни одного, действительно большого незаурядного характера. Многим из них судьба дала в руки многое. Казалось — бери, умей воспользоваться и господствуй. Однако, вместо этого, начинали они, даже в зените своей славы, обнаруживать какое-то страшное ничтожество. Я помню, как больно пережил я эту мысль позднее в Ростове, когда в роскошном зале Палас Отеля увидел одного из таких неудавшихся героев, пьяного, окруженного пьяной свитой, пляшущей публично на потеху ростовским спекулянтам. А эти последние специально покупали места в кабинетах в бельэтаже. И это был один из популярных генералов, совершивший ряд крупных военных дел. Я не хочу морализировать. Крупные люди бывают порочны, но и в пороках своих они всегда крупны. Порочен был Цезарь и не очень добродетелен Наполеон. Но могли ли они находить удовлетворение своему честолюбию в подобном пьяном дебоше ресторанных завсегдатаев.
С образованием у нас в Крыму особой армии в Симферополе сформировался до анекдотичности многочисленный штаб. Штаб этот количеством людей не уступал штабу нормальных армий военного времени, в то время, как сама-то Крымско-Азовская армия количественно была не больше одной нормальной дивизии. Эти непомерные штабы составляли характерную особенность добровольческого командования. Небезынтересно сказать несколько слов об атмосфере, создавшейся вокруг штаба, и о некоторых лицах, к нему принадлежащих.
Армия всегда не любит штабов, но в тяжких условиях гражданской войны неприязнь эта не могла не усиливаться. Холодные, голодные, разутые и обовшивевшие фронтовики не могли с особой приязнью смотреть на «окопавшихся» в Симферополе. Неприязнь к штабу и вообще к командованию в Крыму дошла до того, что в начале 1919 года офицерами добровольцами созвано было совещание в Симферополе, на котором было высказано о штабе немало нелестных вещей и даже выставлено требование отставки некоторых лиц из крымского военного командования. Небезызвестный капитан Орлов, прославившийся своими последующими выступлениями против Шиллинга и Слащева и своей связью с монархическими заговорами в Крыму, был одним из инициаторов этого Совещания и, кажется, даже на нем председательствовал. Во всяком случае, тогда именно началась его карьера. Таким образом атмосфера, создавшаяся вокруг штаба Крымской Армии, была весьма нездоровой и Штаб не имел никакой возможности ее рассеять. Начальником Штаба тогда состоял ген. П., около имени которого в Армии и вообще в Крыму ходили весьма темные слухи. Слухи эти, вначале не вполне ясные, после занятия большевиками Крыма в 1919 году приняли уже определенные очертания. В армии говорили, что ген. П. при обороне Крыма действовал все время так, чтобы Крым был наиболее легко взят противником. Причем в мнении армии ген. П. был человеком умным и ловким, осуществляющим какие- то свои тайные планы. Расшифровывая эти планы, одни просто указывали на связь ген. П. с большевиками, другие же развивали чрезвычайно сложные теории, о которых в сущности не стоит говорить. Вообще, я пишу об этом не с целью разоблачать ген. П или чернить его, я просто описываю, как очевидец, отношения, создавшиеся в то время в Крыму, и хочу обнаружить, насколько все это были отношения больные и ненормальные. Я вполне допускаю, что все, что говорилось о ген. П., есть чистый вздор, но тем хуже это для нас. Мы жили в отравленном воздухе и не умели и не хотели бороться с этой отравой.
…
Кирпичников принял на себя неприятное дело по части политического розыска. В Керчи было известно, что розыск был этот поставлен им чрезвычайно сурово. Я слышал от очевидцев, несших караул в арестном помещении, о беспощадных допросах арестованных и о жестоких приемах следствия, применяемых нашим Фаустом. Не знаю, был ли это садизм или жестокость долга.
…
Как бы то ни было, но все изложенное свидетельствует о крайне нездоровой атмосфере, в которой жил тыл Добровольческой Армии.
…
Должен сказать, что из всех частей Добровольческой Армии морские части были менее всего надежны. Они состояли также преимущественно из офицерства, но морские офицеры заражены были странным духом недоверия и скептицизма по отношение к предприятию ген. Деникина. Большинство их откровенно высказывало взгляд, что никакого успеха у ген. Деникина не будет и все, что он делает, суть какие-то мало нужные игрушки. В то же время, в Севастополе текла какая-то больная светская и легкомысленная жизнь, весьма далекая от интересов войны и фронта. Но особенно отвратительна по своим настроениям была Ялта, где тогда собралось большое количество богатых людей и спекулянтов, наполнявших с утра до вечера Ялтинские кофейни и рестораны. В Ялте была вечная паника, господствовали вечно какие-то нелепые слухи и рассказы о наших поражениях и успехах большевиков.
