Поставив себе еще юношей цель жизни — революционную работу, он неуклонно шел к ней и ни разу в жизни не изменил этой цели, не отошел от нее ни на шаг. Помните, что он писал как-то, что надо торопиться жить, чтобы все силы отдать революции. Характерен в этом отношении и отзыв, который дал о Владимире Ильиче его заклятый враг, меньшевик Дан на Копенгагенском конгрессе в 1910 г. На этом конгрессе резко выявились все раздражение и вся злоба представителей различных течений в русской секции конгресса против Владимира Ильича. Он был страшно одинок, но не хотел сделать ни шагу по пути соглашения со своими противниками, выступавшими довольно сплоченным фронтом. И это особенно выводило их из себя. «Один против всех, ни на что не похоже...» «Он губит партию...» «Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер...» Вот какие фразы раздавались на заседаниях русской секции во время дебатов с Владимиром Ильичом.
И когда одна старая партийка автору этих словечек Дану сказала: «Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?» — он со злобой и раздражением ответил буквально следующее: «Да потому, что нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним».
[Читать далее]…
Когда Владимир Ильич был уже болен и врачи старались всячески ограничить его работу, а мы пытались убедить его в необходимости меньше работать, он как-то на мои уговоры сказал мне: «У меня ничего другого нет». «Ничего другого нет», и это была сущая правда. Он был весь в революции, в революционной работе и без этой работы чувствовал себя, как рыба, выброшенная на берег. И еще позднее, когда Ильич не мог уже вставать, врачи, видя его тяжелое состояние духа, решили сделать ему некоторое послабление и предложили свидания с товарищами, но с условием, чтобы он не говорил с ними о политике. Но Владимир Ильич наотрез отказался. «Какие чудаки,— говорил он нам, когда врачи ушли,— они думают, что политические деятели, встретившись после долгой разлуки, могут говорить о чем-либо другом, кроме политики». И еще позднее, когда он захотел диктовать свои записки, свои последние статьи и врачи было воспротивились этому, Владимир Ильич заявил, что, если ему откажут в этом, он вообще не будет лечиться.
Гибель старшего брата дала, несомненно, большой толчок Владимиру Ильичу в смысле его стремления заняться революционной работой. Но как ни любил и ни уважал он Александра Ильича, он рано понял, что не таким путем надо идти, что индивидуальным террором не достигнуть цели, что благодаря ему лучшие представители революционеров лишь отрываются от масс, от влияния на эти массы. Но глубокое уважение к народовольцам за их героизм и самоотвержение он сохранил на всю жизнь, он впитывал в себя их опыт, их революционную закалку и уже позднее, живя за границей, говорил, что нам надо учиться у Халтурина, народовольцев. Но путь их, повторяю, был не его путем. Он рано понял, что «идеи становятся силой, когда они овладевают массами». Но он понимал также, что, для того чтобы идти к массам и звать их за собой, надо быть самому хорошо подкованным теоретически. И он упорно работал над своим самообразованием, работал систематически, по определенному плану. Он позднее писал как-то брату, который сидел в это время в тюрьме, что читать просто мало толку, надо выбрать один какой-нибудь вопрос и заниматься им систематически. Такой была его работа всегда. Он в совершенстве усвоил революционную сущность учения Маркса, он пропитал этим учением всю свою революционную практику. Задачу революционных марксистов он видел в том, чтобы не только объяснить мир, но его переделать.
Помню, с какой иронией рассказывал Владимир Ильич позднее о своем разговоре с одним из «легальных марксистов» в Петербурге о том, какую, мол, деятельность считать важнее — легальную или нелегальную. Для «легального марксиста»-профессора такой деятельностью была его легальная литературная деятельность, для Владимира Ильича и тени сомнения не было, что на первый план выдвигается нелегальная, подпольная работа.
Упорная теоретическая работа не делала Владимира Ильича сухим книжным человеком. Ту страсть, которую он вкладывал в работу, он вкладывал в отдых, прогулки и пр. Он любил жизнь во всех ее проявлениях, любил людей. Болел душой за их страдания, за несправедливость по отношению к ним.
