Переезжаю из деревни в деревню, из села в село. За мной, как ком снега, катится и растет крик:
— Помогите!
Последний крик.
— Больно абдраган народ стал, — встретил меня в Никифарове, Белебеевского уезда, староста-татарин обычной фразой.
Горький смысл этой фразы такой:
— Народ дошел до последней степени. Дальше идти некуда.
Пожгло яровые, озимые, лебеду, желуди, все... На семена даже не хватило.
На краю села избы как на подбор. Кривые, слепые, однооконные. Не избы, а бани. Внутри нищета.
— Продал я сначала лошадь, — рассказывает один бедняк, — потом корову, потом овечку, потом козяка. Продал все. Отвез на базар сани. Зачем они, когда лошади нет?
Он вдов, но имеет двух детишек. Мальчик здоров, но девочка болеет.
— Чем? — спрашиваю.
Наклоняюсь к ней, — она горит, — это заметно но щечкам. Дышит неровно. Должно быть, тиф.
[Читать далее]— Не знам. Встанет, спросит ашать, я молчу; она поплачет-поплачет и заснет, потом опять просит и опять заснет... Пою, вот, малиной...
Он насбирал по р. Деме ягода и насушил. Теперь пьет малину вместо чая, но без сахара — его нет.
— Что же будешь ашать?
— Не знам. К брату пойду, может, покормит.
Вереница однообразных картин нищеты. Продали лошадей, коров, все. Задолжались. Начинают уже отдавать в аренду «души». А впереди еще длинная голодная зима.
— Что будем делать? Что будем делать?
Едят картошку и не всегда хлеб.
Мальчики-ученики «русско-башкирской» казенной школы бледны, худы.
В мои руки попал циркулярный «документ».
Белебеевский инспектор народных училищ просит учителей сообщить, «сколько учеников требуют подкормки».
Боясь, как бы этот вопрос не вызвал напрасных ожиданий, инспектор спешит оговориться:
«Сведения эти нужны на тот случай, не будет ли изыскано каких-либо средств. Пока же ничего нет».
На этом документе красуется «ироническая» надпись:
«Секретно».
В никифаровской школе «подкормки» (выражение больше ветеринарное, чем педагогическое) требуют чуть ли не все.
С сентября голодные люди осаждают власть, требуя помощи. Ходят в «контор» (волостные правления), плачут там. Пишут приговоры. «Толкаются» к земскому.
Но в ответ им одно молчание.
Проект помощи был. Проект грандиозный, разработанный земским начальником.
Нужны дорога от Киргизмиак до Никифарова и элеватор. Дорога, действительно, нужна, но зачем элеватор? Кто строит элеваторы в 10-ти верстах от станции железной дороги, в местности, где ссыпка хлеба небольшая?
Проект одобрен уездным съездом и губернским присутствием. Осталось его осуществить. Но пришла зима, которой земский начальник, видимо, не ожидал в нынешнем году, и расстроила все дело. Какие работы зимой?..
...Налево, по нашему пути, у подножия холма, приютилась деревенька Некатамак.
— Больно бедна, — сообщает ямщик…
У 100 дворов нет своего хлеба. Десятки семей «на границе».
— Каждой семье нужна лошадь в месяц, — определяет продовольственную помощь один татарин.
Лошадь стоить теперь 8—10 руб. На эти деньги семья может кое-как просуществовать месяц.
— Но лошадей-то у нас было не 8, а по одной, много по две.
В одной избе затоплена печка. Тепло. Но есть нечего. «Сам» лежит — мочи нет: живот неделю болит и голова. Жена смотрит на огонь. Вошел с плачем оборванный мальчик с сумкой — это сын. Он только что из школы. Руки красные от мороза.
— Ашать хочу...
— Что ел ныне? — спрашиваю.
— Две картошки дали в школе богатые.
На двух картошках он просуществовал до 5-ти час. вечера.
Около 20-ти домов уже продали по полдуши — 3 1/2 десятины. Цена голодная:
— 50 рублей.
Десятина, значит, рублей 17.
Один лежит с опухшим лицом, другой не может встать от слабости.
…
Здешние чуваши — народ хозяйственно крепкий. Но и их разорил неурожай.
— «Ни зерна не собрали».
Иные пустили в «хлеб» скотину, находя бесполезным жать; другие сжали, но отдали скотине, не молотя. Где молотили, собрали 1—2 пуда с десятины плохого зерна.