…
…жители старались обнаружить по отношению к нам максимум нейтралитета, как бы желая показать, что их все это военное передвижение нимало не касается и вообще они в нем столь же мало заинтересованы, как и в стае ворон, которая летит над деревней. Такое отношение со стороны русского населения Крыма пришлось мне не раз наблюдать и позднее в течение наших странствий. Большой дипломат русский мужик. При нашем появлении делал он обычно такую мину, что ровно он во всем происходящем ничего не понимает и не знает. С преувеличенной медлительностью выставит, бывало, хозяин крынку молока и десяток яиц, вздохнет, сделает весьма огорченный вид и промолвит:
«Ахти Господи, какая беда... Вот воюют люди, мучаются... А за што же это вы, господа, воюете?»
Вопрос, надо признаться, весьма ядовитый. Трудно на него ответить среднему офицеру, когда и в Екатеринодаре-то на него отвечали не без труда.
…
…началась у нас эпоха увлечения английской ориентацией, пришедшая на смену неудачному роману с французами.
…
Опасными нашими соперниками были разные коммунистические, матросские, еврейские и т. п. полки, что же касается до несчастных мобилизованных украинских мужиков, составлявших массы красной армии, то это были нестройные толпы баранов, которые массами сдавались нам в плен для того, чтобы опять сдаться большевикам при малейшем их успехе. Были из них такие типы, которые по нескольку раз ухитрялись перебегать от красных к белым и белых к красным
…
Если говорить о политических взглядах окружавших тогда меня людей, — безразлично, офицеров или немногочисленных наших верных солдат, — то конечно у нас более или менее явно господствовали монархически настроения и симпатии. Я смело могу сказать, что не встречался на фронте с человеком, который был бы убежденным и последовательным демократом республиканцем, и оттого известные разговоры некоторых добровольческих частей мне представляются вымыслами досужих политиков. Что касается до существа этих монархических настроений, то сколько я наблюдал, их было два типа: или же монархизм чисто легитимный, династический или более широкий, идейный монархизм, сторонники которого были убеждены, что независимо от династического вопроса единственно пригодной для России формой политического устройства могла быть монархия.
…
Если говорить о действительных мотивах, соединявших армию в одно целое, то они были скорее отрицательного свойства. И первым мотивом было твердое сознание нравственной и национальной недопустимости служить большевикам. Очень многие из добровольцев не видели большевиков в глаза, примкнув к армии с западного фронта, из области германской оккупации, из Румынии и т. п., и тем не менее они всей душой ненавидели большевизм…
Такого рода отрицательные мотивы не могли создавать вдохновения и энтузиазма. И действительно, особого энтузиазма я в нашей среде не наблюдал, особенно в начале наших военных скитаний. Наоборот, у значительной части, особенно наиболее интеллигентных и мыслящих офицеров, можно было наблюдать по отношению к предприятию ген. Деникина немалое количество скепсиса. Мне приходилось даже встречать людей — и притом весьма храбрых — которые были убеждены в полной безнадежности нашего успеха. Спрашивается, зачем же тогда они шли за добровольцев? Сколько я наблюдал, по простому воинскому сознанию долга. Мало ли бывает безнадежных предприятий на войне, а приходится на них идти, потому что так нужно… Весьма многие придерживались взгляда, что большевизм — процесс стихийный и долговременный. Поэтому считали, что самой лучшей нашей тактикой является выжидание. Каждый лишний месяц, протянутый нами, есть таким образом уже неуспех большевиков. Не веря таким образом в нашу скорую и решительную победу, верили в неминуемый развал противника. «За нас время», так говорили они. Другие и очень многочисленные смотрели на дело Деникина не столь безнадежно, полагая, что при известных условиях можно это дело и выиграть. Когда приходилось говорить об этих условиях, указывали на необходимость более определенной политики, на целесообразность сближения с немцами и разрыва с союзниками, на смену командного состава…
