Новороссийская трагедия, закончившаяся… тем, что в Крым попала лишь малая часть Донской армии, лишенной перевозочных средств, захваченных Добровольческим корпусом при содействии и попустительстве главного командования, поселила в сердцах казаков чувство глубокой обиды и даже вражды к добровольцам. Этот антагонизм особенно остро выявлялся во взаимоотношениях между главным командованием и руководителями Донской армии. Трудно было говорить о совместной работе командующего Донской армией генерала Сидорина с генералом Деникиным после того, как командующий готов был застрелить главнокомандующего на новороссийской пристани.
Сидорин решил уйти с своего поста, тем более, что донской атаман генерал Богаевский стоял на точке зрения необходимости теснейшей совместной работы с Деникиным. На этом Богаевский особенно энергично настаивал во время своего разговора по прямому проводу с Сидориным 19 марта, т. е. неделю спустя после Новороссийска.
- В настоящее время, — говорил он Сидорину, — разрыва с Деникиным быть не может; иначе Донская армия, лишенная всякой помощи с его стороны, будет обречена на гибель, даже в Крыму.
- Военные начальники, — отвечал Сидорин, — не доверяют сейчас руководству главного командования. Подорвана не вера в дело, а вера в руководителей. Заявляю вам о том, что я больше под командой генерала Деникина и его штаба работать не могу...
Командующий Донской армией решил уйти с своего поста, как только будут приведены в порядок привезенные в Крым части казачьей армии. Он был убежден, что при условии сохранения старых порядков в управлении вооруженными силами Юга России, при условии прежнего отношения главного командования к казачьим войскам, при наличии тех же политических ошибок, — нечего было и думать о продолжении дальнейшей борьбы с большевиками.
[Читать далее]В свою очередь, и генерал Деникин чувствовал, что между главным командованием и казачеством вбит большой клин, что после Новороссийска трудно будет заполнить ту пропасть, которая образовалась между казаками и добровольцами. Еще в Феодосии он прямо заявил донскому атаману Богаевскому:
- Ведите переговоры с Грузией и перевезите туда, если хотите, донцов. У них теперь такое настроение, что я совершенно не уверен, против кого они употребят свое оружие, если я его им выдам. Мне такой помощи не нужно. Я обойдусь с одними добровольцами и прикрою Крым.
Уход Деникина помешал ему заменить Сидорина генералом. Абрамовым и, когда Врангель занял пост Главнокомандующего, донской штаб в Евпатории находился в состоянии резкой оппозиции к главному командованию. Взаимоотношения между Врангелем и Сидориным не только не улучшались, но, наоборот, ухудшались с каждым днем, так как, в сущности, оба генерала, занимавшие наиболее ответственные посты, являлись политическими антиподами.
Демократический радикализм Сидорина, независимость во взглядах и суждениях, любовь к казачеству, как к наиболее здоровой, организованной, свободолюбивой части русского народа, критическое отношение к вырождавшимся добровольческим частям - все это расценивалось во врангелевских кругах с точки зрения возможности самых неожиданных сюрпризов от евпаторийской оппозиции вроде тех, какие в свое время готовил Врангель Деникину.
Нужно было ликвидировать евпаторийское «осиное гнездо», как выражались в Севастополе. Нужно было ловить удобный момент, чтобы с корнем вырвать казачью оппозицию из Крыма и обставить разгром донского штаба так, чтобы обеспечить себя от каких-либо новых выступлений. У Врангеля, который в свое время руководил разгромом Кубанской Рады, в этом отношении был опыт...
В Евпатории, между тем, все это время шла напряженная работа по приведению в порядок остатков Донской армии. Особенно много внимания приходилось уделять моральному настроению казаков, в сердцах которых катастрофа, постигшая вооруженные силы Юга России, оставила неизгладимый отпечаток. Казаки теперь не хотели даже и думать об освобождении Москвы. В лучшем случае они могли лишь с оружием в руках пробиваться на Дон. Чтобы заставить казаков снова начать вооруженную борьбу с большевиками, руководителям казачества приходилось выдвигать новые лозунги, восстанавливать утраченное доверие к вождям и снова повести массу за собой.
