Владимир Александрович Кухаришин (kibalchish75) wrote,
Владимир Александрович Кухаришин
kibalchish75

Categories:

Профессор К. Н. Соколов о деникинщине

Из книги К.Н. Соколова "Правление генерала Деникина".

сами собой, под влиянием реальных нужд жизни и в силу своеобразных особенностей Добровольческой Армии, как целостного военно-политического организма, сложились на Юго-Востоке России первоосновы временной единоличной верховной власти, то есть диктатуры.

«Положение о Северо-Кавказском Союзе» генерал Деникин забраковал сразу, не тратя лишних слов. Будущий диктатор предпочитал чистую форму диктатуры.

Подчинить себе строптивую волю генерала П. Н. Краснова генералу Деникину удалось только благодаря поддержке союзников... Генерал Краснов… не колеблясь делает ставку на Берлин, столковывается с немцами и в обмен на донские продукты получает от них политическую поддержку и снаряжение из забранных ими русских запасов. Генерал Краснов — русский патриот; он говорит о возрождении России, в которую вольется освобожденный Дон. Но пока он, прежде всего, донец. Он создает управление Всевеликого Войска Донского со всеми реальными и символическими атрибутами державности, окружает себя царской пышностью и, через донские «зимовые» станицы, завязывает дипломатические сношения с далеким Берлином и с ближними Киевом и Екатеринодаром. Генерал Краснов консерватор. При нем на Дону поднимают головы представители самых крайних правых течений, его администрация безжалостно душит всякое свободное, оппозиционное слово... Генерал Краснов «империалист». Он радеет о расширении границ Всевеликого Войска Донского и добивается возвращения Войску Таганрогского Округа, включенного уже было в территории Украйны, и хлопочет перед императором Вильгельмом о признании за Доном прав на Царицын, который вот-вот будет взять донской армией. В то же время генерал Краснов достаточно свободен от предрассудков, чтобы не гнушаться ничьей поддержкой. Консерватор и монархист, он в своем соперничестве с Добровольческим Командованием не прочь опереться даже на кубанских федералистов… При всех этих своих разнообразных свойствах генерал Краснов бесспорно не лишен организаторского таланта. В его деятельности всегда было много показного, много шума и треска. Но он поставил на ноги и снарядил донскую армию, которая сражалась с честью и не без успеха. Многим думалось, что с крушением немецкого могущества закатится звезда генерала Краснова. Но донской атаман сумел в этом случае на деле показать свою исключительную гибкость. Он предоставил «мертвым погребать своих мертвецов» и, бросив немцев, повернулся к союзникам…
[Читать далее]Донскому атаману было дано понять, что его армия будет впредь получать снаряжение только через генерала Деникина. Прижатый к стене, генерал Краснов капитулировал. Решающие переговоры между ним и помощником Главнокомандующего, генералом Драгомировым происходили в присутствии генерала Пуля на станции Кущевка. Согласно международной традиции, местом переговоров был избран пограничный пункт между областями Донской и Кубанской, представители «договаривающихся сторон» находились каждый в своем поезде. Сначала дело шло, как будто, на разрыв, и поезда были готовы разъехаться. Но давление союзников оказало свое действие, и генерал Краснов согласился подчиниться генералу Деникину.

Уже в декабре у нас много говорили о необходимости противопоставить большевистской пропаганде пропаганду добровольческую. В частности, с очевидно пропагандистскими целями и в значительной степени по совету иностранцев была образована «Особая комиссия по расследованию злодеяний большевиков», которой ставилась задача «широкого освещения перед лицом всего культурного мира» деятельности советской власти.