Прав был Горький, который писал, что он не встречал, не знает человека, «который с такой глубиной и силой, как Ленин, чувствовал бы ненависть, отвращение и презрение к несчастиям, горю, страданию людей».
И поэтому-то столько страсти вносил Владимир Ильич в свою работу, проявлял в ней такой горячий темперамент. Когда Владимир Ильич был еще юношей и его арестовали в первый раз за студенческие волнения, пристав сказал, обращаясь к нему: «И чего вы бунтуете, молодой человек, ведь перед вами стена». «Стена, да гнилая, ткни и рассыплется»,— ответил ему Владимир Ильич.
…
Отношение к людям, сближение с ними тоже определяется у Владимира Ильича его основной идеей — революционной борьбой, интересами дела. «Без прений, споров и борьбы мнений никакое движение, в том числе и рабочее движение, невозможно»,— писал Владимир Ильич. И в эти споры, как ни резок, как ни непримирим бывал Владимир Ильич к своим противникам, он не вносил ничего личного. В этом была его сила. Если посмотреть письма Владимира Ильича к товарищам, опубликованные и неопубликованные, то видно, как иной раз он за ту или иную ошибку или неверную линию ругает того или иного товарища почем зря, кажется, места сухого не остается. А там, глядишь, ошибка исправлена, линия выправлена, и идет опять дружная работа, и у товарищей нет ни обиды, ни неприязни, как будто бы ничего и не было. Интересы дела были на первом плане. Конечно, если дело шло не о скоропреходящей ошибке, а о глубоком принципиальном расхождении, Владимир Ильич относился иначе. Он рвал тогда с человеком, как бы близок он ни был ему раньше (Плеханов, Мартов). Редко к кому Владимир Ильич относился с большим уважением, редко кого он больше любил, чем Плеханова, мало к кому он питал такую нежную симпатию, как к Мартову,— но интересы дела были на первом плане. Но такого рода расхождения, всякого рода расколы давались Владимиру Ильичу необычайно тяжело. После II съезда и его раскола он опасно заболел.
Он принимал меры для того, чтобы снова и снова перетащить на свою сторону Плеханова, Мартова, ибо это было в интересах революции.
…
Характерными чертами Владимира Ильича были большая аккуратность, пунктуальность, четкость, прекрасное выполнение взятой им на себя работы. Он органически не мог относиться поверхностно, кое-как к любому, хотя бы к самому незначительному, делу. Всякая его работа, начиная с юношеских лет, носила на себе отпечаток большой продуманности, четкого ее выполнения, всестороннего изучения вопроса. Это касалось не только содержания, но и формы, стиля и прочего.
Будучи крайне требовательным к себе, он требовал и от других хорошего, добросовестного, культурного выполнения задания. Ничто не выводило его так из себя, как разгильдяйство, халатность, бесцельная суетня и трескотня. Он бичевал эти черты обломовщины с присущим ему сарказмом, указывая, что главная трудность для социализма состоит в дисциплине труда.
За внедрение этой дисциплины предстояло долго и упорно бороться. Обеспечение ее обусловливалось наличием ряда предпосылок материального и культурного порядка, которых не было налицо в первые годы Советской власти, в то время, когда мы начали, как говорил Владимир Ильич, строить социализм с участием тех людей, которые воспитаны капитализмом, им испорчены, развращены.
И понятно, что тогда особенно часто приходилось встречаться с плохой, неряшливой, кое-как сделанной работой, с плохим качеством продукции.
В узком кругу Владимир Ильич называл обычно такую работу «советской работой».
Расползается ли по швам новый костюм, торчат ли гвозди там, где им совсем не надлежит быть, не заклеиваются ли конверты, несмотря на все прилагаемые к тому усилия, скрипит ли и трещит паркет так, что вскакивают ночью и с недоумением стараются понять, что произошло,— «советская работа», говорит со вздохом Ильич.
Однажды Владимир Ильич выразил желание иметь у себя в кабинете большую накатанную на палку передвижную карту РСФСР, чтобы можно было видеть в большом масштабе любой ее уголок. Однако он очень сомневался, что такую карту смогут сделать как следует в Советской России. Но товарищи постарались, и карта вышла довольно удовлетворительной. Владимир Ильич был доволен, однако его скептицизм относительно качеств русского работника сказался и тут.