Огромную помощь в этой работе должна была оказать печать и при донском штабе решено было издавать официальную газету — «Донской Вестник», — редактировать которую должен был начальник политической части штаба сотник граф дю-Шайля.
Редактор «Донского Вестника» составил себе совершенно ясный и определенный план ведения газеты.
- Я, — рассказывал он мне, — совершенно отрицал основы политической программы генерала Деникина и в своей идеологии исходил из признания мартовской революции со всеми ее завоеваниями, Учредительным Собранием, землей и волей, и самоопределением народов России в рамках федерации. Большевизм я отрицал во имя идей мартовской революции и считал, что в Крыму должно начаться политическое оздоровление антибольшевистского движения. После Новороссийска грандиозная задача возрождения России вызывала в иностранных кругах весьма скептическое к себе отношение. Сидя после полного разгрома в Крыму, казалось нелепым говорить о Москве. Необходимо было применить систему умолчания, т. е. никогда не говорить, но все время об этом думать. Я считал, что с точки зрения благоприятного разрешения русской проблемы, нужно было стремиться к созданию казачьего государства. Только эта идея могла быть в Крыму популярной среди казаков, составляющих главную массу антибольшевистских сил. Такой проект мог также встретить сочувственное к себе отношение и со стороны союзных кругов, озабоченных тем, чтобы воспрепятствовать продвижению большевиков через Кавказ в Азию к их владениям. Осуществление моей идеи было тесно связано с существованием закавказских республик... …в своей газете я ставил для казаков, находящихся в Крыму, первой задачей восстановление их боеспособности и затем поход на Москву и на Дон для создания казачьего государства.
Эта идеология ярко выявилась в первых же номерах «Донского Вестника», занявшего резко враждебную позицию в отношении политических кругов и течений, игравших руководящую роль среди тех, кто с оружием в руках боролся против большевизма на Юге России.
- Мы приветствуем эвакуацию тех, — писал автор статьи «Эвакуация», — кто веками смотрел на Русь, как на доходное поместье, а на народ, как на толпу рабов. Эти люди лишний раз показали высоту своих идеалов. Освободительная война казачества была использована ими для выгодных операций на хлебе русского крестьянина, на труде рабочего, на крови казака. Народ отшатнулся от них, и они сами отвергли себя. Пусть эвакуируются и шумной толпой разбрасывают ворованные народные деньги в константинопольских притонах...
- Поход вооруженных сил Юга России на Москву, — говорилось в статьях «Победа» и «Исповедь» — отличался от похода любой чужеземной армии лишь худшими явлениями. Что же несли мы на остриях штыков? Свободу? Равенство? Братство? — Национальное, политическое и социальное порабощение... Мы стали в главах народа хуже большевиков.
- В этом и ни в чем ином заключаются причины поражения.
- У нас была сила, но правды не было: была борьба силы против силы, а не борьба правды против силы, а потому были успехи, но победы не было с нами.
Коренную причину этих отрицательных явлений и поражения антибольшевистских сил в борьбе с большевиками «Донской Вестник» усматривает в том, что по сущности своей и происхождению своему политическая власть главного командования не отличалась от власти советской. В газете проводилась параллель между произвольным образованием в октябре 1917 года в Смольном узкоклассовой власти Совнаркома и не менее произвольным образованием в 1918 году в Екатеринодаре узкоклассовой власти — «Особого Совещания».
- Казачество отвергло тех и других захватчиков народной власти, — читаем мы в статье «Донцы в Крыму», носившей программный характер. Оно высказалось против всякой диктатуры, как справа, так и слева, против монархистов и коммунистов — этих прирожденных врагов советской власти.
…
Создание триединого казачьего Доно-Кубано-Терского государства, исторически связанного с древними казачьими республиками, уничтоженными Петром Первым, рассматривается в «Донском Вестнике» как первый необходимый момент в процессе воссоздания государства Российского.
Как официальный орган Донского Штаба, газета лишь формально проходила через военную цензуру главного командования и, в сущности, являлась единственной, имевшей собственное политическое лицо, газетой в Крыму. Свежий, живой, независимый голос «Донского Вестника» сразу же обратил на себя усиленное внимание агентуры главного командования, густой сетью покрывавшей собою Крым. В изолированной от Севастополя Евпатории наиболее видное место среди контрразведчиков и агентов Врангеля занимал некий журналист Ратимов, редактор уличного листка «Евпаторийский Курьер» и начальник местного отделения «Пресс-Бюро», заменявшего в Крыму пресловутый «Осваг» (Отдел пропаганды Особого Совещания при Деникине).
