Праздник не оживил села Зерыклы. Мы двигались по улице, а казалось, что едем по бесконечной пустыне. Ни одного человека, ни одного звука.
Заснули? Умерли?
Но иногда мы видели, что сквозь мутные окна на нас глядели человеческие силуэты. Посмотрят равнодушно и снова исчезнут…
Никто не может выйти из избы. Мертвое село само молит о помощи.
На днях здесь сделано тревожное «открытие».
Священник вдруг почувствовал в школе дурной запах. Посмотрел у ребят рты. У трех малышей оказалось кровотечение из синеватых десен.
Дети давно уже приходят в школу бледными, испитыми. Мало шалят. Больше молча остаются за партами. Плохо понимают и ничего не помнят. Определенных болезней все-таки не было.
— Но я ждал их, — говорил мне священник, — У трети села нечего уже продать.
Мордва вынослива. Во время неурожая 1906—1907 гг. был только один случай цинги, и то весной. Многие на вид всегда худосочны, малокровны. Но больны ли они — Бог их знает! Ходят, говорят, ни на что не жалуются, — значит, здоровы.
[Читать далее]Батюшка после «открытия» в школе написал земскому врачу. Тот прислала фельдшера, который обошел дома и при поверхностном осмотре нашел:
— «14 цинготных и 77 подозрительных».
Село явно разлагалось. Надо было просить о помощи. Впрочем, не «просить», — просили ранее, до цинги, — теперь нужно плакать, кричать, умолять.
— У вас были общественные работы?
— Никаких. Только поговорили.
В сентябре священник, видя безвыходность положения, написал члену вольно-экономического общества, доктору Грану:
— Помогите!
Ответа не было.
Время шло. Со дворов исчезали коровы, овцы, лошади.
В конце октября отец Борецкий написал в уездную управу:
— Обратите внимание!
«Есть уже семьи, — писал он, — побросавшие свои дома и разошедшиеся во все стороны в поисках куска хлеба... В одной семье нет ни хлеба, ни скотины, да и не было ее, а кормилец семьи лежит безногий. Послать побираться некого, дети маленькие»...
Земская управа отослала просьбу священника «по принадлежности» — в уездный съезд. Съезд рассмотрел и наложил резолюцию:
«Обратитесь к земскому начальнику».
Священник «обратился». Земский начальник ответил:
— На ваш район у меня нет денег.
Дока по части законов волостной писарь объяснил взволнованному и растерявшемуся о. Борецкому:
— Из имперского продовольственного капитала дают только на кормление «распухших».
В селе были голодные, не евшие днями, но не было еще «распухших». Откуда их взять? Вот в этот момент и пришла «желанная» цинга... «Распухших» и «кандидатов» оказалось сразу около 100 человек.
Впрочем, помощь явилась все-таки случайно. Самарскому губернатору бросилась в глаза газетная заметка о бедственном положении мордвы с. Зерыклы, и он телеграммой земскому начальнику приказал «обратить внимание».
Земский даль священнику пока 70 р.
— Кормите больных!
— Только больных?
— В первую очередь их.
Кормят 100 цинготных и «подозрительных». В числе «подозрительных» есть и просто голодные. Но около столовой всегда стоить толпа, плачет и просит священника:
— Христа-ради, дай хлеба! Помираем.
Но денег у священника нет.
Когда стал записывать, — рассказывал о. Борецкий, — хлынуло ко мне все горе нашего села. Человек 1,500. Знаю, что не притворяются. Известны мне их достатки. На колени падают, ноги целуют... Прошибла меня слеза, не мог видеть — убежал...
Мордовка с грудным ребенком на руках стала на колени и повалилась в ноги:
— Помоги!
Я растерялся. Поднимаю ее. По бледным щекам ее текут слезы.
Муж сидит па лавке. Ему 46 лет, но он уже не работник.
— Нога пухнет. Встать не могу.
У него цинга. Видь изможденный. Дыхание тяжелое.
Девочка лет 10-ти с яркой трахомой.
— Кормят только мужика, — плакала баба. — А девочке и мне с ребенком есть нечего. Что остается от мужа, то доедаем...
— Девочка учится? — спрашиваю.
— Да.
— Разве школьной столовой нет?
— Нет.
Скота у них не осталось. Уцелела лошадь. Но скоро и ее поведут в Матвейкино на базар. А цена там 6—8 рублей. Почти цена шкуры.
Если оставить лошадь и кормить одной cтapoй соломой с повети, то весной ее «вша заест», — она от слабости борозды не пройдет.
Перехожу из избы в избу. Убогий видь. Пол почти везде глиняный. Есть курные избы. В них не войдешь от дыма и копоти.
Мать и пятеро ребятишек.
— Где же муж?
— Ушел на сторону.
— Куда?
— Не знаю.
Ушли многие на донецкие каменно-угольные копи. Я спрашиваю:
— Почему именно туда?
— Да хохлы у нас живут неподалеку, сказывали, там всегда есть работа.
Хохлы сами нищие, но на копи не пошли.
Голодная мордва ушла «на авось». Где она теперь, — неизвестно. Ушла, как в воду канула. Ни писем, ни слухов.
