Огромные воинские массы армии Врангеля были сосредоточены теперь севернее Джанкоя в малолюдном районе перешейков. В свирепые морозы ночевать приходилось под открытым небом. Голодные, плохо одетые офицеры и солдаты могли согреться только около костров, если с большим трудом удавалось раздобыть топливо.
В этот критический момент в умах и сердцах бойцов с особенной остротой ставился вопрос о целях и смысле дальнейшей явно безнадежной борьбы. Пусто было в душе, не было идеи, которая могла бы создать героический энтузиазм, одухотворить офицеров, солдат, казаков верой в святую правоту дела, во имя которого можно самоотверженно жертвовать своей жизнью. Если раньше казаки рвались к себе на родину, а добровольцы в массе воевали, как хорошие профессионалы, больше по инерции и безвыходности своего положения, чем по идейным побуждениям, то теперь исчезали и эти последние стимулы борьбы, под руководством начальников, утративших доверие своих подчиненных.
В довершение всех бед, как теперь выяснилось, перешейки были укреплены лишь на бумаге…
[Читать далее]В течение многих месяцев правящими кругами Крыма в русской и заграничной печати внедрялась мысль и распространялись сообщения о неприступности Перекопа, усиленно создавалось убеждение в том, что для взятия Крыма «нужно пройти тридцать верст природных укреплений, переплетенных к тому же проволокой, залитых бетоном, начиненных минами, усовершенствованных по образцу верденских укреплений французскими инженерами» и т. д.
В действительности эти прославленные, разрекламированные, как неприступные, укрепления были ниже всякой критики. Теперь выяснилось, что многомесячные фортификационные работы, на которые были затрачены огромные средства, велись с преступной небрежностью при несомненном попустительстве командных верхов.
Постройкой укреплений и всей обороной руководил генерал Юзефович. Его сменил затем генерал Макеев, который был начальником работ по укреплению Перекопского перешейка.
Еще в июле месяце Макеев в обширном рапорте на имя помощника Врангеля Шатилова докладывал, что чуть ли не все капитальные работы по укреплению Перекопа производятся лишь на бумаге, так как строительные материалы поступают в аптекарских дозах, что он и доказывал цифровыми данными.
Последующее рапорты были написаны генералом Макеевым в том же духе.
Осенью, как сообщают офицеры ставки, был послан на рекогносцировку перекопских позиций и осмотр построенных укреплений генерального штаба полковник Золотарев. Объехав позиции, он пришел в ужас и представил по начальству доклад, где удостоверял, что никаких укреплений сделано не было.
- Ведь это же ужас, нужно бороться с ложью о перекопских укреплениях, — говорили офицеры генерального штаба, выслушав Золотарева.
- Я сделал все, что мог, — ответил Золотарев. Я написал правду и свой доклад представил Шатилову. Что будет дальше, я не знаю...
Шатилов доклад положил под сукно…
Накануне катастрофы назначенный начальником приднепровского укрепленного района генерал Зембржицкий приехал к генералу Макееву и попросил у него для себя план для обороны.
Макеев сделал удивленное лицо и ответил, что, собственно говоря, плана обороны никакого нет, а что «у него есть только одна схема, но и та нужна ему самому».
Эти укрепления, по словам лиц, их защищавших, состояли из мелких, небрежно вырытых, полуразвалившихся теперь окопов. Местами, кое-где была напутана проволока. Кое-где валялись кучи приготовленных для укреплений материалов. То, что было построено, никем не охранялось. Окрестные жители свободно растаскивали на домашние потребности «козырьки» окопов, блиндажи, вытаскивали колья, расхищали проволоку.
Неудивительно, что когда на Перекоп и Чонгар пришли войска, они застали эти позиции в самом хаотическом состоянии.
Что касается артиллерии, то не приходилось рассчитывать на пресловутые «восемнадцать тяжелых батарей, которые должны были воспрепятствовать большевикам поставить хоть одну свою батарею ближе, чем на 14 верст». Все это, как оказалось, было чистейшей ложью. Тяжелые позиционные батареи почти не принимали участие в обороне, так как, помимо других дефектов, батареи не имели пристреленных данных, наблюдательных пунктов, налаженной связи. Тяжесть боя выпала на долю легких полевых орудий, пришедших на перешейки вместе с войсками...
На позициях в свирепые холода войска находились под открытым небом. Землянок не было. Все фермы, экономии, деревушки были уничтожены строителями перекопских позиций то на дрова, то «по стратегическим соображениям».