Евпаторийские осважники шумно обсуждали каждую статью «Донского Вестника». Да и как им было не волноваться, когда в казачьей официальной газете они могли читать следующие фразы:
- Мы устали, мы потеряли все свое имущество. Среди донцов сохранилось еще некоторое количество по внешнему виду боеспособных людей. Но это — последние бойцы и труженики Дона...
- Мы донцы — бойцы еще сможем драться с врагом по пути нашего движения в родные опустевшие станицы, но нет у нас сил для борьбы с врагом по пути и к сердцу русского народа — Москве. Пусть по московскому пути идут русские люди, для привлечения которых наши руководители обязаны создать соответствующий правопорядок.
- Казаки теперь думают: «Какое нам дело до России? Хочет она себе коммуну — пусть себе живет с коммуной. Хочет царя — пусть наслаждается царем. А мы хотим жить так, как нам разум, совесть и дедовский обычай велят. Дай Бог нам снова вернуться на Дон, очистить его от коммунистической нечисти. Мы ощетинимся штыками и потребуем, чтобы нас оставили в покое»...
На восьмом номере газета была закрыта.
…
Утром в Штаб был доставлен номер симферопольской газеты, где был опубликован приказ Врангеля... Дю-Шайля был арестован.
- Меня повезли на катере в Севастополь, — рассказывал он мне, в сопровождении двух офицеров — одного из донского штаба и другого из штаба Врангеля. На море была качка. Я сошел в каюту. Вдруг ко мне спускается матрос из команды катера и, сильно волнуясь, сообщает:
- Я только что слышал следующий разговор между командиром катера и комендантским офицером:
- Кого везут и за что арестован? — спрашивал командир катера.
- Везут некоего дю-Шайля, — отвечал офицер. Это — большой негодяй, самостийник и большевик. Вместе с Сидориным и Кельчевским он пытался поднять бунт в тылу у Добрармии. С ним будет короткий разговор. В эту же ночь его расстреляют.
- Я знаю, что вы стоите за народ, и хочу вам помочь, заявил затем матрос. Вы все равно будете расстреляны. Не лучше ли вам самим покончить с собой? Вот вам мой револьвер...
- Должен сказать, — рассказывал дю-Шайля, — что еще в Евпатории, расценивая положение, я пришел к заключению, что сейчас у донцов повторяется «калабуховская история», т. е. история разгрома Врангелем Кубанской Рады, закончившаяся повешением ее члена и делегата в Париж Калабухова. Я отлично знал крымскую обстановку, знал о массовых казнях, производимых Кутеповым, в Симферополе, о бессудных расстрелах, производимых Слащевым в Джанкое. Не было у меня никаких надежд на то, что мое путешествие в Севастополь не будет последним. Слова матроса были окончательным толчком. Я взял револьвер и, когда он ушел, выстрелил себе в грудь. Выстрел оказался неудачным. По приезде в Севастополь меня поместили в лазарет... Это спасло меня от немедленной расправы. Несколько раз комендантское управление пыталось взять меня из севастопольского военного госпиталя, но врачи, указывая на мое тяжелое положение, категорически отказывались выполнить их требование. В противном случае, как мне неоднократно говорили караульные, меня взяли бы и сейчас же расстреляли.
В Евпатории в день отъезда дю-Шайля произошла смена командования. Генерал Сидорин не без некоторых колебаний подчинился приказу Врангеля, хотя он и считал этот приказ вопиющей несправедливостью. Был момент, когда эти колебания едва не вылились в форму решительного выступления против Врангеля.
…
В Севастополе с живейшим интересом следили за событиями, происходившими в Евпатории, и крейсеру «Генерал Корнилов» приказано было приготовиться ко всяким случайностям, причем в ставке, по-видимому, опасались вооруженного выступления донцов в Евпатории.
