Кажется, больше всего нужды в Старом Якупове.
Тут месяц тому назад был 31 цинготный и что-то около 60-ти «подозрительных».
Татары рассказывают:
— Габдулгамид Губайдуллин кончал жизнь...
— Умер?
— От голода. Долго терпел. Несмелый был. Сыновья пошли побираться, да никто им ничего не подал. Старик ждал, не дождался и умер... Пришли сыновья, а он мертвый...
Так «просто» рассказывают.
— Потом мы донесли, доктор приехал, цингу нашел, кормить стали.
— Кого же?
— Тощих и цинготных.
Таких 210 человек.
Столовой для «тощих» заведовал мулла. Но с ним случился «грех».
— Маленько неверна пошел, — говорят татары.
Фельдшерица Альмендингер обличила его в воровстве. Картошку он покупал по 25 коп., а записывал по 40 коп. Распоряжались всем сам мулла и его родные, а остальных членов попечительства он не подпускал к столовой.
Я застал тот момент, когда сельский староста получил «приказ» земского начальника:
«Отобрать от муллы все продукты и деньги, закрыв временно столовую».
[Читать далее]«Кормить в столовой, — писал земский начальник, — разрешаю только больных и подозрительных. На лиц нуждающихся, но не больных представить особый список».
Татары записали 158 человек.
— Еле-еле держатся, — говорил о них староста.
Осталась только одна столовая для цинготных. Заведует ею эпидемическая фельдшерица. «Красного Креста» нет. Школьной столовой нет.
— А общественные работы?
— В августе давали приговор. Два моста и два колодца просили. Приходил инженер, обещал с 1-го сентября. Но обманул...
Что за несчастный край! Обошли его даже минимумом — общественными работами. Этим видом помощи так хвалятся везде «руководители» деревенской жизни...
Был полдень — время обеда. Со всех сторон к столовой шли цинготные. Страшных форм болезни, когда люди лежат пластами, здесь еще нет. Больные, хотя с палочками, тихо, но могут двигаться.
Больше все женщины. У них у всех бледно-лиловые губы и восковой цвет лица. Унылый, потупленный вид. Тени...
У многих кровоподтеки на ногах — форма цинги уже тяжелая.
Все со своими ложками. Рассаживаются на нарах. Кормят их теперь хорошо: четверть фунта мяса на человека, фунт хлеба, картофель и пшено в похлебке. Дают кусок лимона с чаем и два куска сахара.
Конечно, в столовую все рвутся. Фельдшерица рассказывает о татарках.
— Разотрут себе чем-то десны, раскровянят их и приходят: «Корми!» Каждый день скандалы, всем хочется есть...
При мне в столовую пришла одна молодая татарка
— Ашать давай! Я больна.
— Ты выздоровела, - говорит ей фельдшерица, - а тут все больные.
Она раньше была в цинге, кормилась в столовой но поправилась, и ее перестали кормить.
— Обыкновенно таких мы переводили в столовую муллы. Но теперь столовая закрыта по приказанию земского начальника.
Женщине, только что перенесшей тяжелую, страшно потрясшую организм болезнь, приходится теперь питаться сухим хлебом или провонявшим маханом. А может быть, и хлеба-то в доме нет.
Она долго с криком отстаивала свое право на мясную похлебку. Ее силой увели из столовой.
— Мы ничего не можем сделать, — основательно говорила фельдшерица, — больных много, их надо спасать от смерти, а средства ограничены.
Только что ушла татарка, на смену ей откуда-то появилась другая с страшно истомленным малокровным лицом. В руках ребенок. Пришла она ко мне и запела «старую» песню:
— Курмовой давай!
Ах ты, Господи! Как тяжело чувствовать свое бессилие!
Кое-как ушла.
Два раза татары приговором просили о продовольственной ссуде.
— Не дают.
В избах обычная голодная картина. «Хоть шаром покати».
Садык Галиев—древний старик. Ему 79 лет. Два сына у него в солдатах, а он просит милостыню.
— Не дают, — шамкал он.
Смотрю — на дворе у него стоит лошадь.
— А коня все-таки не продаешь, — говорю ему.
— Нельзя никак. Ноги болят, ходить не могу. Запрягу лошадь и еду под окнами, прошу... Лошадь меня кормит...
Потому, видимо, и не подают, что видят нищего на лошади. Только в страшно голодный год появляются в деревнях такие «богатые» нищие.
В другой избе увидал «хлеб». Сразу не рассмотрел.
— Что это такое? — спрашиваю.
Оказывается, жмых конопляный. Кусок его (фунтов 25—30) стоит только 40 коп. «Дешево и сердито». Им пробуют заменить хлеб.
— Много поешь, — передавал один татарин, — живот болит.
Еще бы!
Расстаются с наделами, отдают их богачам в долгосрочную аренду, — лет на 6, на 12.