Запасы от старых годов имелись в каждой деревне только у 2-3-х мужиков. Остальные еще с августа начали голодать и продавать скотину. Сейчас некоторые едят один картофель, а хлеб видят нечасто.
— Продаем домашность: перины, подушки... Многие просят уже милостыню. Семья из 5—6 человек купит пуд хлеба и тянет недели две - щепотка-две муки идут на 2—3 фунта картофеля.
Уже начали продавать наделы. Чуваш Илья Ефимов из Кожай-Семенова продал «полдуши» за 80 р. Это выходит по 20 руб. за десятину. Другой продал «товарищеских» две десятины за 80 руб., а купил их когда-то за 208 руб.
Чувашские богачи дают в долг под условием уплаты летом или отработки. Но в этом случае их пуд муки стоит уже не 1 руб. 20 коп., а 1 руб. 70 коп. и даже 2 руб. Плачут бедняки, но берут.
— Это не проценты, а крепостное право, — говорят они.
Сами «сильные» люди деревни называют это «коммерческою справедливостью»...
У чуваш плохо, у «хохлов» еще хуже. Избы у них из воздушного кирпича, сырые, холодные. Они только что переселились и попали на голод. Пришлось продавать землю. Один «хохол» продал все свои 10 десятин за 300 руб. и уехал «на старину». Другие распродают за 15—30 руб. и тоже куда-то исчезают. Видимо, также возвращаются в старое разоренное гнездо.
Интересна история ходатайств прихода.
Когда голодовка, выяснилась, бросились, по обычаю, к старосте.
— Я-то что могу сделать? — недоумевает тот.
— Проси, — для чего мы тебя выбирали?
Потом пошли к старшине. Просили сначала общественных работ.
— «Долго водили за нос и не дали».
Просили помощи в виде ссуды.
— Нет, — отвечали им.
Земский начальник отказывал и выгонял.
Чуваши приходили толпами и указывали на свою малую недоимочность.
— Дайте, отдадим, как отдавали раньше!
— Нет, — отвечали им. — От высшей власти ничего не приказано.
Тогда чуваши начали писать прошения. Посылали их в уездный съезд, в губернское присутствие, губернатору, но в ответ ни звука. Чуваши ходили каждый день в волость и с замиранием сердца спрашивали:
— Ничего не пришло от вышнего начальства?
— Ничего.
— Как это так? Своих детей забыли? — недоумевали наивные люди. — Может, письмо не дошло?
Они повторяли прошения, но с тем же результатом. Просили священника ходатайствовать за них. На кухне у кармальского о. Никитина я застал целую толпу чуваш. Плачут, беспомощно восклицают:
— Возьмите наших детей! Устали мы ждать помощи.
О. Никитин ездил к губернатору. Тот спросил его:
— Почему вы обращаетесь прямо ко мне, а не к Омскому начальнику?
— Обращались, но ничего не получили.
Губернатор на прошении священника написал:
«Немедленно сделать распоряжение об оказании продовольственной помощи.
Губернатор Башилов.
В. срочное».
Губернское присутствие 7-го ноября предложило уездному съезду «экстренно рассмотреть это ходатайство и в виде особого исключения распорядиться удовлетворением действительной нужды за счета местных или имперских средств».
Можно было радоваться — такой блестящий результат. Священник приехал из Уфы и рассказал своим прихожанам. Те перекрестились.
— Слава Богу! Вспомнили о своих детях.
Я был в Кармале 26-го ноября. Спрашиваю о. Никитина:
— Получили помощь?
Печально качает головой:
— Нет.
Из уездного съезда ни слуху, ни духу.
— Слышал я, — передает он, — что в съезде очень недовольны моим посещением губернатора: почему, мол, мимо нас священник прошел? Как же прошел, когда мои прихожане писали и туда? Что делать теперь, — не знаю.
Он повторил прошение губернатору. Но в успех его уже не верит…
Я видел в избах детей. Почти все худосочные. С желтыми лицами.
— В школе у меня, — передавал священник, — такое творится, что хоть распускай всех! Ученики вялые, ничего не понимают, встать еле могут...
Мы в деревне. Оказывается, живут чуваши. На «казенной квартире» (изба для приезжающих) спал пьяный хозяин. Около него — пьяная же жена и дети такие же пьяные...
— Богатый, — говорить с завистью провожающий меня чуваш.
Поехали в училище. Учитель тоже чуваш. Совсем мальчик, с задорным непослушным вихром. Жалованья он получает рублей 12. Но не жалуется, ест то же, что едят чуваши.
