В начале октября по случаю полугодичного юбилея Крыма Врангель отдал пространный приказ, в котором подводил итоги деятельности командования и правительства в областях — военной, политической и международной.
В приказе указывалось, что за время с 25 мая по 1 октября армией взято около 75.000 пленных, до 360 орудий, 30 бронеавтомобилей, 20 бронепоездов, около 1000 пулеметов, несколько тысяч лошадей и много другой военной добычи.
Армия и флот, по словам приказа Врангеля, блестяще выполнили первую часть намеченного плана и приобрели любовь и уважение населения.
[ Читать далее]В области политических отношений обеспечено взаимное понимание и заключены братские соглашения между правительством юга Росси и правительствами Дона, Кубани, Терека и Астрахани.
Налаживаются дружеские связи с Украиной. С Дальнего Востока откликнулся атаман Семенов, добровольно подчинившийся политическому руководству главного командования как всероссийскому.
За это же короткое время достигнуто признание власти правительства юга России со стороны дружественной Франции, сделан первый шаг к возвращению России в семью культурных европейских держав.
Приказ этот отдавался тогда, когда совершенно очевидно было, что, в лучшем случае, крымские верхи могли рассчитывать на тяжелое отсиживание за перешейками. О том, что будет в худшем случае, об этом не только говорить, но и думать боялись.
А создавшаяся в Крыму осенью 1920 года обстановка наводила на самые грустные размышления.
Одушевленные признанием крымского правительства Францией, воспламененные успехами поляков, загипнотизированные радужными перспективами реставрации, к Крыму отовсюду тянутся представители старой России. Их всех принимают здесь с распростертыми объятиями. Имена ближайших сотрудников и единомышленников Столыпина, обломков русской реакции, переплетаются с именами Бернацкого, Струве, Махно и Володина, Бурцева и Климовича.
Все это именуется «единым антибольшевистским фронтом».
Ни о каком таком фронте в Крыму не могло быть и речи, тем более теперь, когда во всей своей неприглядности выявлялись результаты «левой политики», делаемой «правыми руками», результаты многомесячной работы по создании такого порядка, таких условий жизни, которые, как говорил Врангель, «потянули бы к себе все помыслы и силы стонущего под красным игом народа».
Безотрадны были эти порядки, невыносимо тягостны были условия жизни в Крыму. Особенно ярко бросалось это в глаза тем, кто, находясь под впечатлением радужных официальных сообщены, приезжал в Крым из-заграницы. Вот как рассказывает, например, о своем первом столкновении с крымской действительностью член донского правительства Васильев.
- Когда я приехал в октябре месяце из Константинополя в Севастополь, то сразу же напоролся на контрразведку. Схожу с парохода и направляюсь в город. Вдруг передо мною появляется какой-то субъект, и предлагает мне отправиться в контрразведку. Несмотря на мои указания, что я — член Донского правительства, несмотря ка предъявленные документы, — субъект продолжает настойчиво требовать, чтобы я пошел за ним. К счастью мимо проходил жандармский ротмистр. Он подошел разобрать инцидент, просмотрел мои документы и, извинившись, отпустил меня. Позже одна из моих знакомых, арестованная в это время контрразведкой, слышала, как агентов охранки весьма сожалели о том, что «к Васильеву не за что было придраться».
- Меня это сразу же страшно поразило, — добавляет Васильев. Не оставалось сомнений, в какое темное царство, царство произвола и насилия я попал. Каждый сыщик, не считаясь ни с чем, мог вас задержать, отправить в контрразведку, которая по характеру своей деятельности мало чем отличалась от «чрезвычайки».
Техника политического сыска была доведена в Крыму до высокой степени совершенства. Недостаточно уже было того, что тыл и фронт были насыщены агентами охранки. В некоторых случаях население теперь официально приглашается к анонимным доносам. Сами же контрразведчики чувствуют себя прямо всемогущими.
Приказы Врангеля о высылке в Советскую Россию за разные преступления, главным образом политические, об амнистии добровольно перешедшим со стороны большевиков, на практике сводились к расстрелам высылаемых, к арестам и тюремному заключению для перебежчиков. Высылка в Советскую Россию была замаскированной смертной казнью. Как пропускали через фронт, об этом можно судить по следующему разговору генерала Кутепова с начальником Марковской дивизии генералом Третьяковым в присутствии генерала Писарева.
- Неужели вы их действительно пропускаете? — спросил генерал Кутепов.