Только теперь выяснились и дефекты природных укреплений. На Сивашском заливе, напр., который на карте представляется в виде моря, от Перекопа до Чувашского полуострова простиралось болото, через которое, зная дорогу, можно было провезти даже артиллерию, что облегчалось к тому же морозом.
Оборону же этого ответственного пункта возложили на прибывших с Черноморья кубанцев, входивших в отряд генерала Фостикова, изголодавшихся, измученных людей, которые не успели даже передохнуть после многомесячной тяжелой борьбы с большевиками в горах Кавказа.
В таком положении очутилась армия, когда наступили решительные бои. Находившийся в состоянии полного развала тыл не мог оказать фронту ни моральной, ни материальной поддержки. В довершение всех бед железнодорожное сообщение было окончательно дезорганизовано.
- Командующий Второй армией генерал Абрамов, — рас сказывали мне чины его штаба, — с 23 по 25 октября не мог выехать из Севастополя в Симферополь, потому что не было ни одного здорового паровоза, не было топлива. Благодаря тем же причинам, сам Врангель едва мог прибыть на совещание с командующими армиями, которое было назначено на станции Джанкой на 27 октября.
Внешних признаков катастрофы в это время, как будто бы, не было. О том, что на фронте далеко не благополучно, на это указывало пока лишь массовое легальное и нелегальное дезертирство. Симферополь в эти дни, например, прямо поражал своим распущенным видом. Город до последних пределов был переполнен строевыми и тыловыми офицерами и казался огромным военным лагерем. Частных жителей на улицах почти не было видно. В массе все эти офицеры и солдаты под разными благовидными и неблаговидными предлогами оставили фронт, и, чувствуя, что назревают грозные события, отсиживались здесь, несмотря на драконовские приказы…
Тыл наполнялся дезертирами. Не сегодня-завтра можно было ожидать открытого выступления зеленоармейцев…
Грозным симптомом был переход на сторону противника целых частей — двух кубанских полков, двух батальонов Дроздовской дивизии. Последнее обстоятельство так подействовало на генерала Туркула, начальника этой дивизии, что он заболел нервным расстройством, сдал командование и уехал в тыл…
Штабы армии Первой и Второй направились к конечным пунктам эвакуации — в Севастополь и Керчь. Вечером 29 октября (11 ноября) штаб Абрамова из Симферополя прибыл в Джанкой, где находился штаб Кутепова. В штабе последнего наблюдалась полная растерянность, сознание полной обреченности. На станции царил хаос. Все пути были забиты поездами. Офицеры, солдаты, беженцы метались, бросались из одной стороны в другую. С фронта поступали сведения о том, что все укрепленные позиции оставлены, что широкая волна красных беспрепятственно вливается в горло крымской бутылки. Начинался хаос, развал и анархия. Уже брошен был в массы лозунг — «спасайся кто может». Уже говорили о предательстве со стороны высшего командования. Уже открыто раздавались возгласы озлобленных солдат и офицеров:
- Генералы спасают свою шкуру. Армию сдают большевикам. Нашими головами хотят купить себе спасение...
Армия распылялась. Ненависть фронта к тылу, преломившись через призму хулиганства и звериного инстинкта самосохранения, прорвалась здесь с необычайной остротой. Все бросились к поездам, отходившим на Севастополь. Штатских выталкивали из вагонов.
- Опять буржуи спасаются, а нам погибать, — слышались крики.
- Довольно... Насмотрелись раньше... Опять чемоданы, подушки везут... Ребята, выбрасывай их вон. Гони эту сволочь.
- Опять пароходов не хватит...
- Нет, теперь мы всех «их» сами в воду покидаем...
Стоны, вопли, плачь...
Подножки, крыши вагонов, платформы, буфера, площадки, все было заполнено сплошной серой массой. С револьверами в руках гнали от поездов штатских. Как звери, дрались за места между собою... Всем казалось, что вот-вот появятся большевики. У всех была одна мысль, одно желание: поскорее попасть в порт, чтобы первым сесть на корабль…
До последнего момента тыл был загипнотизирован лживыми сообщениями ставки. Нужно было прямо поражаться тому бесстыдству, с которым официальные круги извращали обстановку. Никогда еще в стане белых не было такой беззастенчивой рекламы. Никогда еще с такой смелостью не вводили в заблуждение русского и европейского общественного мнения. Даже в тот момент, когда началась катастрофа, не только крымские газеты, но и вся европейская пресса, почти все заграничные русские газеты, кроме пражской «Воли России», восхваляли Врангеля за его успехи. Лесть и ложь прикрывали собою развал фронта и дезорганизацию тыла.