— Какова цена? — спрашиваю.
— Два-три рубля за десятину в год.
Между тем, обычная арендная плата в хороший год 15—20 рублей.
— И за два рубля не берут, — говорят татары, — умоляем взять, не хотят. Свои богачи отказываются наотрез. Только матвейкинские принимают.
Подошли двое русских парней, с большими палками-калдашами в руках. Это — «собачьи купцы». Они пользуются голодными годами и скупают у татар собак на шкуру.
— Дадим цену хорошую, — прельщают они татар. — Сорок копеек, а за хорошую — полтинник.
Старик-татарин покачал головой:
— За полтинник душу ризать хочешь. Ай-ай-ай!..
Парни пошли по дворам.
Мы выехали в поле.
— Не продадут собак, — обернулся ко мне ямщик.
— Почему?
Разве татарин расстанется со своим меньшим братом?
— Каким братом?
Ямщик смеется.
— Как же? Промеж нас молва ходит: старший брат — волк, средний — татарин, а младший — его собака...
Но потом я услыхал, что и с «братом» голодный татарин расстается.
— Голод не свой брат...
Около с. Сарай-Гира, в поле, разбросано несколько одиноких домиков. Это «хохлы» построились на отрубах.
— Хорошо живут? — спрашиваю ямщика.
— Какое! С нами вместе муку терпят.
Заехал в один домик. Новенький, чистенький, обмазан глиной. Молодой хозяин с женой уныло смотрят в окно.
Спрашиваю об урожае. Он безнадежно машет рукой.
— С 18-ти десятин собрал десять пудов ржи. И то совсем с куколем. С ним и размолол.
Он даже озимое не засеял.
— Не на что было.
Думает весной оба поля под пшеницу пустить.
— Если будут деньги.
Говорит и сам не верит. Откуда быть деньгам? Было у него три лошади, лошонок (жеребенок) и корова. Остались одна лошадь и корова. А к весне, пожалуй, ничего не останется. Не на чем будет пахать.
— Есть нечего. Мяса не видим. А работы никакой.
— Небось, теперь бы вернулся в Екатеринославскую губернию?
— Думки не было. Только на старине у нас, это верно, всегда родится хлеб.
Оп расстался с родным гнездом из-за малоземелья. Любопытно, что те отрубники, которые продали… свои отруба, тоже ушли искать счастья в далекую Сибирь.
Так передвигается русский крестьянин в поисках куска хлеба.
…
С горы спускался длинный обоз. Он змейкой вился нам навстречу.
— Это матвейкинские купцы.
— Теперь на них не нападают разбойники? — говорю я.
— Нет. Да они сами стали хуже разбойников!
Я не успел спросить объяснения, как мы поравнялись с обозом. Инстинктивно зажимаю нос — от обоза идет сильный зловонный запах. Спрашиваю:
— Что такое везут? Трупы?
— Голодное мясо. Которую неделю уже возят.
Сзади возов толпа возчиков. Подхожу к ним.
— Отчего такой запах?
— Известно, тухлятина.
— Куда же везут ее? Кто ее будет есть?
Смеются.
— В Москве господа за милую душу съедят.
— Говорят, на консервы поступает, — сообщает мой ямщик.
— На солонину тоже идет, но больше в московские колбасные, там перцем да чесноком дух у такого мяса отшибают... Что и говорить, — добавляет возчик, — товар ценный...
Они продолжают смеяться.
Я думаю, не «господа» будут есть эту тухлятину, а все тот же русский мужик. Его будут кормить такой солониной в экономиях и на постройках дорог... И в Москве тухлую колбасу будет есть беднота, т.-е. те же крестьяне.
Обоз давно проехал, а я никак не могу отделаться от впечатления трупного запаха. Слышу - ямщик спрашивает:
— Видели матвейкинских разбойников? Чего смотрит начальство?
В Матвейкине встречаюсь с земским врачом Н. И. Богородицким. Рассказываю о встрече. Он, оказывается, тоже натолкнулся на зловонный обоз.
— В Матвейкине, — дополняет он картину, нельзя подойти к купеческим лабазам.
Он обращал внимание земства. Был прислан ветеринар.
— Но он, к моему изумлению, — говорит, врач, — нашел мясо годным к употреблению...
Матвейкино — огромное торговое село. Но, как везде, здесь рядом с «купеческими» домами ютится масса бедноты.
Купцы, конечно, наживаются.
«Кому голод, а кому радость», — вспомнил я слова одного мужика.
Беднота же нищенствует.
Общественных работ не было. Открыты недавно две правительственные столовые. Но они — капля в море.
Дошло до того, что стали продавать навечно отрубные участки.
...
Матвейкинский земский врач дал мне такие данные о заболеваемости.
Очень много случаев детского рахита.
Это понятно.
— Был я недавно на родах, — рассказывал он. — Роженица и ребенок слабые. Нужно было коровье молоко, а в доме никакого скота... Даже хлеба нет.