В семье осталась коровенка. Но молока она не дает.
— Держим, старая солома осталась...
Но зимой «не миновать продавать».
Впрочем, в этой семье есть «добыватели хлеба».
Двое мальчиков ходят «по миру».
— Подают?
— Немного приносят. И наши богачи иногда дают, и в других деревнях изредка кинут...
В одной избе мне показали «хлеб». Черный, с большими белыми крупинками.
— Отчего такой?
— Из «подсева» испечен.
Подсевом называются остатки после размола на мельнице зерна. В нем куколь, шелуха, камешки, попадаются даже стекла. Все это вновь перемалывается и смешивается с мукой. А у кого нет муки, те хлеб пекут из одного «подсева». Он хрустит на зубах, взглянуть на него страшно...
Но и «подсев» не дешев. Цена ему от 45-ти коп. до 1 руб. пуд. Все-таки он дешевле муки, которая стоить на базаре 1 р. 20 к., а в деревне у богачей доходит до 1 р. 50 к.
— Но, кроме этого хлеба, что едите?
— Иногда картошку. Ее бережем — понемногу...
Больше ничего. О чае здесь «забыли думать».
Муку иногда смешивают с картофелем и пекут из этой смеси хлеб. Очень жалеют, что не уродились ни желуди, пи лебеда:
— С ними легче бы пропитаться.
Перед открытием столовой несколько крестьян Уже совершенно голодали дня два.
В одной семье отец «пил только воду». Хлебом питались дети.
В другой — старик-солдат, призыва 70-х годов, «понял», что
— «Наступает смерть»,
но голодал молча, никому не говорил, что второй день не ел. Соседи сказали священнику.
— Почему же молчал? — спрашиваю его.
— Совесть не дозволяла.
А один мужик в разговоре обронил такое словечко:
— Лучше зарезаться, чем жить так...
Он уже продал душевой надел и оторвался от земли навсегда.
Чего не сделаешь в отчаянии и озлоблении!.. Особенно, если знаешь, что
— Помощи нет ниоткуда.
Я въехал в полосу цинги.
Новый Тириз, Новое Якупово, Старое Якупово — три несчастных татарских деревни, в которых цинга началась месяц тому назад, а, может быть, и ранее.
Тут недоумевают:
— Почему так рано началось разложение?
Одни решают:
— От протухшего махана (конины).
— Старое недоедание сказалось. Ныне уже в сентябре был голод. Надломленные натуры (в большинстве женщины) не выдержали.
Другие думают иначе:
Одна самарская эпидемическая фельдшерица мне передавала:
— Прежде в голодовки мы весной выезжали на цингу, а ныне — осенью...
В Новом Тиризе около въезжей квартиры толпа татар. Издали слышен их несмолкаемый говор.
— Что такое? — спрашиваю.
— «Красный Крест» приехал.
Целое событие.
В избе были фельдшер, врач и две сестры милосердия. Они только что из Петербурга. Еще не начали работать.
— Кого будете кормить? — спрашиваю.
— Больных.
Тут 7 цинготных и 12 «подозрительных».
— А потом вообще слабых... Столовая на 50—60 человек.
Фельдшер жаловался:
— Что будем только делать? Нам предписали на каждого больного расходовать пятачок в день, а тут так все дорого. И гривенником не обойдешься...
Расчет сделан в предположении, что мясо 1 1/2 — 3 коп. В такой цене оно, действительно, было, но месяц тому назад, когда базары были запружены голодным крестьянским скотом. С тех пор много воды (и скота) утекло. Крестьяне все продали... К тому же мясники устроили правильную скупку, и голодное мясо пошло по железной дороге в «Россию». Цена поднялась до 6—7 коп.
Кроме «Красного Креста», в селе уже организована правительственная столовая на 32 человека. Заведует мулла.
— Тощих кормит, — говорят татары, — самых тощих...
Они кольцом окружили меня на улице.
— Зачем приехал? — спрашивают.
— Посмотреть, какой у вас голод.
— Чаво смотреть... Одно слово, помираем.
— Лошадка кунчал, овечка кунчал, козяка кунчал...
— Курмовой давай!
Объясняю, что продовольственная ссуда от меня не зависит. Но они не понимают, да и не слушают. У них своя логика. Всякий приезжающий на деревню человек — для них начальство, которое или ругает их, или кормит. Не ругает — значить, будет кормить. Зачем же ему приезжать?
— Давай курмовой! Помирать будем... Ашать нэт...
— А столовая?
— В столовых, может, сто будут кормить, может, нет. А у нас 1,500 душ голодных.
— Школьная столовая есть?
— Нет.
— Общественные работы были?
— Нет. Земский обещал, старшина обещал, инженер обещал, — никто ничего не сделал...
Тут, видимо, так же, как и во многих других местах, дожидались цинги, чтобы явиться с помощью.
Село изголодалось.
Иду по избам. Ближе к краю они больше похожи на курятники. Есть жилища в одно окно. Живут там впотьмах, слепнут, как куры. В дверь не всегда пройдешь, — приходится пролезать.