- То есть мы их не пропускаем, а только немного отпускаем, — поправил, красноречиво улыбаясь, генерал Третьяков.
- Ну, так и нужно, — одобрил Кутепов.
Тюрьмы в Крыму, как раньше, так и теперь, были переполнены на две трети обвиняемыми в политических преступлениях. В значительной части это были военнослужащие, арестованные за неосторожные выражения и критическое отношение к главному командованию. Целыми месяцами, в ужасающих условиях, без допросов и часто без предъявления обвинений, томились в тюрьмах политические в ожидании решения своей участи.
Обыски и аресты, в особенности среди антибольшевистски настроенных рабочих, принимали характер какой-то вакханалии. Аресты производились чаще всего под предлогом сочувствия большевикам, причем это сочувствие выражалось, например, в том, что paбочие жаловались на дороговизну, на невозможные условия существования. Профессиональные союзы ожесточенно преследовались. Создалось в конце концов прямо невыносимое положение, и на рабочих конференфях дебатировался вопрос об официальном самоупразднении всех союзов. Мотивировалось это тем, что самый факт существования рабочих организаций дает контрразведке постоянный богатый материал для вылавливания своих жертв.
Озлобленно преследовались и кооперативы, которые являлись могущественными конкурентами крымским хищникам-спекулянтам, в числе которых были и лица, занимавшие высокие административные посты, вплоть до министерских. Крымские кооперативы в конце концов подверглись жесточайшему разгрому под тем предлогом, что у них существует, мол, связь с советскими кооперативными организациями.
Имуществом, судьбой и даже жизнью в Крыму распоряжались взяточники, грабители, мошенники и бандиты, объединявшиеся в организации, именуемые контрразведкой.
- Я не отрицаю того, что она на три четверти состояла из преступного элемента, — такой отзыв о крымской контрразведке дал в беседе со мной Врангель.
- Но в то же время, — говорил он, — меня возмущают несправедливые нападки на генерала Климовича. Он был только хорошим техником сыска, техником своего дела. Большевики, или те, кто сидя в Праге, (с. р. группировавшиеся вокруг «Воли России»), вынес решение «бороться с авантюрой Врангеля», только они могли придавать приглашениюо Климовича политическое значение. Травля Климовича исходила из Праги.
Крымские Климовичи и Будаговские вылавливали преступников. Крымские суды карали за преступления.
- Я знаю эксцессы царского суда. Знаю, что такое красный суд. В Крыму же суд был «белый»…
Трудно добавить что-нибудь к этой краткой, но выразительной характеристике крымского суда, сделанной в разговоре со мною известным защитником по политическим делам, присяжным поверенным Кобяковым, имевшим возможность детально ознакомиться с «белым судом» в Севастополе.
Если читать только приказы Врангеля, то можно, действительно, подумать, будто правосудие и правда царили в крымских судах. Но это было только на бумаге.
- В действительности, — утверждают находящиеся ныне за границей весьма ответственные чины судебного ведомства, состоявшие на службе в Крыму, — все гражданские суды играли в Крыму ничтожную роль. Судебные же учреждения военного ведомства были фактически вывеской для публики, для общественного мнения, но никакой существенной роли в насаждении правосудия не играли. Такое положение создалось отнюдь не по вине представителей этих учреждений, а единственно вследствие определенного отношения к ним высшего начальства, с которого брало пример и низшее, с благословения, конечно, того же высшего начальства.
Лучше всего в этом можно было убедиться на примере военно-судных комиссий. (Наряду с корпусными и военно-полевыми судами, при каждой дивизии и при каждом штабе корпуса существовала и военно-судная комиссия для борьбы с грабежами и насилиями, как на фронте, так и в тылу).
Как только появились эти комиссии на фронте, все начальники, начиная с командующего армией Кутепова, и его начальника штаба Достовалова, дружно стали на борьбу с комиссиями, заявляя открыто, что они их «не переваривают», что они «мешают войскам в их работе», что судные комиссии и прочая «тыловая мразь» им не нужны и т. д.
При таком отношении высших начальников естественно, что работа членов комиссий была сведена к нулю, так как им не давали средства к передвижению, положенных по штату людей и т. д. Такие же генералы, как начальник Корниловской дивизии Туркул и Дроздовской — Скоблин просто не подпускали к себе близко членов этих комиссий.
В результате, комиссии фактически почти никого не судили, а если и судили, то приговоры их не приводились в исполнение. Обо всем этом было известно Врангелю по донесениям председателей комиссий и начальников судных частей всех корпусов.