— Неужели у нас, в Советской России, сумели так хорошо сделать? — спросил он...
…
…привычке к размеренному труду, аккуратности и пунктуальности Владимир Ильич остался верен до последних дней своей жизни. Уже будучи тяжело больным, лишенным речи, он требовал, чтобы в строго определенное время велись с ним занятия по восстановлению речи, которые проводили врач и Надежда Константиновна. Это относилось и к просмотру газеты, которую Владимиру Ильичу в то время приносили после обеда, когда он отдыхал в своем кресле, и к чтению вслух и пр. и т. д.
Своей прочно установившейся привычке он не изменял и тогда, когда всякий другой, больной такой тяжелой болезнью, лишенный возможности обмениваться с окружающими, высказать самые настоятельные свои нужды, человек предался бы унынию, апатии и перенес бы, как это бывает в большинстве случаев, все свои мысли на свое здоровье.
Но то, что свойственно обыкновенным людям, иначе выражается у таких гигантов ума и действия, каким был Ильич. Он глубоко затаил в себе боль за вынужденное бездействие, отстранение от любимой работы, которая давала ему цель жизни, и старался наперекор всему продолжать работать, хотя бы в той области, которая одна только осталась ему доступной.
…
Когда Владимир Ильич незадолго до своей роковой болезни поехал в Костино, он в один из последующих дней по приезде направился к скотному двору, чтобы осмотреть его. Служащие совхоза «Костино» еще не знали Владимира Ильича, и, так как вход на скотный двор для посторонних был запрещен, сторож не пропустил Ленина. Владимир Ильич спокойно повернул вспять, не сказав ни слова.
Дело доходило до того, что, приходя в кремлевскую парикмахерскую, Владимир Ильич садился, чтобы дождаться своей очереди, но тут уже присутствовавшие восставали, они не могли допустить, чтобы он так непроизводительно тратил свое время.
В первые годы Советской власти, когда бывал нехваток продуктов, Владимиру Ильичу нередко направлялись лично для него мука, мясо и т. п. Но обычно Ильич направлял все эти продукты в детские дома или больницы или, если продукты поступали в небольшом количестве, предлагал разделить их между целым рядом товарищей, не забывая и лечивших его и Надежду Константиновну врачей, отказ которых от гонорара всегда очень смущал его.
Исключение, впрочем, делалось для посылок с продуктами, которые присылали ему близкие товарищи...
Очень характерны для скромности Владимира Ильича анкеты, заполнявшиеся им на съездах и конгрессах. На вопрос, говорит ли он свободно на каком-нибудь иностранном языке, Владимир Ильич в анкете III конгресса Коминтерна записал: «Ни на каком». А между тем известно, какие громовые овации встречали его речи со стороны западноевропейских делегатов. Произносились эти речи Владимиром Ильичом на правильном немецком языке, разве только иногда он затруднялся в подыскании отдельного слова, да и то передавал свою мысль в таких случаях другими оборотами.
Образцом скромности Владимира Ильича является и его речь на праздновании его юбилея в день его 50-летия:
«Товарищи! Я прежде всего, естественно, должен поблагодарить вас за две вещи: во-первых, за те приветствия, которые сегодня по моему адресу были направлены, а во-вторых, еще больше за то, что меня избавили от выслушания юбилейных речей». (Владимир Ильич приехал на собрание с запозданием.)
Закончил он пожеланием, «чтобы мы никоим образом не поставили нашу партию в положение зазнавшейся партии...».
…
Владимир Ильич не привык диктовать свои статьи. Он никогда не пользовался услугами стенографа, когда был здоров, указывая, что ему трудно обходиться без рукописи, которая была бы перед ним. Кажется, только один раз в своей жизни он по совету одного товарища попробовал диктовать, но опыт был неудачен. Владимир Ильич стеснялся, торопился, и сделанная стенографом запись совершенно не удовлетворила Ильича; он всю статью написал потом заново. Тем больше предварительной подготовки требовалось ему вследствие этого тогда, когда он был лишен возможности писать сам и поневоле должен был прибегать к помощи стенографа.
…
Владимир Ильич как-то говорил, что наша нравственность вытекает из интересов классовой борьбы пролетариата.