Одну семью застал за обедом. Дымится в чашке «махан». Около него расселись грязные, голодные ребята и жадно смотрят. Ищу глазами хлеб. Не вижу.
— Есть, бабай, хлеб? — спрашиваю старика.
— Нэт. Давно кунчал... Две недели махан ашаем.
«Почему, — думаю, — он лошадь, которую зарезал, не продал и хлеба не купил?» Но, оказывается, махан теперь «выгоднее» хлеба. Прежде всего он дешевле. Лошадь покупают только за шкуру. А потом хлеба надо едоку фунта три в день, конины же больше фунта-двух, пожалуй, не съешь.
«В особенности такой омерзительной, как эта», — думал я.
Но омерзительна она только для меня — татары ее «ашают» с удовольствием.
Подхожу ближе к чашке. Мясо совсем черное.
Нюхаю и чувствую на себе злой взгляд старой татарки. Не отнимать ли, мол, хочет последний махан?
В паре, подымающемся от чашки, ясно ощущаю трупный запах.
— Пропах, — говорю бабаю. — Испортился.
— Маленько есть, — отвечает он, — тепло было ризал...
«Маленько»! Падаль, а не мясо. Собаки, пожалуй, задумались бы, есть или нет. Но татары не брезгливы, особенно в голодный год. Где тут разбирать, пахнет или нет? Лишь бы было, что есть.
Повертываюсь к дверям.
— Прощай, бабай!
Старик вскочил с нар.
— Зачем приходил? Курмовой давай!..
В Новом Якупове 10 цинготных и несколько «подозрительных». Недели две их кормила земская эпидемическая фельдшерица Разумова. Теперь она передает их «Красному Кресту».
Фельдшерица уже второй раз в этих гиблых местах.
— И в прошлую голодовку была тут на цинге.
Мулла кормит на правительственные средства 30 «тощих».
Школьной столовой, как водится, нет. Дети голодают вместе с взрослыми. Общественных работ тоже, можно сказать, не было.
Работали недели полторы 150 подвод и 10 пеших. Заработали рублей по 5 на человека. Только и всего.
Фельдшерица знает деревню.
— Голод отчаянный, — говорит.
Некоторые семьи давно уже едят крупный «подсев». И самый низкопробный — по 45 коп. за пуд. Хлеб черный, как будто из грязи слеплен. Были семьи, не имевшие куска.
Вот конура на краю села. Живут в ней мать и сын с женой. Скотины давно у них нет, продать нечего. И в хорошие годы они почти нищие, а теперь и вовсе. У них с августа был голод. Ходили по дворам. Кой-кто из жалости кормил.
Писарь кормил, — рассказывал татарин-сын, — староста кормил, девушка (фельдшерица) кормил...
Теперь он и мать «ашают» в столовой.
— А жена?
— Хлеб тащим ей...
Из своих порций, значит, отделяют.
В другой горемычной семье шесть человек ребят. Просились в столовую — не приняли. Они здоровые, да и «беднее есть». Но есть им при их здоровье и «богатстве» нечего.
Вечером отец надевает ребятам сумы и посылает «по миру».
— Только в своем селе не просите, — наказывает он им.
Совестно.
Тащатся голодные малыши по снегу в соседнюю деревушку, жалобно просят под окнами. Иногда отворится окошко, выбросят черный кусок. А чаще из избы говорят:
— Мы сами скоро пойдем «по миру».
Куска три принесут ребята в семью. Этим семья и кормится. Едят куски ночью.
Столовые питают только больных и слабых, т.-е. стариков, калек. Но голодают ведь и здоровые, работоспособные. Их кормить некому...
Во въезжую избу ко мне налезли татары. Жужжат, как комары, над ухом. Сестра милосердия «Красного Креста», только что приехавшая из Самары, в ужасе:
— Как же я тут буду жить? — говорит. — Налезут ко мне столько!..
Она — грузная, полная дама. Привыкла, видимо, жить с удобствами.
А татары не перестают жужжать:
— Курмовой давай!
Я шутливо заметил им:
— Да ведь не отдадите?
— Как не отдадим!? За 1906 год почти всю ссуду заплатили.
— За корм скоту сполна отдали и за продовольствие больше половины.
— Как не отдать, когда берут?
— Вон и за памятник взяли.
— За какой памятник? — спрашиваю.
— В Сарай-Гире ставили...
— Александру Второму, — поясняет писарь.
— Мы приговор давали не платить, потому год голодный... А волость потребовала. Отдали 86 рублей. И мирские, и волостные отдали — все до копейки. Требовали — мы и отдали.
Для этого они продали «клин» общественной земли в 17 десятин. Все 2,500 рублей и выплатили.
Поздно ночью мы выехали из Нового Якупова. Медленно двигаемся по уснувшей деревне. Вот последний дом-землянка. Вдали расстилалось снежное поле. Вдруг от стены отделилась фигура в лохмотьях.
— Курмовой давай! Ашать нэт...
— Дадут, дадут...
— Давай курмовой! Дети плачут...
В голосе отчаяние и слезы.
— Фу, ты, пропасть, — облегченно вздохнул ямщик. — А я думал невесть что!..
Лошади взяли. Татарка осталась стоять на улице...
