В глуши Николаевского уезда, Самарской губернии, есть дна села: Мокша и Александровка. Крестьяне этих сел съели свой хлеб еще в сентябре. Продали скот, а впереди длинная зима. Что делать? Ждали помощи, но не дождались. Собрали сход и приговором уполномочили жену лавочника, интеллигентную крестьянку Н. Г. Гаеву, «ходатайствовать перед правительством об открытии в селении столовых»...
Н. Г. Гаева была в Москве в октябре 1911 года и принесла первые яркие вести о голоде. В газетах сообщалось о бедствиях и до нее, но в выражениях «осторожных», которые не будили спавшей человеческой совести...
Она со слезами на глазах рассказывала:
— Послали меня крестьяне и, провожая, говорили: «Добейся чего-нибудь, не помирать же нам с голоду! Люди мы, а не собаки!..»
— Что же добились? — спрашиваю.
— Неловко ехать обратно. Ничего не могла сделать. Много везде обещали, а толку никакого. Вот везу только 25 рублей, барыня одна московская дала...
— Мало.
— На неделю хватить прокормить детей...
[Читать далее]Она рассказывала, что лошади у них идут уже по 4 рубля. Крестьяне боятся оставлять их на зиму — «все равно издохнут с голода» — и продают. Теплая одежда заложена за хлеб в Самаре. Земля идет нипочем. Девятнадцатидесятинный надел продают за 300—400 рублей. Это выходить меньше, чем за 20 рублей десятина.
- До голода у нас не знали о законе 9-го июня...
Может быть, и знали, но жили все-таки миром. А теперь мужикам сказали в волости, что они могут продать наделы. Они плачут и продают. Что идет у нас сейчас в селах — страсть! Укрепляют за собой надел и спускают за бесценок. Навек нищими остаются... Приехал к нам хохол из Екатеринославской губернии, созвал народ на сборню и говорит:
— Кто желает продать души? Покупаю.
Сразу записалось 132 человека. Криком кричать, а продают.
Гусей, уток, кур обозами отправляли в город, брали за них, что дадут. Корова, стоящая 60 рублей, продавалась за 12, да и эту цену напросишься, — никому не нужны тощие коровы. Но теперь многим уже и продавать нечего. Бабы воют... Детишки, знамо, маленькие, глупые — хлеба просят, а где взять. Была свинья у моей соседки, хотела продать — никто не берет. Зарезали да без хлеба и съели. А мужик, муж ее, «с испугу» залез на печку да и лежал дня два вниз лицом, молча, как немой... 80-летний старик намедни пришел, упал на колени и просит: «Дай, Христа ради, кусок хлеба!»
Вечером теперь темно в деревнях, не зажигают ламп, не на что керосина купить. Захожу я как-то к соседу, спрашиваю: «Где жена?»
Ушла, говорить, Христа рада просить, вечером-то не так стыдно... А мужик, между тем, трезвый, работящий. Говорит, а у самого слезы на глазах. Живет от нас неподалеку переселенец-хохол. У него девятеро детей. Хлеба у него «нема». «Что будешь делать?» — спрашиваю. А он, наивный, говорит: «Двух девок в Самару отвезу, может, кто возьмет!» А жена говорит: «Пробовала я не есть подолгу, нет, хочется»... Бог ее знает, шутит ли или от страха... Страх великий обуял деревню… Людей не узнаешь. Ходят, как тени... Что у них на уме, — не знаешь... Вспомнила еще один случай. У одного крестьянина 14 человек семьи. Есть им нечего: с семи десятин запашки получил пять пудов тощего зерна. «Лишний» скот продал. Остались две лошади, продавать их жалко. Ему давали 9 руб. за пару, а у него 4 сына работника. «Какой же я хозяин буду без лошадей», — говорил он. Решить продать половину земельного надела, приходить к богачу и Христом-Богом молит купить: «Сделай божескую милость!» Три дня умолял. Наконец, тот «смилостивился». — «Ну, так и быть, — выручу». И купил у него 9 1/2 десятин за 150 руб.
- Неужели никакой помощи? — спрашиваю я. - А общественные работы?
- Эти работы одно горе. Прежде всего, далеко не все голодающие ими заняты. Потом на работы предпочитают брать с лошадью, а безлошадным отказывают. Обстановка работы ужасная: где-нибудь среди степи, за 8—10 верст от жилья, в грязи, в стуже... У мужиков теплой одежды нет, а приходится жить и работать в холоде. Несчастные, тощие клячонки их еле тащат тачку с землей. Часто на дорогах валятся и издыхают. Обезумевший от горя и страха мужик возвращается домой без лошади... Плата маленькая. Рыли у нас землю в одном месте, плотину строили, так с кубика давали 2 р. 25 к., а работали этот кубик 6—8 человек с 2-мя лошадьми и на работу употребляли два дня...