Когда Сидорин и Кельчевский прибыли в Севастополь, для контрразведки в Евпатории настало горячее время. Необходимо было во что бы то ни стало добыть материал, который скомпрометировал бы опальных генералов. То же происходило и в Севастополе. Стаи контрразведчиков рыскали днем и ночью возле вагона № 530, где жили Сидорин и Кельчевский. Вокруг дела плелась сеть гнуснейших инсинуаций. В той камарилье, которая играла главную роль при ставке, усиленно муссировалась мысль о большевизме Донского штаба, о том, что нужно раз навсегда уничтожить «гидру казачьей самостийности», что необходимо дискредитировать Сидорина, как опасного соперника Врангеля.
Пока производилось следствие, опальным генералам был запрещен выезд за границу.
В гнетущей, удушливой атмосфере сплетен, интриг, низкопоклонничества и подобострастия, происходило расследование преступных действий чинов донского штаба. Нужно было обвинять, создавать дело, а материала для дела не было никакого.
А над опальными генералами начиналось форменное издевательство.
22 апреля ст. ст., вечером, в вагон № 530 прибыл комендант главной квартиры генерал Малышенко и сообщил Сидорину и Кельчевскому, что оба они по приказанию Врангеля подвергаются домашнему аресту с приставлением часовых.
Слухи об этом ничем не мотивированном аресте разлетелись по городу. Утром в вагон явился глубоко возмущенный председатель Донского Войскового Круга Харламов, который в этот день, в качестве представителя Дона, вместе со Струве должен был ехать в Париж. После его визита Сидорин под конвоем офицера с винтовкой был отправлен на допрос к следователю.
- Ваше превосходительство, — спрашивал у генерала офицер, — что же это такое происходит? Разъясните, пожалуйста, мы ничего не понимаем...
Врангель сам увидел, что он перешел все границы дозволенного даже для крымского диктатора. Арест вызвал единодушное осуждение во всех кругах, а потому его отменили, и аппарат власти был мобилизован, чтобы загладить этот промах. Газетам запретили печатать об аресте, а журналистам в штабном отделе печати заявили:
- О каком аресте говорите вы, господа? Все это слухи... никакого ареста не было и быть не могло...
Следствие шло ускоренным темпом: слишком много толков, нежелательных для Врангеля, оно возбуждало в обществе. Нужно было выпутаться из создавшегося положения. Нужно было доказать, что скоропалительный приказ об отчислении донских генералов был отдан по самым серьезным побуждениям.
Сидорин и Кельчевский, узнав о том, что их обвиняют в государственной измене вплоть до содействия большевикам, требовали в особых заявлениях назначения над собою следствия и суда…
- Главнокомандующий торопит, нужно кончать скорее следствие, — уговаривал генералов судебный следователь Гирчич, отказываясь принять их заявление и ходатайство о допросе целого ряда свидетелей.
Однако, даже с точки зрения людей, готовых на всякие судебные эксцессы, предъявленное обвинение было настолько нелепо, что оно теперь видоизменяется и в новом постановлении судебного следователя от 8—21 апреля формулируется так:
- Генералы Сидорин и Кельчевский, имея сведения о преступной деятельности обвиняемого сотника Дю-Шайля, не приняли зависевших от них мер к прекращению этой деятельности...
Дело затягивалось, вызывая крайне неприятные для Врангеля толки о том, что главное командование делает суд орудием для своих личных целей. На фронте к делу начинали проявлять усиленный интерес. В казачьих частях шло глухое брожение.
…
28 апреля ст. ст. я был у Врангеля и… сказал:
- Неужели вы серьезно верите в существование самостийности среди казаков?
- Никакой самостийности среди казаков нет, — ответил Врангель, и я этого не опасаюсь.
- Но как же объяснить возникновение того дела, которое возбуждено против Сидорина и Кельчевского?
Врангель встал с своего кресла и взволнованно заходил по комнате. Видимо, вопрос коснулся больного места.
- Вы не знаете сколько около этого дела велось интриг и всяких гадостей... А ведь эта газета являлась официальным изданием донского штаба...
Видимо, желая подчеркнуть, что путь к отступлению у него отрезан, Врангель заключил этот разговор словами:
Слишком много грязи накопилось около этого. Но, все равно... гласный суд должен разобрать это дело и я буду рад, если они реабилитируются.
Ясно было, однако, что оправдание Сидорина и Кельчевского поставило бы Врангеля в крайне щекотливое положение и что обвинительный приговор предрешен заранее.
