Кругом белая пелена. «Голодная скатерть», — говорят мужики.
По скатам, в ложбинках разбросаны деревеньки…
Окуловка отбилась от своей семьи. Стоит одинокая, на краю. С ней рядом Хвалынский уезд, — чужая страна.
Несчастная деревня. В прошлом году сюда занесло холеру. Человек 20 скосило, а. остальные переболели.
— От воды случилось, — объясняют крестьяне. - В родниках вода пропала, мы и начали пить из стоячего пруда вместе со скотом.
— Запах тяжелый. Чай калом отдает. Замучились.
А теперь голод. Почва здесь - камень. И в лучшие годы снимают но более 25-ти пудов с десятины. А ныне даже и не жали. Нечего. Не было ни хлебов, ни картофеля. «Вчистую».
Широкая улица. На ней расставлены 72 двора. Мы тихо едем. Унылый вид. Через каждые два-три дома одна изба забита. Таких изгнанных из родного угла семей более 20-ти.
Разбрелись кто куда.
Было в деревне 43 лошади. Осталось 26.
— Остальные проели.
[Читать далее]— Вперед лошади в гроб не ляжешь, — печально говорят мужики.
Попродали коров, овец и солому. И все проели.
В деревне остались только два двора с двумя лошадьми.
— Это наши миллионщики, — шутят те, которые не потеряли еще способность смеяться.
У одного из этих крезов старой муки 50 пудов, у другого — 100.
— Посмотрим, сколько чего к весне у них останется, — говорят крестьяне.
Один из этих «богачей» жаловался:
— На общественные работы не приняли. «У тебя мука есть», — говорят. А не знают, что у меня 10 ртов семьи, — на сколько мне этих 100 пудов хватит?
Помощь явилась в этот забытый утолок только 12-го ноября. После долгих напрасных ожиданий и волнений. И приговором просили окуловцы общественных работ, и устной мольбой.
— Все говорили нам: скоро, скоро! А у нас уже под горло подступало.
Рядом, в Хвалынском уезде, работали с 15-го августа.
— Бывало, ходим туда, — жалостливо рассказывала мне баба, — и смотрим, как там работают. Завидуем: счастливые! Чем мы виноваты, что живем не в Саратовской, а в Симбирской губернии? Придешь домой, да на молитве и просишь Бога: «Вразуми, Господи, начальство, чтобы оно дало нам работы».
А дед в той избе, где я остановился, все просил меня ему разъяснить:
— Не понимаю я. Бог нас наказал одинаково. А помощь послать разную. Почему так?
Перед работами дело дошло до последнего. Еще те, у кого кто-нибудь жил на стороне, держались, хотя с них неукоснительно взыскивали подати и сборы. Остальные уже скребли по сусекам.
Испекла я ребятам лепешки, — рассказывала одна баба, — а они не едят. Я на них кричу, заставила есть. «Отчего, — говорят, — мамка, глиной они пахнут?» Молчу, — пыль я собрала в сусеке, да так с глиной и испекла.
— Не ел два дня перед работами, — признавался один мужик. — Если бы не пришли к нам, — ложись и помирай.
— Почему так запоздали? — спрашиваю.
— Болезней-то у нас, слава Богу, нет. Ну, начальство и думало: «стерпят!»
— Действительно ведь стерпели?
— Да. Только скота лишились. Теперь, пожалуй, не подымешься.
Наконец, работы открылись. Видь у деревни стал веселее.
Толпятся на горке. Подхожу. Старики, бабы, мальчишки с ломами и лопатами. Работают все семьи, за исключением «миллионщиков».
— Почему не учишься? — спрашиваю чумазого мальчугана лет 11-ти.
— У нас школы нет, — отвечает за него мужик. — И близко от нас не имеется. Приговором просили открыть — не открывают.
— Неужели все безграмотны?
— Поголовно. Никогда никто не учился. Разве в солдатах какие.
Срывают небольшую горку. Спрашиваю:
— Кому она помешала?
Это двиствительно, — чешет какой-то старик в затылке, — и техник тоже говорил. Работа зрящая. Но нужно же нам дать заработать!..
— Ну, а родники, — вспомнил я, — их бы вот теперь и очистить?
— Приговором просили. Обещали. Да, знать, до весны отложили, — с работами, вишь, запоздали.