Оказывается, уже и «голодные» болезни появились. Сейчас осень, что же будет зимой и весной?
— Цинга у нас и тиф... В городе об этом не знают...
— Не доносят. Шуму боятся...
Н. Г. Гаева была в Самаре. Зашла в губернское земство. Ее радушно там встретили. Она спросила:
— Будет какая-нибудь помощь от земства?
— Самостоятельно выступать губернатор запретил, — ответили ей. — «Сам справлюсь», — сказал он.
Господи, какая это старая, «средневековая» история! Хоть бы придумали для разнообразия новую вариацию!..
В то время уже было известно, что пироговскому обществу запретили непосредственную помощь. О частных организациях, какие были в голодные 1897— 1898 гг., нельзя было и заикаться.
Время суровое.
Сам собой напрашивается вопрос: вперед мы идем или назад?
В самом деле, в 1898 году самарский частный кружок спас тысячи людей от голодной смерти. Прошло 13 лет; в Таврическом дворце у нас «слава Богу, конституция»... Но частную непосредственную помощь не допускают. «Сами справимся», — говорят.
Я получил тогда же нисколько писем. «Умоляют» ответить:
— Куда и к кому обратиться, чтобы командировали на голод?
Видно было горячее желаю с общества «спуститься» к несчастному народу и чем-нибудь помочь.
— Скажу вам откровенно, — сообщала одна сестра милосердия, — мое единственное, годами выношенное желание – «сгореть на работе», раствориться в ней…
Одна только что кончившая гимназию девушка сообщала, что «она обращалась с заявлением в несколько земств голодающих губерний, но не получила ответа».
«У меня нет ничего, - писала она, - кроме моей молодости и силы, которые оказываются ненужными рядом с таким горем… Мучительно жить, сложа руки, и видеть, как отовсюду на тебя смотрят темные впадины немого отчаяния. Больно жить, стыдно жить»…
Суровая действительность с мефистофельским смехом отвечала:
- Не надо вашей помощи.
…
Казань грязна, сера и уныла…
Люди, как мухи в сентябре. Ни к чему у них нет интереса, мало оживления…
Но, всматриваясь, я заметил, что от Казани до голода так же психологически далеко, как от капиталов Нобеля до разлагающейся от цинги башкирской деревни...
На самой Казани лежит печать какого-то духовного голода: вечной зевоты и вечного «терпения»...
На другой день по приезде я купил местные газеты.
— Что пишут о голоде?
— Пожалуй, многого не найдете, — сказал мой знакомый казанец.
— Почему? Кажется, теперь можно свободно писать о голоде? Не прежние времена. Впрочем, может быть, голод не получил еще признания вашей администрации?
- Получил. Но у нас цензура...
- Какая? — удивился я.
- Самая обыкновенная, предварительная...
Вот так «обыкновенная»!
Тихонько щиплю себя за руку: не сплю ли? Какой неприятный сон. Даже страшно. Или, может быть, я заехал в Чебоксары? В Тетюши? Там, в черемисской и татарской глуши, возможно еще для путешественника-европейца открыть существование института-пережитка: какой-нибудь полигамии или кровавого жертвоприношения... Но в Казани?
Неужели старая цензура со всем ее «очарованием»? Может быть, в Казани еще не получены временные правила о печати 1906 года?
- Цензурный комитет у вас есть?
- Есть.
Оказывается, все по форме. Милый plusquamperfectum во всей своей красоте. Цензора служат в то же время педагогами и счастливо соединяют просветительную деятельность с цензурой. Вечером редакционный сторож ищет по городу цензора, находит и отдает ему не гранки, как было прежде, а сверстанные полосы. Тут уже не подберешь материала с «тенденцией»!
- Неужели нельзя выпустить без цензора на основании закона?
- Опасно пробовать... Смелых людей у нас нет. У типографий года два тому назад формально отобрали подписку: ничего не выпускать в свет без предварительной цензуры. Теперь решает дело уже метранпаж, а не секретарь редакции. Секретарь и материала-то не видит после цензора...
— Много цензор вычеркивает?
— Не стесняется. Иногда уничтожает связь, и статья выходить бессмысленной. Запрещает заполнять пустые места точками. Иногда меняет слова, выражения. Это все-таки определенно. Но бывает, что статью он не зачеркивает, а ставит на полях шаловливое nota bene. Что оно значит? Может быть, он просто играл карандашом и поставил nota bene вместо того, чтобы нарисовать головку женщины? А может быть?.. Как тут разгадать? И статья с такой пометкой из предосторожности не ставится. Иногда цензор прямо пишет: «Это грозит таким-то наказанием»... Словом, предупреждает и пресекает... Впрочем, от штрафа это нисколько не освобождает!.. Цензура сама по себе, а штраф сам по себе...