О грабежах в Добровольческой армии бесконечно писалось и говорилось - врагами ее, и друзьями. Чтобы быть справедливым в этом вопросе, нужно понять условия гражданской войны. Когда мы выступили из Симферополя, у нас не было не только связи с интендантством, у нас даже не было ни одной походной кухни. Питаться вплоть до Кашая приходилось собственными силами и средствами. Я как сейчас вижу одного из добровольцев нашего полка, бывшего оставленного при Университете по кафедре классической филологии, бегущим по грязным и размокшим озимям за поросенком и норовившим ухватить его за ногу. Вот он уже совсем изловчился поймать зверя, но тот увернулся и, при громком смехе, наш классик растянулся всем телом на грязной земле. Поросенок, впрочем, был общими силами пойман и тотчас же изжарен. Так жарили гусей, индеек и кур в большом количестве, в особенности в голодное время. Это был, конечно, грабеж, но грабеж из-за нужды, потому что есть было нечего... Но скажут, что не об этих грабежах идет дело. Говорить о награбленном золоте, серебре и миллионах денег. Я знаю, что такие части были, но лично я таких грабежей не видел. Мы знали, что один из крымских конных полков так грабил, хотя командование с этим и боролось... А затем был заведен обычай по возможности платить за все, что взято у населения. Я не раз был свидетелем, что это оказывало на население самое благотворное влияние. Помню, в начале похода пришлось прибегнуть к реквизиции лошадей. Денег в полковой кассе было мало, и приходилось уплачивать за реквизированного коня не более l/10 настоящей цены, на остальное командир выдавал квиток с печатью и подписью. Это производило на хозяев весьма успокаивающее действие. Я думаю, у них не было особой надежды получить по квитку, но дело было не в этом - дело было в соблюдении элементарной юридической формы. Население видело, что имеет дело не с простыми мародерами, но с людьми, знающими какой-то закон. Таким образом поступали мы и при добывании средств питания.
…
Выяснилось, что противник был отлично ориентирован во всем нашем расположении... Было несомненно, что жители деревни имели самую тесную связь с каменоломщиками.
Был позван… староста для объяснений... Упорный нейтралитет старика еще более подливал масла в огонь. «Дозволь в шомпола, Ваше благородие», — кричали караульные татары, когда староста упорно отвечал на все вопросы неосведомленностью и незнанием. Но шомполов не разрешали.
Здесь случилось одно обстоятельство, окончательно нарушившее равновесие допрашивающего старосту офицера. Пришли люди, производившие обыск в его избе, и сообщили, что там найдены партийные карточки, изобличающие принадлежность старосты к коммунистической партии.
«А не забыл ли ты что-нибудь в столе?» — спросил допрашивавший старосту.
Старик побледнел, и губы у него затряслись.
«Ничего не забыл, что может у нас в столе быть?»
«А это что, а?» — и старосте показали билет.
Старик молчал. «Дозволь в шомпола» — рычали караульные татары. «Вкатите ему, мерзавцу», — был ответ.
Старика схватили и положили на землю. Двое из татар его держали, а третий железным шомполом начал методически лупить его по спине. «Раз, два, — отсчитывал татарин, — «будешь теперь знать, где большевики». Картина была не из приятных. Старик сталь стонать. «Будет, достаточно», — раздались голоса, но татарин вошел в раж и запорол бы старика до смерти, если бы его не схватили и не остановили два офицера.
Старик встал с земли и довольно спокойно стал застегиваться. Меня даже поразила та удивительная безучастность, с которой он отнесся к экзекуции.
«Так не знаешь, где у вас большевики», — спросил допрашивающий. Старик махнул рукой.
«Дозвольте доложить, Ваше благородие», — вступился один из присутствующих здесь понятых. — «Он все равно не скажет. Спросите его сынишку».
Привели двух его сыновей. Одного лет двадцати с лишком, видом рабочего, другого мальчишку, лет пятнадцати. Хотели было допрашивать старшего, но понятой запротестовал.
«Не того, Ваше благородие, вот этого маленького».
«Да что он знает?»
«Да Вы уже допросите, Ваше благородие».
Мальчишка плакал, и на вопрос, знает ли он, кто из деревенских находится в сношениях с каменоломщиками, отозвался также незнанием.
«Да Вы ему вкатите хороших», — стал упрашивать понятой. «Вкатите, вкатите», — соглашался и отец.
Татары схватили мальчишку. Тот закричал, как сумасшедший, и начал брыкаться руками и ногами. Его тем не менее положили и ударили один или два раза.
«Ой, скажу, скажу», — стал кричать он. «Ой, идите к Федору Рыжему».
Мальчишку подняли и он стал подробно выдавать…
Их всех арестовали и передали в Керчь.