В поле сделали запруду для скота. Но, думают, — снесет весной...
Крепко бьют ломами мерзлую почву. Вот скоро скует мороз землю, и лом, пожалуй, не возьмет.
— Тогда как же?
— Пошабашим, — говорить спокойно десятник. — У нас поденная.
Земля промерзнет — что они в день сделают?
Жутко на душе у работающих.
— Боимся, прикончат, — говорить одна баба, — тогда как будем?
Уже и теперь холод морозит руки. Варежки не греют. А об одежде молчат. Все в рваных зипунах и полушубках. Хоть замерзай, а работать надо, — дома голодная семья.
Нужно иметь слишком жестокое сердце, чтобы три теплых месяца оставлять крестьян без работы, а теперь, когда наступила зима, начинать их. Я осведомился в Сызрани в уездном комитете:
— Когда образован комитет?
— 22-го августа.
— Когда была ассигнована сумма на общественные работы?
— В августе же.
Почему в Окуловке и в других местах только теперь начались работы? Ответ я знаю наперед:
— Не управились.
Хоть и «зрящая работа», но работать ее трудно.
— Не направишься никак, — говорил худой старик, — десять часов помаши-ка ломом, да лопатой. А придешь домой, — вода и мука. Вот и вся пищия. Больно отощали...
— А лошади?
Он безнадежно махнул рукой.
— Вчера три упали на работах. Кормим соломой. Иные даже старой.
Десятник долго уговаривал их согласиться на сдельную работу. Ему не надо было бы тогда наблюдать за работающими. Но мужики восстали:
— Земля мерзлая. Что ты?
Там, где согласились на сдельную работу, теперь плачут. Заработок с морозами сильно понизился, вдвое.
Десятник открыл мне «секрет» работ. Страшный «секрет».
— Я удивляюсь, — говорил он, — из-за чего мужики упорствуют. Сдельно лучше для них: меньше выработают, — дольше будут работать.
— Как так?
Работы не вечны. Каждой нуждающейся семье высчитан продовольственный паек до 1-го июля. Он переведен на деньги. Из него вычитается расход на технический персонал и материалы при работах. А остальная сумма отдается, как заработок, семье. Кто сработает свою часть, того мы выкидываем из списка.
— А во сколько времени мужик может выработать свой паек?
— В месяц, в полтора.
— А потом?
— Как хочет. Он должен делать из заработка сбережение на весь год.
— Но откуда? Плата же низкая!
— Знаю, неоткуда. Но так предположено начальством.
— Вы предупредили мужиков?
— Говорил. Но они какие-то чумовые — не понимают. Твердят одно: «А зимой что будет?» Я почем знаю, что с ними будет?..
Крестьяне сердцем чуют недоброе. Завоет в трубах вьюга. Начнутся длинные холодные и голодные ночи. У кого осталась лошадь, сведут ее со двора на базар. А у кого ничего не осталось, к тем придут болезни. И вот тогда начнется «скорая помощь».
— Из прежних голодных годов знаю, - говорил мне старшина Канадеевской волости, — ничего не будет без болезни. «Москва слезам не верит». А как начнутся цинга и тиф, — повезут в деревню свеклу, картошку, морковь, клюкву, лекарства. Начнут лечить мужиков... Чудно!
Именно — чудно. И жутко.
Вечерело. Я прошел по избам. Бедность везде непокрытая. Одиноко стоят самовары па лавках.
— Пьете чай-то?
— Забыли, какой есть. Дома три пьют, а у остальных нет ни чая, ни сахара. Вот мужики заработают что, — тогда попьем.
Баба лежит на конике. Голова завязана. Оказывается — болит.
— И в глаза стреляет, — не взглянешь!
Окуловская болезнь. Здесь многие переболели ею.
Больше женщины. Лежать неделями зажмурившись.
— Как вы зовете болезнь? — спрашиваю.
— Головной тиф.
— Кто это сам сказал?
— Сказывали...
Подхожу к своей избе и чувствую, что что-то меня тревожит: едко, больно. Ах, да!..
Давеча за обедом спросил я молока.
— Нет, — говорит старуха-хозяйка, — корову продали.
Где-то на стороне все-таки достали.