— Что же изгоняется из газеты?
— «Крамола». Вычеркивается все, что нежелательно губернатору, командующему войсками и попечителю учебного округа. Слово «потешный» у нас нельзя употреблять в ироническом смысле. Благонамеренная «Памятка», розданная «потешным» вышневолоцким председателем управы, у нас была зачеркнута, так как цензор понял, что одно помещение в газете этой «Памятки» без комментариев есть уже ирония. Нельзя критически относиться к проекту нового университетского устава.
— А о голоде писать можно?
— Cиe дозволено. Но без увлечений... Голод — опасный лабиринт для газетного писателя. Главное - трудно сказать, что можно и чего нельзя. Нельзя, оказалось, утверждать, что «Новое Время» с удовольствием печатает «статьи о тунеядстве и пьянстве голодающего мужика». Положительно нельзя назвать даже анонимно и корректно точку зрения, противную земской, антиобщественной...
— Еще!
— Мало ли чего нельзя!.. Бывает, зачеркивается выражение: «надвигается бедствие». Уничтожаются цитаты и факты из «Нового Времени». Не попадает в печать такое выражение: «Наступает время, когда приходится подумать о мобилизации всех сил, о проявлении наивысшего напряжения, которое могло бы парализовать расширение рамок бедствия»...
Мне кажется, что тут что-то скрывается. Или Казань выделилась из состава Российской империи и незаметно отошла вновь под власть татар, которые, как сообщали дубровинцы, стремятся образовать Золотую Орду. Об этом именно и говорило однажды «Русское Знамя», но мы, по обыкновению, не поверили. Или... всю Казань с губернией по ошибке переписчика вычеркнули из свода законов Российской империи.
Казанцы больше предполагают второе. И вот на каком основании. О голоде здесь стало известно, определенно известно в начале июля. Состоялись по этому поводу экстренные уездные земские собрания и чрезвычайное губернское. Неоднократно собирались административные собрания. Губернатор уже ездил по губернии. Все в один голос говорили:
— Голод. Огромный голод. Что делать?
О страшном неурожае в Казанской губернии уже появились сведения в петербургских газетах.
После всего этого в «далекую» Казань была прислана телеграмма «Российского агентства», которая сообщила о состоявшемся в Петербурге заседании совета министров по вопросу о неурожае. В телеграмме перечислялись губернии, о которых «выеснилось», что они пострадали от неурожая. Была поименована даже Пермская губерния, но о Казанской не было сказано ни слова.
…
Прежде чем описывать голод, нужно рассказать, как «боролись» с ним в Казани. История этой борьбы чрезвычайно поучительна.
Еще в начале июля губерния просила у «начальства»:
— Обсеменения и продовольствия.
И того и другого — как можно скорее.
Но вместо простой и немедленной помощи в «верхах» был поднят «основной вопрос» — о принципах помощи в нынешнюю кампанию. Администрация пожелала «проложить новый путь» в деле продовольствия:
— Если желаете помощи, покупайте у нас семена на деньги. Мы продаем по заготовительной цене.
Губернатор заявил в губернском присутствии:
— О выдаче семян в ссуду теперь не может быть и речи...
Это была система. Шла она сверху. Своим характером напоминала систему закона 9-го ноября. «Россия» объяснила психологическую основу ее:
— Ссуду мужик пропьет в первом кабаке.
На чистопольском земском собрании земский начальник Муратовский варьировал эту мысль «России» так:
— Население довольно уже развращалось чрезмерной заботливостью о нем и привыкло складывать ручки...
Но на этом же собрании другой земский начальник, Булыгин, попробовал дать отповедь «новому курсу»:
— Говорить о деморализующем и развращающем влиянии ссуд в данный момент поздно...
— Вопрос о нравственной стороне надо было поднимать 40—50 лет тому назад, а не сейчас, — добавил гласный Бутлеров.
Сейчас же мы стоим перед разоренным населением, которое молит:
— Дайте возможность обсемениться, чтобы предотвратить второй голодный год!
— Купите, — твердо отвечали из Казани.
— На какие средства крестьянин будет у вас сейчас покупать?
— Это не наше дело. Пусть займет, продаст скот...
Это был принцип. Это была «железная система».
Пока вопрос решали, приближался сев. Из губернии шли отчаянные крики:
— Поскорее семян!..
Губернская управа и инспектор сельского хозяйства просили губернское присутствие:
— Ускорьте организацию продажи семян.
На чистопольском собрании тот же Муратовский высказал опасение:
— В минувшие годы населению выдавали семена тогда, когда все поля уже были покрыты зеленями...
Крестьяне толпами ходили к земским начальникам за семенами. А семян все не было.
Наконец, в Петербурге было решено отпустить в распоряжение крестьянских учреждений губернии 1.072 тыс. рублей на закупку семян и продажу их населению по заготовительной цене.