За время своего существования Отдел Пропаганды вызывал самую суровую критику...
Чаще всего обвиняли Отдел Пропаганды, или как его продолжали называть «Осваг», в бездействии. Говорить о том, что стоящая «безумных» денег пропаганда «ничего не делает», что «осважники» поголовно «бездельники», было широко распространенным и доступным занятием. Генералы, которые, не моргнув глазом, сдавали красным города с огромными запасами снаряжения и обмундирования, и у которых войска ходили раздетые и разутые, никогда не упускали случая доносить в ставку, что в их районе никакой работы пропаганды «не замечено». Чины Государственной Стражи, пользовавшиеся общей и дружной ненавистью населения, рапортовали по начальству о том, что в такой-то местности агитаторы Отдела Пропаганды «вовсе» или «почти» не появляются. Но в то же время Отдел Пропаганды обвиняли и в таких вещах, которыми «бездействуя», «ничего не делая» как будто погрешить невозможно. Слева говорили о том, что он занимается «монархической» или «черносотенной» агитацией; евреи ставили ему в вину «антисемитскую» или даже «погромную» пропаганду. Зато справа разоблачали «жидовский» состав работников Отдела Пропаганды и «масонские» тенденции его деятельности. Союзники подозревали его в активном «германофильстве». Наконец, «самостийники» казачьих областей дарили его горячею и откровенною ненавистью за систематическое подкапывание «под устои казачьей свободы».
Я думаю, что это поразительное противоречие объясняется очень просто. С многочисленными частичными уклонениями, неизбежными при разбросанности учреждений, отсутствии связи между «центром» и «провинцией» и общем упадке моральной и служебной дисциплины, работники Отдела Пропаганды делали то, что они могли и должны были делать, то есть писали и говорили в духе «программы» правительства генерала Деникина. Не их вина была, если эта программа отличалась расплывчатостью и неопределенностью, и не могло быть безукоризненно стройной «программной» постановки пропаганды, когда общую внутреннюю политику делал на свой страх и риск каждый главноначальствующий или губернатор и своя земельная политика была едва ли не у каждого командира отдельной воинской части и у каждого начальника уезда…
Из числа препятствий политических главным было именно отсутствие у нас политического курса.
…трудно было вообще искать людей на хлопотливую, нервную и просто опасную службу при том грошовом содержании, которое в своем фатальном стремлении к «экономии» платило чиновникам правительство генерала Деникина... Для нас существовали еще два «неписанных» ограничения. Мы должны были работать без социалистов и евреев. Люди, знающие расовый и партийный состав нашей умеющей говорить, писать и по-настоящему агитировать интеллигенции, поймут, что это означало на практике. Социалисты не пошли бы, конечно, к нам в силу принципиальных расхождений, даже если бы мы их звали. Но мы не могли и думать о привлечены к работе социалистически мыслящих деятелей, так как всякое сколько-нибудь «левое» имя в списке официальных или неофициальных сотрудников Отдела вызывало вопль на крайне правом фланге нашего «широкого» политического фронта, вопль, который тотчас же переходил в начальственную истерику. С евреями дело обстояло еще круче. …розыск евреев среди наших сослуживцев и сообщение о них высшему начальству были любимым занятием официальных соглядатаев и добровольных доносчиков по Отделу Пропаганды.

Огромною радостью было для нас…узнать, что с 1 ноября 1919 года мощная радиостанция в Николаеве будет ежедневно рассылать свои радио по всему миру... Скоро нам сообщили, что Николаев «связался» почти со всеми крупными радиостанциями Европы, большинство из которых уже «отвечает». Результаты получились, однако, самые плачевные. Правда, мы видели наши радио в закавказских газетах. Но до европейских центров, Парижа и Лондона, не доходило ничего. Из Лондона нам было объяснено, что просто Николаев не сумел заставить себя «слушать», «врывался в чужие разговоры» и только все путал. П. Н. Милюков сурово, но совершенно справедливо писал, что эта неудача с радиотелеграфом является лучшим доказательством нашей технической бездарности.

…пропаганда работала, вечно состоя «под подозрением», осыпаемая отборною бранью скорострельных генеральских резолюций и целым дождем доносов, и что на каждого, самого скромного, ее служащего были отовсюду направлены сильнейшие подзорные трубы и яркие лучи прожекторов. …стоило нашему Пресс-Бюро допустить малейшую неточность, и тотчас же ко мне летели резолюции, клеймившие эту «возмутительную», «провокационную» (у нас всегда и везде чуяли «провокацию»), ложь и требовавшие «опровержений» и «объяснений». /От себя: а я думал, доносы и обвинения в провокациях были распространены только у кровавых жидоборщевиков…/

Я часто бывал в это время в Ростове. Буржуазия «паникировала» вовсю. Состоятельные люди сидели на чемоданах, то распаковывая, то запаковывая их... Суетливые распоряжения Войскового Правительства и демагогические распоряжения Круга сеяли в обществе еще большую смуту. Сегодня закрывали кинематографы и театры, лишая публику осмысленных развлечений и выбрасывая на улицу сотни нуждающихся людей. Завтра обрушивались на кафе и рестораны, которые, конечно, тотчас же возрождались, заменив на вывесках слово «ресторан» или «кафе» словом «столовая». А главное, мобилизовали, мобилизовали без конца, не будучи в состоянии ни провести, как следует, мобилизации, благодаря вялости правительственного аппарата и массовым злоупотреблениям, ни толком использовать собираемый человеческий материал. Мобилизовывали беженцев, студентов, фельдшериц, просто всех жителей до 48-летнего возраста. Воспрещали выезд из Ростова, устраивали облавы, проверяли документы. Мобилизовывали и тут же ревизовали мобилизацию через специальные комиссии с экстраординарными полномочиями. В Ростове одновременно подвизались две таких комиссии, быстро составивших себе громкую репутацию.