Главную роль в Крыму и, в особенности, в армии играли военно-полевые суды. При каждом полку, например, был военно-полевой суд, который судил воинских чинов армии, пленных красноармейцев, население. Его компетенция простиралась фактически на все преступления, предусмотренные как гражданскими, так и военно-уголовными законами.
Здесь за все преступления выносились, главным образом, два приговора — расстрелять или оправдать. Военно-полевые суды свирепствовали в тылу. Свирепствовали они и на фронте в завоеванных областях.
Людей расстреливали и расстреливали... Еще больше их расстреливали без суда. Генерал Кутепов прямо говорил, что «нечего заводить судебную канитель, расстрелять и... все»...
О независимости суда в Крыму говорить не приходится. Достаточно сказать, что по целому ряду дел имелись резолюции Врангеля, которые связывали суд по рукам и по ногам и предрешали приговор.
- Передать дело в военно-полевой суд, — пишет, например, Врангель, - и проявить наибольшую суровость для назидания другим.
Приказы редактируются безграмотно. На практике это приводило к тому, что жизнь человеческая ставилась ни в грош.
Неоднократно общественные организации, как, например, городские думы, протестуют против военно-полевых судов, против вакханалии смертных приговоров. Но эти протесты на практике оставались гласом воюющего в пустыне.
В то время, когда в Крыму с таким старанием и заботливостью культивировался сыск во всех его родах и видах, когда за минимальные преступления грозили драконовские кары, — в это же время в гражданских и военных органах управления, среди высших чинов администрации, совершенно безнаказанно изо дня в день происходили у всех на виду грандиозные хищения, творилась невообразимая вакханалия взяточничества, совершались подлоги и т. д. Взятки брали почти все, от низших до высших. Взяткой никто не брезгал. Разница была только в цифрах: один брал меньше, другой — больше. Законным путем почти ничего нельзя было добиться. Какие бы, например, строгие приказы о запрещении вывоза ни отдавались, опытные люди обходили их без всяких решительно затруднений. Воровали все. Не воровал только тот, кто уж никак не мог этого делать, или был исключительным по честности человеком.
- Взятки в Крыму давали обыкновенно непосредственно, - рассказывал мне один из крупнейших крымских подрядчиков. Я и раньше давал взятки, чтобы чиновники не тормозили при получении ассигновок, но никогда я не видел ничего подобного тому, что делалось в Крыму. Я с 1900 года работаю по поставкам на армию, но с таким взяточничеством я столкнулся впервые. К примеру сказать, в управлении Налбандова взятки открыто брали даже начальники отделений...
Правящие круги не имели никакой связи с широкими массами населения Крыма и Северной Таврии. Народ чуждался того дела, к которому безуспешно то уговорами, то беспощадными репрессиями пытались привлечь его. Воевать с большевиками в рядах белых крестьянство не желает. Население чуть ли не поголовно уклоняется от мобилизации и уходит к зеленым. Зеленоармейское движение развивается до таких пределов, что «зеленовцы» серьезно угрожают крупным пунктам, как Евпатория, Ялта, Феодосия.
Характерной особенностью зеленоармейского движения в Крыму было желание отдохнуть, уйти от какой бы то ни было войны.
- Довольно, надоело, сил больше нет, — говорили крестьяне.
Теперь в связи с надвигающейся катастрофой, зеленоармейщина выливается в форму желания соблюдать нейтралитет в борьбе красных и белых. В Крыму движение зеленоармейцев, в противоположность тому, что наблюдалось и наблюдается на Черноморье, не имело идейного содержания, не носило такой яркой политической окраски и не отличалось в этом отношении активностью. Зеленоармейцами здесь были, главным образом, дезертиры, не желавшие идти на фронт и сражаться. Никаких политических и военных целей они не преследовали, тогда как воинственные черноморские зеленоармейцы воевали не только с белыми, но и с красными, и являлись сторонниками широкого народоправства.
Количество зеленоармейцев увеличивалось с каждым днем. Не помогали здесь ни беспощадные репрессии, ни конфискации имущества дезертиров, ни практиковавшаяся теперь система заложничества, когда вместо уклонившихся по набору брали одного из родственников, а остальных отправляли в тюрьмы. В числе «зеленовцев», сидевших в тюрьмах, было много женщин и девушек, ограбленных до нитки, часто изнасилованных, избитых шомполами и прикладами...