Губернское присутствие предложило земствам организовать продажу семян ржи на таких условиях: возвратить министерству к 1-му ноября 1911 года не менее трети отпущенного им кредита, а остальные две трети — до 1-го ноября 1912 года. Невыплаченное будет удержано из земских сборов.
Губернская управа категорически отказалась.
Тогда губернское присутствие предложило уездным земствам.
Те также отказались.
Между тем с месть шли вопли:
— Семян! Семян! Начинается сев...
На переговоры с земствами ушло много времени. После отказов администрация принуждена была начать закупку семян сама. Но, взвесив все обстоятельства, пришла к печальному выводу:
— Времени осталось мало. Потом, по донесениям многих земских начальников, нельзя было рассчитывать на большой спрос со стороны крестьян...
Поэтому решили ограничиться закупкой 250 тыс. пудов. Но и этого количества не продали. Из миллионной ссуды было истрачено только 100 тыс. рублей.
— Что же — крестьяне покупали? — спрашивал я.
— Нет, эти 100 тысяч были все-таки отданы в ссуду бедноте.
Так «обсеменяли» Казанскую губернию.
Оказалось, что цены на казенную семенную рожь стояли местами выше базарных.
Но губерния все-таки обсеменилась. Не дождавшись ссуды, крестьяне засеяли озимое частью новыми, невсхожими, щуплыми семенами и подготовили себе второй неурожай, частью заняли у кулаков под безумные проценты.
Ту же картину видим и в продовольственном вопросе. «Новый принцип» определился следующим образом:
— Ссуды не будут даны. Голодающим предоставляются общественные работы.
Организовать эти работы было предложено земству.
…указывали па опыт общественных работ.
- Они не могут обслуживать всю продовольственную нужду. Они бессистемны, неорганизованы и не имеют ровно никакого практического значения.
Даже съезд земских начальников Казанского уезда пришел к заключению о «несостоятельности общественных работ».
Губернское собрание заявило, что ни оно, ни правительство не подготовлены к новым видам помощи, и поэтому земство остается на почве устава 12-го июня.
К этому времени выеснилось, что правительство, вместо ссуды семи с половиной миллионов, в какой земство определило нужду в общественных работах, ассигновало 150 тысяч...
Это была капля...
После противодействия, оказанного земством, заработала административная машина. Надо было спасать «принцип».
Было созвано губернское совещание в составе губернского присутствия, представителей ведомств губернской управы, предводителей дворянства и председателей уездных управ. Губернатор предложил учредить уездные комитеты, ведающие общественные работы…
Произошло любопытное явление: 18-ю голосами против 14-ти комитеты были отвергнуты. Тогда губернатор созвал второе совещание, но из одних чиновников, без участия предводителей и председателей, и такое совещание приняло организацию комитетов.
Уже в конце августа губернатор поручил губернской управе открыть общественные работы под контролем уездного комитета.
Управа не исполнила порученья.
С мест, между тем, шли печальные вести. Население голодало, проедало последние «животы», распродавало скот за бесценок. А в губернии шли споры из-за принципа.
- Дайте нам хлеба, — протягивали руки крестьяне.
- Подождите, дайте решить, кто должен оказать вам помощь и в каком виде, — отвечали из Казани.
- Но мы успеем умереть, пока вы спорите!
- Принцип дороже вас...
Наступил сентябрь. В других голодающих губерниях уже были организованы работы. А в Казанской губернии все спорили...
На втором губернском земском собрании земцы категорически высказались против комитетов. Член Государственного Совета Ю. В. Трубников заявил:
— Учреждение комитетов явочным порядком незаконно. Я, как верноподданный Его Величества, принявший присягу на земскую службу, не могу допустить, чтобы земство шло незаконным путем...
— Суживать задачи земства до агентуры какой-то организации, смысла существовали которой мы не понимаем, — значить идти против себя, — сказал А. Н. Боратынский.
«Какая-то» организация, как известно, была выдумана не в Казани.
В своем заключении земское собрание высказало, что «новая организация общественных работ, не отвечая интересам дела, не может иметь места и потому, что роль, отводимая ею местному земству, противоречить положению о земских учреждениях».
Но в душе у земцев остался неприятный осадок:
- Мы защищаем земскую идею, а губерния голодает...
Долго бы голодающие не увидели общественных работ, если бы не случайность. Произошла смена министерства. Вместе с П. А. Столыпиным умер «принцип». Из Петербурга в начале сентября известили:
- Мы согласны на все пункты земского постановления. Начинайте работы.
Комитеты были закрыты. Земство принялось за организацию общественных работ. Но они долго не начинались, так как спор с администрацией отвлек земство от дела, и только в конце сентября работы, наконец, появились.
Голод в это время уже достиг своего апогея.