Присутствие оперирующих или только проходящих войск всегда влечет за собой милитаризацию власти... С новыми учреждениями уголовного розыска переплетались органы контрразведки. Рядом с чинами администрации и стражи действовали вездесущие и всемогущие коменданты. Людей не было, денег не хватало. Отовсюду неслись жалобы то на бездействие, то на злоупотребления властей. Население озлоблялось и, постепенно уходя из наших рук, «зеленело»…
Наше начальство, и местное, и высшее, относилось к движению «зеленых» упрощенно и прямолинейно. Оно не разглядело в нем стихийного проявления социальной смуты и народного утомления.

Не справляясь с управлением, мы тем менее справлялись с вопросами социального порядка.
С рабочими дело обстояло у нас в корне безнадежно. Рабочих, как обывателей, мы не могли удовлетворить так же, как и все прочие разряды обывателей, просто благодаря нашему бессилию «наладить» жизнь. Рабочие же организованные и «политизированные» были принципиально нам враждебны... Не на рабочих и должна была быть наша главная ставка, а на крестьянство, и эту-то ставку мы и не смогли сделать вовремя и достаточно смело.
Существует одна очень распространенная и очень упрощенная легенда о нашей земельной политике. Она гласит приблизительно следующее. Генерал Деникин в согласии с «либеральною общественностью» желал провести коренную земельную реформу, но собравшиеся вокруг него реакционеры извратили его волю и направили власть на гибельный путь помещичьей реставрации... Факты говорят о положении неизмеримо более сложном.
Несомненно, злоупотребления различных военных и гражданских начальников бывали, и нередко. Бывали вопиющие случаи покровительства помещикам и преследования крестьян. Генерал Деникин издавал даже по этому поводу особые приказы. Но самая возможность таких явлений объяснялась, как мне кажется, тем, что у нас на самом верху не было простого и ясного земельного лозунга, которому можно было бы подчинить действия власти, а было медленное сочинение отвлеченных схем…
Текущее наше аграрное законодательство было казуистично и отрывочно…

…как же, собственно, при таком положении вещей мы могли сохранять ту непоколебимую веру в конечный успех, которая одушевляла нас вплоть до зимних месяцев 1919 года? Как могли мы, зная о том, что творится у нас в тылу, думать о Москве и серьезно готовиться к ее занятию?
Действительно, несмотря ни на что, вера в победу еще не покидала нас ни на минуту. Но с осени она приобрела какой-то новый оттенок. То была не спокойная уверенность опытного шахматиста, бесстрастно оценивающего шансы сторон и систематически передвигающего свои фигуры. То была скорее азартная вера счастливого карточная игрока, убежденного, что он нашел свою карту и смело делающего на нее ставку за ставкой.