Сидим с ним за чаем. В дверях толпа любопытных. Есть интересные лица, — совсем папуасы, только с белым цветом кожи и без украшений. Учитель рассказывает об их верованиях, чувашском «христианстве», которое так перепутано с язычеством, что не знаешь, где тут Христос и где злой дух Тюргелли.
— У каждого чуваша есть свой Тюргелли. Существует место, где этот злой дух живет, — в амбар или где-нибудь на огороде. Если кто-нибудь заболеет, Тюргелли приносят жертву. И знаете?..
Учитель немного сконфузился.
— ...Помогает.
— Неужели? — поддерживаю я его вопросом.
Он оживился. Рассказывает, что у одного чуваша была «дурная болезнь», но после того, как напекли лепешек (непременно ночью, чтобы люди не видали) и положили их с молитвой в то место, где живет Тюргелли, больной выздоровел.
Учитель преподавал закон Божий и верил в леших, домовых, оборотней. Он оживленно описывал их, как людей. И мне стало казаться, что, живя среди этих темных, забитых и, видимо, тупых людей, в обстановке вечной картошки, сырости, холода, бедноты, слушая вой в трубе беснующегося бурана, нельзя не верить в Тюргелли и не приносить ему жертв...
Конечно, этот злой дух послал чувашам голодь. Он часто приносит его.
— За вино, — утверждают чувашки.
…
Темные люди в страхе. Они верят в сказку больше, чем в Евангелие. Никто их не разубедит. Бабы на деревне плачут. Мужики ходят задумчивые. Богатые пьют «на последях».
Я расспросил толпу, стоящую в дверях, о рае и аде. Рай в их представлении что-то вроде железнодорожного буфета З-го класса с колбасой и огурцами на прилавке.
— А ад? — спрашиваю.
— Ад, когда нечего есть.
Нынешний год чуваши переживают ад.
…
Судя по последнему справочному листку белебеевского земства, во всем огромном уезде работы были только в девяти местах. Но я на своем пути не встретил их. Лишь подъезжая к границе, услыхал от татар:
— Качаган-страна была работа...
В Кочеганове и Гайнах, действительно, что-то копали недели две. Насколько обеспечила деревню Кочеганово общественная работа, видно из того, что там сейчас — страшное гнездо голодного тифа. При мне было 10 тифозных домов. О развитии его мне сообщила встретившаяся «эпидемическая сестра»:
— Дня четыре тому назад было десять домов с тифом, теперь я «прибавила» шесть...
Голод везде острый, требовавший немедленной помощи еще в сентябре. А этой помощи население по видит и теперь.
Крестьяне писали и постоянно пишут сейчас разные приговоры и извещения. Тучей рассылают их всем тем «начальникам», которых они знают. Толпами и поодиночке осаждают волостные правления, старшин, земских начальников. Но везде их встречает «неумолимое» —
— Нет.
В Бугурусланском уезде земские начальники все-таки обещают...
— Кормовые, может быть, будут...
Здесь не обольщают надеждой, a откровенно говорят:
— Продовольственной ссуды не ждите!
В некоторых волостных правлениях голодным башкирам советуют:
— Хлеба нет? А отчего душу не продаешь?
Продать «душу» — значит, лишиться последнего. Лишиться, действительно, души...
Писарь в с. Артюховке мне говорил:
— Мы, наоборот, не советуем. Продать «душу» - значит, по нашим местам, создать вора-разбойника.
— Как так?
— Что же делать татарину без земли, как не воровать? На промыслы он все равно не пойдет.
Но «души» все-таки продаются. «Воры» растут в числе.
— Лучше умирать завтра, чем сегодня, — говорят голодные.
Земские начальники (в селах Никифарове и Ивановке) на просьбу о помощи сначала отвечали:
— Ничего у нас нет. Просите в Уфе, в Петербурге...
Потом просто «стали гонять»…
В самые последние дни стало известно, что земским прислали деньги на организацию помощи. Кажется, рублей по 1,000.
Это, конечно, — капля, но и эти деньги пока не расходуются. Земские поставлены в тупик: кому благотворить, в какой форме, и какова отчетность?
Пришлось справляться в уездном съезде...
Оказывается, при виде голодных могут еще возникать вопросы о форме отчетности.
Тут кругом тиф. В одном Киргизмиакинском медицинском участке шестнадцать деревень с тифом.