Знакомлюсь с обитателями избы. Славный, белый мальчуган, — сын солдата, служащего около Бухары. Дед его балует. Терпит он и девочку лет 4-х,— дочь сына, нанявшегося недавно в работники за пять рублей.
— На лапти себе хоть заработает, — говорит старик.
Но третья девочка «лишняя» в семье. — Чья она? — спрашиваю.
— Дочь у меня вдовой осталась с тремя детьми, — говорить старуха, — в Баках (Баку) теперь служит кухаркой. Двух-то взяла с собой, а третьего нам оставила... Да старик невзлюбил ее, — шепчет она мне, — все говорит: отошли ее к матери, лишний рот...
Сели за обед. Хлебали что-то мутное, черное. На дне изредка попадался картофель. Я отдал свое молоко детям. Старуха налила его в чашку и подставила двум ребятишкам. Сиротка сидела поодаль с глазами, полными слез.
— Что же вы ей не даете молока?
— Пост, — сурово ответил старик.
— Сколько ей лет?
— Шесть.
Бабка сморщилась и ушла в свой передник. Девочка сидела молча и ничего не ела. Когда старик ушел на общественные работы, старуха подвела ее к печке и сунула что-то, должно быть, остаток молока...
— Не знаю, что и делать, — жаловалась бабка, — понимаю, что лишний рот, — тяжело, не те годы. Но с кем я ее отправлю к матери?
Старуха плакала.
Окуловка в этом краю не одна. Кругом по «голодной скатерти» расставлены Окуловки.
— Хуже, беднее есть, — знакомил меня с своим приходом куроедовский священник о. Румянцев.
Он молод, кончил Демидовский лицей и по призванию стал священником. Судьба забросила его в глушь. Видимо, хочется ему широкой общественной работы, а обстановка гнетет.
— У меня в приходе семь дворов мещан, — рассказывал он. — Голь перекатная. Все общественные повинности они несут с крестьянами. А на работы их не принимают. В списках они, вишь, не значатся.
— Крестьяне не против?
— Какое! «Вместе, — говорят, — подыхаем, вместе и будем работать».
— В ком же дело?
— В десятнике. Мещане в ногах валяются. Я за них просил. Староста просил. Земский начальник написал на просьбе: «разрешаю». Работали дня три. А потом десятник прогнал и даже денег за работу не заплатил...
— Да и вообще... Эти общественные работы, — возмущался батюшка: — делают-то что не надо, и не делают, что необходимо…
…земский Ребровский... с самого начала заявил:
— Я принимаю руководство. Это — моя святая обязанность...
Есть у него в Томышеве заслуженный старшина с тремя шейными медалями. Один из тех немногих, которые бывают на торжественных процессиях, церемониях и приемах в Петербурге и других местах.
Г. Ширинский-Шихматов, проезжая около Томышева, спросил крестьян:
— Отчего не работаете на общественных работах?
— За нас старшина все сработал...
— Как так?
Оказывается, «руководство» г. Ребровского было не из сложных. Старшина ведал все. Сам нанялся в десятники, сыновей и зятя взял в помощники, родне и всем зажиточным дал работу…
— На много наработал заслуженный старшина? — спросил я в комитете.
— На пять тысяч.
Я рассказываю это о. Румянцеву, а он смеется:
— У нас, в соседней Саратовской губернии, тоже хороший случай произошел. Десятник напился и попросил сельского старосту расплатиться по табели. Тот читает табель:
— Иван Петров... Да он умер лет пять! Петр Иванов... Какой это? Уж не Петька ли? Да он родился недели две тому назад!..
Словом, «мертвые души». Старая и вечно юная русская быль.
Техник, — чуть ли не один на уезд, — земский. Работы производятся десятниками. Но их мало. От этого работы только
— Намечаются.
Но не производятся.
Одна, много две старых работы в каждой волости, начатых месяц, полтора тому назад. А селений в волости 10—11. И везде злейший неурожай.
— С августа сулят нам работы, — говорят везде. — Сулят, но не дают. А с посулов сыт не будешь.
— Мало у нас технического персонала, — говорил один десятник.
— Да зачем он вам?— спрашиваю.
— Как же без надзора?
Работы производятся десятниками. Но их мало... Только, чтобы рыли что-нибудь. Больше положенного все равно не заработают!