Дело было назначено к слушанию в начале мая...
В состав особого присутствия вошли: председателем — военный судья Селецкий, выгнанный с Дона за скандалы, учиненные в пьяном виде еще во времена атамана Краснова. Одним из членов —бывший председатель Особого Совещания, генерал Драгомиров, деятельность которого в «Донском Вестнике» подвергалась резкой и ядовитой критике. Другим членом присутствия был дряхлый генерал Экк. Обвинял прокурор севастопольского суда генерал Дамаскин. Нежелательная для главного командования гражданская защита была устранена путем соответствующей формулировки обвинения.
…исход дела был предрешен заранее и априорным утверждениям обвинительного акта было отдано предпочтение…
Инсценированный суд, как об этом заранее говорили в осведомленных кругах, должен был заключиться помилованием со стороны Врангеля.
Положение осложнялось, однако, тем, что Сидорин и Кольчевский, желая использовать все права, предоставленные им по закону, решили, по совету своего консультанта, присяжного поверенного и журналиста Варшавскаго, подать кассационную жалобу.
Узнав об этом, председатель суда Селецкий объявляя на следующий день подсудимым приговор в окончательной форме, обратился к Сидорину со словами, которые я слышал:
- Приговор... это так... он будет аннулирован...
- Я никаких милостей не хочу. Я хочу только правосудия, заявил Сидорин.
- Какая тут милость, — засуетился Селецкий, — вы понимаете, конечно, меня... Я говорю, что приговор будет аннулирован, сведен на нет. Это просто форма... Вам нечего беспокоиться и я советую не подавать никакой кассационной жалобы...
Была подана кассационная жалоба с указанием на ряд вопиющих нарушений формального характера и, в частности, на то, что судьей был генерал Драгомиров, председатель Особого Совещания, деятельность которого в инкриминируемых статьях подвергалась ожесточенной критике...
Однако после подачи жалобы стало известно, что период затишья в Крыму заканчивается, и что армия переходит в наступление, а также и о том, что, в связи с процессом, в Донском корпусе среди казаков и офицеров наблюдается сильное возбуждение против главного командования.
Сидорин и Кельчевский приходят к заключению, что в этот ответственный момент они должны отказаться от своей жалобы, о чем и было подано соответствующее заявление.
...
Последним аккордом в деле «Донского Вестника» был суд над главным виновником «преступления», редактором газеты Дю-Шайля. Его судили в конце сентября, когда окончательно была залечена рана, полученная во время покушения на самоубийство… Суд вынес „главному виновнику" оправдательный приговор.
- Объясняю это тем, — рассказывал мне Дю-Шайля, — что военный судья генерал Селецкий, председательствовавший во время процесса Сидорина и Кельчевского, неожиданно заболел и должен был покинуть Севастополь. Тогда мое дело передали военно-морскому судье полковнику Городысскому. Это был выдающийся по честности и гражданскому мужеству человек, фанатично преданный идее сохранения при самых тяжелых условиях основ правосудия. Он увидел, что все дело было искусственно создано…
Конечно, это не прошло Городысскому даром и он получил соответствующее возмездие.
Оправдание Дю-Шайля после приказов Врангеля, после всей той шумихи, которая была поднята вокруг дела «Донского Вестника», ставило главное командования в чрезвычайно щекотливое положение.
Дело, вероятно, было бы кассировано, если бы им не заинтересовался представитель Франции в Крыму граф де-Мартель, указавший Врангелю на дурное впечатление, которое производят в Париже подобные процессы. Сыграло роль здесь, по словам Дю-Шайля, и выступление митрополита Киевского Антония.
По возвращении Врангеля из Евпатории, куда он ездил с графом де-Мартель на открытие Донского Войскового Круга, митрополит Киевский Антоний обратился к нему с просьбой прекратить гонения на гр. Дю-Шайля и вообще не насиловать судейскую совесть.
На увещевания митрополита Антония Врангель ответил:
- Да, я убедился в том, что мне не удастся добиться от суда осуждения гр. Дю-Шайля, а потому я приказал прокурору взять обратно протест. Что касается Дю-Шайля, то ему предложено немедленно оставить пределы Крыма...