— Голодный, — определил мне земский врач форму болезни.
Я сам мог это видеть, — в избах тифозных в большинстве случаев одно горе.
Тиф расползается, ширится, безудержно растет. А помощи буквально никакой.
Край богатый землей, но опустошенный неурожаем и брошенный на произвол судьбы.
Тяжелое впечатление оставляет тифозная татарская изба. Тиф поражает в большинстве голодающих, поэтому с внешней стороны тифозные избы больше похожи на хлевы или бани. С одним маленьким окном. Иногда вместо стекла бычий пузырь.
Нужно согнуться, чтобы влезть в дверь.
Изба часто не топлена. Слабый свет освещает широкие нары. На них лежат рядом люди, с головой закрывшись разным тряпьем. Здоровые сидят тут же.
— Что болит у них? — спрашиваю.
— Голова, живот...
Больные услышат чужой голос, приподнимутся и выглядывают из-под тряпья. На лице иногда капли пота, — видимо, жар, — иногда только бледность. Посмотрят безучастно и опять закроются тряпьем.
— Хлеб есть?
— Нет.
Иногда это неверно. Где-нибудь здесь же, на виду, насыпано фунта три муки. Указываешь, — конфузятся или говорят:
— Христарам (Христа ради) собрали.
И ложь такая же больная, тяжелая, как вся их несчастная жизнь. Конечно, ничего у них, кроме этой муки, нет. И ничего, кроме «салмы» из этой муки они не едят. На дворе же у них или «шаром покати», или осталась каким-то чудом тощая лошаденка. Стоит она без корма или жует старую солому и дожидается своей участи. Ее скоро «съашают».
Здоровые спят вместе с больными. Нары одни, и изба одна. Некуда деваться.
В Кочеганове в одной семье было сначала только трое тифозных. Четверо здоровых ожидали своей участи. Скоро лег один из здоровых, потом другой и, наконец, два последних члена семьи. Я застал всю семью в тифе. Рядом, вплотную, лежат отец, мать и пятеро детей. Укрыты плохо, — одежды на всех не хватило. Отец лежит почти без «одеяла».
В Курманай-Баше даже на «казенной квартире» лежат тифозные. Я спрашиваю старосту:
— Есть у вас больные?
Он отвечает:
— Да вон, рядом с вами, лежать. Голова и живот...
Здесь тифозным при мне еще ничего не давали. Больные жевали сухой хлеб, если был аппетит. В других селах, посещая тифозные избы, я заставал такие картины. Двое-трое лежат, а здоровые пьют чай с молоком и едят белый хлеб. Огладываю избу, обычная нищенская обстановка. Удивляюсь:
— Откуда белый хлеб? Лошадку продал?
— Нет, — отвечает, — бабушка давала.
Оказывается, «бабушка» (фельдшерица или эпидемическая сестра) дала молока, белого хлеба и сахара тифозным. Но у тех по большей части нет аппетита, или просто детям нечего есть, и больной отец отдает им свою порцию...
Земство на хлеб и молоко ассигновало киргизмиакинскому врачу 200 рублей.
— Ну, а чем вы предупреждаете тиф? — спросил я врача.
— Ничем. У нас нет никаких средств.
По здешним местам, слава Богу, что тифозных регистрируют. Есть углы (Четырманская волость) и даже целые медицинские участки, в которых нет врача, где больных даже не регистрируют. Люди болеют, заражаются, умирают, — часто никто этого не видит и не знает.
«Красного Креста» до сих пор нет в Белебеевском уезде.
Киргизмиакинский врач получает из всех углов приглашения прибыть к «больным».
— Приезжаю, — рассказывал мне врач, — иногда нахожу больных, иногда нет.
Татары хватаются за врача, как утопающий за соломинку. Земский отказывает в помощи. К кому же обратиться? Зовут врача, как бы к больным, а на самом деле, чтобы показать ему свою крайнюю нищету.
Голод, действительно, дошел здесь до «последней черты». Врач об этом давал знать и во врачебное отделение, и в уездный комитет, и земскому начальнику. Ответа ниоткуда не было.
— Хоть бейся головой о камень, — сказал мне один башкирин, описывая безвыходность своего положения.
Он из беднейшей деревни Анясево. Было у него 2 лошади, 1 корова, 1 коза при 9 человеках семьи. Четыре голодных месяца боролся он с нуждой. Девять человек семьи у него осталось, скот же он съел без остатка.