В трех деревнях Новоспасской волости так и сделали: открыли работы без десятника. Не умирать же с голоду!
Словом, «меры приняты вовремя». С помощью «спешили»…
— Сколько же у вас денег? — спросил я в комитете.
— Истрачено на работы 90 тысяч. Просим еще 50.
Ассигновано около 400 тысяч.
В других местах сотни тысяч уже израсходованы. В Сызрани «экономят». Остаток будет. (По всей симбирской губ. экономия выразилась в 2 мил. руб. Об этом заявил губернатор Ключарев в июне 1912 г.).
— Просто некому распорядиться, — объяснл мне один сызранец.
Действительно, весь уездный комитет почти в одном секретаре, — мрачного вида чиновнике. Это Гог и Магог всех земских и дворянских дел и делишек. Он и в земстве секретарь, и у предводителя работает, и еще где-то, и еще...
«Некогда» ему «возиться с этой обузой»! Крестьяне далеко. А на приговорах и прошениях, как на золоте, слез не остается...
К тому же и в Сызрани известен «пароль»:
— Голода нет.
Недаром в начале осени сюда два раза приезжал губернатор.
А сызранский полицмейстер, «во исполнение предписания, «посоветовал» газетам ничего не печатать о голоде...
«Волость» — место, где можно скорее всего узнать о деревенской неурядице.
Мужички бесперечь ходят туда и жалуются:
— Кругом одна обида.
Жалуются на десятников:
— Прижимают.
На какого-нибудь «шабра»:
— У него две лошади, он принят на работы, а я...
Волостной старшина мне говорил:
— Сколько ссоры, зла подняли общественные работы в деревне! Житья нет...
Прямо дерутся из-за куска.
При мне такая сцена. Толпа пришла к старшине.
— Не допускают на работы...
— А в списках значитесь?
— Нет.
— Зажиточны?
— Полоса осталась не засеянной... Жрать нечего.
— Отчего же не попали в списки?
— Да видишь, когда списки составляли, мы отказались. Трофим смутил: «Будем, — говорит, — работать, нас ушлют на Амур». А теперь желаем...
— Ну, хорошо, мы внесем вас в дополнительные списки.
— Когда же допустят?
— Подождать надо.
Ждать им придется долго. Административная машина скрипучая, немазаная, тяжелая. Когда составят списки в волости, то направят их прежде всего к земскому начальнику. От земского списки пойдут в уездный съезд. Из съезда в уездный комитет. А уж из комитета в сельское общество через волость.
— Канитель долгая, — рассказывал мне старшина. — А в результате...
— В результате будет, пожалуй, работать один томышевский старшина, — смеюсь я.
— Это как водится. Трудно начальству за всем уследить. Да вот, возьмем, к примеру, земский хлеб.
Только в начале ноября сызранское земство удосужилось открыть продажу хлеба по заготовительной цене в пяти пунктах.
Цена высокая — 1 руб. 30 к. за пуд сеяной муки. С покупкой, видимо, также спешили.
Купили «вовремя».
— Хороша мука?
Старшина качает головой:
— То-то вот не уследили...
Еще в Окуловке одна баба мне передавала:
— Мука кра-а-а-сная...
В Канадее говорили:
— Если такая вся, покупать не будем... Труха какая-то.
Один волостной писарь жаловался:
— Плохая мука. Отрубей много...
Я спросил у мрачного секретаря комитета:
— У кого купили муку?
— Тут, у своих...
— Да у кого?
— У помещицы Катковой и у полковника Абратанцева-Нечаева...
— Абратанцев? Это родственник предводителю дворянства Давыдову?
— Да... — нехотя ответил секретарь.
Потом вдруг встал и ушел.
Я подождал. Думал, случилось что-нибудь с секретарем «внезапное». Но так и не увидал его. Очень деликатный человек секретарь комитета...
Г-жа Каткова, урожденная княжна, по мужу из «стаи славного» М. Н. Каткова.
Потолкавшись в Сызрани, я узнал, что земство избрало уполномоченным по продаже хлеба населению некоего г. Е.
— Кто это такой, — спросил я одного сызранца, — общественный деятель?
— Нет, просто мелкий хлебный торговец...
Изумляюсь. Мой собеседник смеется.
— Мало ли что у нас бывает?.. Мы ко всему привыкли.