К несчастью, не было недостатка в признаках, что и в Армии далеко не все обстояло благополучно. Страшные слова о «начинающемся разложении» уже произносились иногда тревожным полушепотом…
Наша армия была неизменно плохо снабжена, одета и оплачена. Военнослужащие на фронте получали такие же грошовые оклады, как и тыловое чиновничество, частью, в связи с перемещениями фронта и недостатком денежных знаков, они подолгу не получали вообще ничего. Плохо обстояло дело и с обмундированием. Правда, нам неоднократно сообщали о том, что солдаты торгуют выдаваемым им обмундированием и, действительно, несмотря на строжайшие кары, на городских базарах, в станицах и деревнях всегда можно было видеть в изобилии английские форменные вещи. Но все же при отступлении в каждом покидаемом нашими войсками городе противнику оставлялись огромные интендантские запасы, а части отходили полураздетые, и для гражданских служащих никак нельзя было добиться выдачи казенных вещей. Особенно грозным делалось эго положение, ввиду приближения холодной поры года. К осени уже было ясно, что с наступлением морозов войска будут мерзнуть… Какой-то коренной порок военной администрации и несчастный выбор лиц успели уже сделать свое дело и подготовить элемент грядущей катастрофы…
В тылу, кто мог, поправлял свои дела подсобными, более или менее «безгрешными» доходами. На фронте делать это было еще проще. «Реалдоб» вошел в нравы наших войск еще в то время, когда «реализация военной добычи» была главным, если не единственным, источником средств Добровольческой Армии. Рядом с «реалдобом», закономерным и даже подотчетным, укоренился групповой или индивидуальный «реалдоб», который представлял собою ни что иное, как самый откровенный грабеж. При случае, можно было «реквизнуть» те или иные соблазнительные вещи, и «бесплатные реквизиции» тоже стали в Армии «бытовым явлением». Сознание безнаказанности разнуздывало зверя, воспитанного часто в очень мирном и благодушном человеке месяцами кровавой войны, а кричащие недостатки снабжения помогали отделываться от последних укоров совести. С этим злом велась порою борьба, то там, то здесь грабители в военной форме подвергались смертной казни, и мы добивались возможности широко оповещать население об этих действиях власти. Но это были сравнительно редкие исключения. Правилом было беспрепятственное и систематическое ограбление жителей, в котором принимали участие лица разных рангов и положений. Грабежи озлобляли население, приходившее к выводу, что при добровольцах так же плохо, как и при большевиках, и в то же время довершали процесс разложения армии. В тыл чаще и чаще приходили сведения о громадных денежных капиталах, скопляющихся и в отдельных руках, и у целых воинских частей. Рассказывали об имуществе войсковых частей, которое загромождало целые поездные составы и затрудняло движение. В минуты неудач на фронте части думали, прежде всего, о спасении своего добра, и поезда с войсковым имуществом тормозили и нарушали всякую планомерную эвакуацию. Как-то зимою нам пришлось наблюдать в Ростове поезд одного популярного военачальника, следовавшего на отдых со своими «ребятами». Это был поезд-гигант из многих десятков вагонов, груженых мануфактурой, сахаром и разными другими припасами. На время ими были забиты все пути ростовского вокзала.

Долгое время тыловые интриги не затрагивали кубанцев-фронтовиков. Но постепенно разлагающая работа «самостийников» стала сказываться и на фронте. Осенью командный состав Кавказской Армии, оборонявшей Царицын, горько жаловался на то, что в результате екатеринодарского «политиканства» Кубань «забыла» армию и не шлет ей ни пополнений, ни продовольствия. Действительно, ряды армии редели, станицы кишели дезертирами. Были сведения, что зато пополнялись казаками отряды зеленых, раньше состоявшие почти исключительно из иногородних. Будто бы кроме рядовых казаков к зеленым уходили и отдельные офицеры.

К красной армии у нас относились так же упрощенно и прямолинейно, как и к революции и к большевизму вообще. Если революция часто исчерпывалась для нас понятием «бунта», а большевики были не более, как «германские агенты», то вся красная армия естественно сплошь состояла из «преступников»: ординарных — солдат и квалифицированных — офицеров. Понятная в условиях первых месяцев героической борьбы, эта позиция не годилась уже для позднейшего периода междоусобной распри. /От себя: то есть к 1919 году их благородия окончательно поняли, что большевики – никакие не «германские агенты», однако не признавались в этом ни себе, ни другим./ Весною 1919 года, не без усилий со стороны гражданских членов Особого Совещания, был издан известный приказ Главнокомандующего, даровавший пощаду русским крестьянам и рабочим, насильственно мобилизованным большевиками. Этот приказ был широко распространен по ту сторону фронта, и действие его не замедлило сказаться. Он исполнялся, к сожалению, не вполне исправно, случаи раздевания и избиения пленных красноармейцев иногда повторялись…
Я упоминал, что бедственное положение нашего чиновничества вызывало невыгодные для нас сравнения с положением советских служащих. В офицерской среде делались иногда такие же сравнения. Военная молодежь порою толковала о том, что большевики научились, вместо того чтобы избивать «белых» офицеров, привлекать их в свои ряды…

Прошли мимо нас эшелоны двух «верных» полков, перебрасываемых с фронта в Екатеринодар «на отдых». Проехал пассажирским поездом туда же командир второго Кубанского корпуса генерал Науменко. Казачьи эшелоны произвели неблагоприятное впечатление. Казаки все время горланили разухабистые пес­ни, а один из эшелонов, отходя от станции, обстрелял ее беспорядочным огнем из винтовок.