Центрами зеленоармейского движения были горные местности. Горное татарское население, враждебно относившееся к врангелевцам, оказывало зеленоармейцам мощную поддержку, тем более, что мусульманские нравы исключали возможность выдачи лиц, находивших у них убежище. Репрессии ожесточают «зеленовцев». Симпатии их склоняются на сторону большевиков, которые пользуются этим и начинают помогать повстанцам материально. У зеленых появляется уже свой руководитель, — адъютант бывшего командующего Добровольческой армией генерала Май-Маевского капитан Макаров.
Борьба с зеленоармейцами не сулила ничего хорошего, потому что они хорошо гнали местность и с успехом отражали мелкие отряды государственной стражи, чины которой и сами были далеко не безупречны в отношении пополнения рядов зеленых.
Опасность усиления зеленоармейского движения делается столь серьезной, что в ставке по этому поводу устраиваются специальные совещания, причем генерал-квартирмейстером штаба главнокомандующего Коноваловым высказывается мнение, что дальнейшее игнорирование этого движения угрожает самому существованию Крыма. В руководящих военных кругах уже идут разговоры о необходимости направить для борьбы с зелеными всю Вторую армию, которой теперь командовал донской генерал Абрамов, чтобы огнем и мечом пройти по горным деревням и раз навсегда ликвидировать всякие повстанческие и дезертирские скопления. Чтобы дальше держаться в Крыму, нужны были радикальные мероприятия, ибо, помимо всего прочего, благодаря зеленым, была теперь парализована всякая заготовка дров для железных дорог и для городов. Заготовленные же дрова уничтожались зелеными. Это угрожало теперь полным прекращением железнодорожного сообщения и катастрофическим топливным кризисом в городах.
А между тем, в официальном освещении все обстоит великолепно. Все высказывают полную уверенность в успехе борьбы, проповедуют бодрость и спокойствие. Однако более внимательному наблюдателю сразу же ясно было, что все это искусственно, все раздуто и внутреннее настроение даже представителей правящих кругов не соответствует внешнему его выраженно.
Казалось, что массы служилого люда, буржуазии, интеллигенции были как бы воспитаны, загипнотизированы главным командованием в желании обманывать не только других, но и себя радужными перспективами, говорить о том и высказывать мысли явно противоположные тем, которые каждый носил в глубине своей души...
Это особенно бросалось в глаза в Севастополе. Город был перегружен до последних пределов... Улицы — переполнены фланирующей публикой. Преобладают спекулянты, аферисты и... военные, в особенности гвардейцы... На лицах — оживление. Все чего-то ищут, о чем-то спрашивают. С внешней стороны все как будто бы спокойно. Но, когда присмотришься к ним поближе, прислушаешься к разговорам, отдельным фразам и словам, то сразу же обнаруживаешь полную неуверенность в успехе борьбы, неуверенность в завтрашнем дне. Каждый, казалось, думал, как бы поскорее удрать заграницу, как бы достать заграничный паспорт, валюту. Это было лейтмотивом всех разговоров и бесед.
На улицах Севастополя можно было встретить много известных генералов, бывших вождей, героев, прославленных, отмеченных. Они производили теперь впечатление самых заурядных обывателей. Как будто бы они и не были вождями, и не вели за собой массы, народ. Теперь они точно вылиняли, превратились в средних граждан. И среди них, как и среди остальной массы, все те же разговоры — о загранице, о валюте, о том, как бы заработать на том или другом выгодном деле. А между тем все это были испытанные вожди, которые водили за собою солдат и казаков, которые жертвовали собою, не щадили и в борьбе за идею своей жизни. Теперь они так же, как и рядовое офицерство, толкались по улицам, вели самые праздные, самые беспринципные с точки зрения великой идеи, — борьбы за воссоздание России — разговоры.
От учреждений при самом беглом знакомстве с ними получалось грустное впечатление. Во всем проглядывала полная бессистемность, везде проскальзывала полная бездеятельность, всюду наблюдалось полное отсутствие веры в свое дело. Невольно приходилось задумываться и сравнивать с недавним прошлым, хотя бы даже с учреждениями Особого Совещания, Донского и Терского правительств. Там была известная стройность, последовательность. Работа велась по известному плану — хорошему или дурному — другой вопрос. Здесь, в Крыму, этого не чувствовалось. Полная разрозненность, неопределенность, беспринципность, бессистемность сквозили на каждом шагу. Создавалось впечатление ужасающего бюрократизма, канцелярщины, чисто механической работы как бы вне времени и пространства...