Сильно развился гастрит. Едят что попало.
Большое осложнение вносят в медицинское дело столовые.
— У нас много сифилитиков. Некоторые из столовщиков справедливо возмущаются: «Не хотим, говорят они, — обедать с безносыми».
А приходится. Делать нечего.
В Кузьмине эпидемия скарлатины; между тем, ребята ходят в столовую. Изоляция трудна.
В д. Емантаевке давно идет «отдача в рабство». Там есть несколько богачей. У них по 5—10 амбаров, полных старого хлеба. Беднота ходит около этих амбаров и облизывается.
Нужна мука. Приходят к богачу.
— Продай пудик!
— Отчего же.
— Цена?
— Рубль пятьдесят.
— Побойся Бога, на базаре 1 руб. 20 коп.
— Поезжай на базар!
А до базара 25 верст. У бедноты и лошадей нет, привезти не на чем.
Но больше берут в долг. Богачи некоторым дают. Но цена муки для них поднимается уже до 2-х рублей. Мужик должен будет отработать будущим летом.
Всюду идут беззастенчивый грабеж и эксплуатация.
В с. Елани об общественных работах рассказывают «скверные анекдоты». Верховодил там всем десятник. От него зависело принять или нет.
А он — «шутник».
— Добеги, — говорить мужику, — без штанов до церкви! Добежишь, — приму.
Бежит, несчастный... Что же поделаешь?
Село Радовка.
— Не Радовка, а Горевка, — говорил мне земский врач.
Священник этой «Горевки», о. Рождественский, составил список «особенно нуждающихся». Их нашлось 140 человек. Хочет ехать к земскому.
— Не устроить ли столовой?
— Неужели у вас никакой помощи петь?
— Для бедноты совершенно никакой.
Свои общественные работы длились полтора дня. Можно работать на общественных работах в Абдулине — это в 10 верстах, — но туда надо явиться с лошадьми. Часть жителей работает. А бедноте там делать нечего.
— Хлеба совсем нет?
— Пыли нет.
Нет и столовых.
Семья Матвея Кривцова. Продал он надел за 500 рублей, деньги все прожил и ушел в Сибирь. А жену с детьми оставил дома.
От него ни слуха, ни духа.
Семья — пять человек детей. Шестой родится. Есть совершенно нечего.
Взял к себе брат. Кормил. Но потом должен был отказать.
— Какие у меня достатки, сама, сестра, видишь! Проживем все, придется мне по миру идти. Лучше ступай ты собирай!
Обрядила она ребят, — ходят и просят.
Один из них учится.
— Намедни задержался я немного в школе, — рассказывает мне священник, — заглянул в класс. Смотрю, Егорка Кривцов что-то ищет по партам. «Ты что здесь?» — спрашиваю. Испугался, руки дрожат, плачет. «Чего ищешь?» — «Корки тут ребята оставляют, я собираю и ем»...
В другой такой же семье к голоду присоединилось другое несчастье: лошадь украли. Есть нечего. Надо было собирать под окнами. Но кого из семьи послать?
Решили послать старую, больную тещу, у ней давно болели ноги, она еле ходила.
И послали.
Вышла старуха, шатается. Пошла куда-то и не пришла. Где она — Бог ее знает.
— Хоть бы умереть, — говорить Сидор Кильдюшев.
Жена у него больная, дочь попала на место в Бугуруслан. Только что уехала туда. Он же с остальными детьми готовится идти с сумой.
А был раньше крестьянин, как крестьянин, «справный».
Дают ему на детей кое-что: кусок хлеба, кусок сахара. Благодарит и плачет, как ребенок.
Третья семья... Всех, впрочем, не перечтешь, нищеты здесь океан.
— Тут старуха одна ходит, — рассказывает священник, — собирает по порядку. Сколько раз звал: «Приходи; пообедай!» Не идет. «Совестно; — говорит, — боюсь»... И такие все они.
Голод раздел и обездолил сытых людей внезапно. К чужому хлебу они еще не привыкли. Но время приучит их и к нищенству...
В одной семье встретил такую фразу. С горечью говорил хозяин:
— Одна у меня забота, — чтобы поменьше ели, не досыта...
У него хлеб с подсевом, с картофелем.
— Не каждый день даю. Через день.
День картошка, день хлеб.
А себе он живот ремнем перетягивает.
— Как-быдто меньше хочется есть...
Я спрашивал священника:
— Отчего у вас в районе так много нужды и так мало помощи?
Он объясняет, между прочим, следующим:
— До самого последнего времени был у нас земский начальник Васильев. Он давно уже нетвердо сидел на своем месте. Его уволили за злоупотребления, и он был под судом. Но увольнение длилось долго — не то он земский, не то нет. Конечно, при таком положении заниматься продовольственной помощью ему было незачем!..