С начала октября было введено обязательное военное обучение всех служащих в правительственных учреждениях Особого Совещания. Еще в Екатеринодаре весной, когда опасались большевистского выступления, из офицеров — служащих центральных установлений формировались особые отряды. Теперь эти мероприятия проводились в более грандиозном масштабе. Военное обучение сделалось обязательным для всех без исключения чиновников... Служащие вообще недолюбливали этих экзерциций и жаловались, что они портят драгоценную обувь. Но военное начальство, которое, по-видимому, серьезно рассчитывало на чиновничьи роты для караульной службы, «подтягивало» усердно. В кругах Особого Совещания говорили о нашей «игре в солдатики» даже с умилением. Государственный контролер подвергается муштре под командой своего личного секретаря! Начальник Управления Внутренних Дел обучается метанию ручных гранат!.. Обывателю все это отнюдь не придавало бодрости. Глядя на чиновничье воинство, марширующее по улицам Ростова в потрепанном платье и в стоптанных сапогах, он заключал, что дело плохо. В ноябре, кроме того, стали в тысячу первый раз вылавливать из Управления офицеров. Их отправляли в Харьков в распоряжение дежурного генерала Добровольческой Армии.
Для того, кто пережил в Ростове мартовскую панику, не было большой новизны и в других нервозных мероприятиях начала зимы. Когда обнаружилась невозможность нормальным порядком снабдить армию теплыми вещами, пошли толки о необходимости «по примеру большевиков» реквизировать теплую одежду у буржуев. Опыты принудительных сборов платья и белья делались и раньше неоднократно, но теперь находили неизбежным произвести реквизицию с безжалостной энергией. Приводили на справку, что генерал Май-Маевский будто бы очень удачно «реквизнул» и кого-то одел. В Особом Совещании многие энергично взывали к «большевистским методам». Я пробовал возражать, указывая, что ведь наши методы принципиально должны разниться от большевистских, что главный «буржуй» — крестьянин для нас недосягаем, и что, наконец, если уж перенимать большевистские методы, то полностью, включая и угрозу «к стенке», несколько голосов твердо сказали, что да, надо применять в крайнем случае и «стенку». На Дону хозяином было донское правительство, которое и объявило реквизицию. Проведена она была a grand spectacle. В Таганроге, Ростове и Новочеркасске жителям было даже запрещено в течение трех дней выходить на улицу. Потом это мудрое распоряжение было смягчено, вследствие настояний наших властей. Не знаю, сколько оно дало теплого платья донскому фронту. Но паники и раздражения оно вызвало очень много.
Кроме платья, в ноябре реквизировали еще и помещения... Конечно, закрыли кинематографы и кафе и принялись даже «уплотнять» правительственные учреждения. Помню, в Отдел Пропаганды прибыль старый генерал от артиллерии Н… — посмотреть, нельзя ли к нам вселить кого-нибудь... Генерал обошел Отдел в сопровождении начальника части общих дел и, прощаясь со мной, удостоверил, что наши служащие, действительно, очень стеснены местом. Сопровождавшему же его чиновнику он добавил, что ему говорили еще про наших «евреев», но что при обходе он евреев не заметил.
В нездоровой атмосфере усталости, разочарования и озлобления у нас стали множиться личные недоразумения и интриги…

Новороссийск мы оставили в состоянии близком к агонии... Перед нашим отъездом в городе говорили, что добровольческие части окончательно вышли из повиновения Ставке и самостоятельно прокладывают себе путь к морю.

Я очень предостерегал бы наших критиков от поспешных и упрощенных суждений по казачьему вопросу, как он ставился при генерале Деникине. Это был очень сложный вопрос или, вернее, ряд вопросов, так как он слагался и из вопроса об иногородних, и из земельного вопроса, и из вопроса о федерации в казачьей ее трактовке, формально мы расходились с казачьими лидерами в понимании будущего строя России, потому что им мы тоже говорили «автономия», а они большею частью отвечали нам: «федерация». Практически же мы не могли договориться потому, что мы стояли на почве диктатуры, ограниченной, как выражался генерал Деникин, признанием за казачьими областями прав широкой автономии, а они требовали немедленного переустройства высшего органа военной и гражданской власти в духе «народоправства».





Tags: Антисемитизм, Белые, Гражданская война, Деникин, Диктатура, Интервенция, Казаки, Краснов
Subscribe

  • Post a new comment

    Error

    Comments allowed for friends only

    Anonymous comments are disabled in this journal

    default userpic

    Your IP address will be recorded 

  • 1 comment