Нерв общественной и политической жизни в Крыму — печать — был парализован. Система, которая практиковалась в отношении печати, развращала, деморализовала ее. Она заключалась в том, что правящие круги путем цензуры, путем всякого рода административных воздействий, репрессий, совещаний стремились вогнать печать в такое русло, чтобы, при абсолютном отсутствии элементарной свободы слова, она все же имела вид независимой печати. В официальных кругах с этой целью все время распространялись слухи о том, что цензура в ближайшем будущем отменяется. Одновременно с этим, путем огромного количества всяких инструкций, предписание, распоряжений, советов и предупреждений, был установлен непреложный порядок, при котором всякая газетная строка проходила цензуру, произвол которой не знал границ.
Правящие круги входили в самую технику печатания газеты, причем представители власти брали на себя даже обязанности метранпажа, дабы читатель никоим образом не мог догадаться о тех манипуляциях, которые произведены над газетой. Органам печати запретили, напр., оставлять белые места, помещать объявления там, где прошла цензура. Более или менее интересные статьи и информационные заметки, касавшиеся отдельных ведомств, отправлялись цензурой на просмотр начальникам этих ведомств.
Журналистам, как в старые времена, прямо заявляли:
- Если по какому-либо вопросу не издан приказ главнокомандующего, — значит говорить об этом несвоевременно. Если издан — лучше его никто не скажет.
Часто не разрешалось не только критика приказов Врангеля, но и объективное разъяснение их. А приказы эти издавались в невероятном изобилии. Недаром же в редакциях говорили, что самым деятельным сотрудником крымских газет был сам Врангель. И все это делалось так, чтобы, повторяю, создать какую-то видимость свободной печати, к которой в действительности был применен чисто большевистский метод. Неудивительно, что печать не столько отражала жизнь, сколько извращала ее. Заграничный русский читатель мог получить по крымским газетам маленькое понятие о действительной обстановке, не по тексту, а по объявлениям. Для будущего историка крымские газеты не представляют собою никакой ценности.
Честная, свободная журналистика буквально задыхалась в этой атмосфере сплошного издевательства над свободным словом. Невыносимо тягостное положение отягощалось еще материальной, в частности «бумажной» зависимостью газет от правительства, к которому, таким образом, как бы поступали на службу журналисты, В Крыму окончательно выкристаллизовался тот законченный тип осважного журналиста, который зародился в период существования Отдела Пропаганды Особого Совещания при Деникине (пресловутый «Осваг»). Эта журналистика, находившаяся на откупу у правительства, играет руководящую роль. Наиболее видные ее представители являются одновременно и журналистами, и агентами — осведомителями правительственных учреждений.
Система замалчивания истины имела две цели — скрыть, от фронта и широких масс истинное положение вещей, и втереть очки за границей.
- Вы совершенно не учитываете обстановки, — разъяснял Врангель журналистам. Когда вы помещаете в газетах мелкую заметку о наших непорядках, вы не учитываете того, как она воспринимается за границей. Там ведь все раздувается до последних пределов.
В конечном итоге, чтобы окончательно обезопасить себя со стороны газет, Врангель в октябре месяце отдает следующей приказ:
- За последние дни в ряде органов печати появляются статьи, изобличающие агентов власти в преступных действиях, неисполнении моих приказов и т. д. При этом большею частью пишущие указывают, что долг чести русских людей помогать в моем трудном деле, вырывая язвы взяточничества, произвола и т. Д.
- Приказом от 12-25 сентября с. г. за номером 3626 учреждена комиссия высшего правительственного надзора, куда каждый обыватель имеет право принести жалобу на любого представителя власти с полной уверенностью, что жалоба дойдет до меня и не останется нерассмотренной. Этим путем и надлежит пользоваться честным людям, желающим действительно помочь общему делу. Огульную же критику в печати, а равно и тенденциозный подбор отдельных проступков того или другого агента власти объясняю не стремлением мне помочь, а желанием дискредитировать власть в глазах населения, и за такие статьи буду взыскивать как с цензоров, пропустивших их, так и с редакторов газет.
Характерно, что в то же время Врангель не отрицал ужасного положения печати, с презрением отзывался о «бездарных» крымских журналистах, служивших ему «верой и правдой», сваливая вину на цензоров и на то, что он никак не может отделаться от наследия, полученного им от «Освага». Он сам рассказывал мне о том, как цензура вычеркнула однажды его официальную речь, как «слишком революционную». Та же цензура, по его словам, забраковала заметку, лично составленную Кривошеиным, ссылаясь на то, что она «подрывает существующий государственный порядок» и т. д.