Более чем характерно, что даже в четверг 29 октября (11 ноября) в Симферополе ничего не знали о том, что катастрофа уже наступила. Правда, накануне известия с фронта говорили о яростных атаках противника уже ка Юшунские позиции. В городе заговорили было о том, что создается критическое положение. Однако вечером в четверг начальник гарнизона заявил журналистам, что положение на фронте серьезное, но что приняты все меры и что нет никаких оснований к тому, чтобы опасаться за судьбу Симферополя.
А на вокзале в это время уже готовились к отправке последнего поезда. Когда в 12 часов ночи журналисты направились к таврическому губернатору, Ладыженскому, то оказалось, что эвакуация у губернатора уже идет полным темпом.
Сведения о катастрофе быстро разнеслись по городу. Город панически эвакуировался. Целую ночь по улицам Симферополя тянулись грузовики, подводы, конные и пешие люди. Представители администрации, интеллигенции и буржуазии бросали на произвол судьбы квартиры, имущество и присоединялись к панической лавине беженцев, сплошной массой двигавшейся к югу. Всюду можно было наблюдать душераздирающие картины. В госпиталях стояли стон и плач. Больные и раненые шли пешком к вокзалам. Цепляясь за стенки, шатаясь от слабости, двигались тифозные. Калеки ползли по земле, умоляя Христом Богом помочь им выбраться из города.
В пятницу вечером из Симферополя отошел поезд Кутепова и последние поезда. В городе уже шла ожесточенная перестрелка, которую подняли зеленоармейцы и выпущенные из тюрьмы уголовные...
Лавина беженцев и воинских частей неудержимым потоком катилась в Севастополь.
А там о катастрофе на фронте узнали лишь тогда, когда бои шли уж на последней укрепленной линии. Тревога наблюдалась уже с момента отхода за Перекоп, с 20 числа октября. Но все же в массе, воспитанной на прежних сообщениях, о неприступности Перекопа, знающей, что у Врангеля много войск на узком перешейке и вспоминающей прошлогоднюю защиту Крыма генералом Слащевым, в общем, преобладало убеждение, что на перешейке произойдет задержка на долгое время, а быть может, скоро войска снова выйдут в Северную Таврию.
Таково было настроение и в учреждениях главного командования. Характерно, что еще накануне дня, когда был отдан официальный приказ об эвакуации, в министерствах правительства Врангеля велись разговоры, строились планы делового и фактического характера. Особенно бросалось это в глаза в отделе торговли и промышленности, где министр Налбандов вел оживленные переговоры с промышленниками по поводу различных коммерческих комбинаций и предприятий. А на другой день не оставалось никаких сомнении в гибели дела. Тот же Налбандов, к которому, по его приглашению, явились коммерсанты для заключения сделок, растерянно пожал плечами и, сделав жест в сторону висящей карты, заявил:
- Какие бы то ни было деловые разговоры сейчас совершенно исключаются. На фронте совсем плохо...
В таком же положении полнейшей неосведомленности находились не только члены казачьих правительств, но и атаманы, которые не знали об истинном положении на фронте и о предстоящей эвакуации до момента фактического ее объявления.
- Дня за два до этого, — рассказывал мне член донского правительства Васильев, — я шел себе беззаботно на вокзал в поезд к атаману. По дороге встретился с помощником начальника военно-санитарного управления Каклюгиным. Он отозвал меня в сторону и говорит:
- Со вчерашнего дня у нас в санитарном ведомстве идет подготовка к эвакуации. Делается это под предлогом перегруппировки лазаретов...
А по городу в это время уже ползли зловещие слухи, сначала слабые и едва уловимые, потом все более и более настойчивые о начавшейся эвакуации. Во вторник 27 октября (9 ноября) тревога в городе нарастает. С фронта поступают сведения о жестоких атаках красных. Глухо говорят о большом прорыве, о полном разложении армии, о том, что с часу на час нужно ожидать официального объявления эвакуации. На улицах началась суматоха. Уже к пристаням потянулись толпы людей. В магазинах с лихорадочной торопливостью упаковывали товары. Платили бешеные деньги за то, чтобы увезти грузы из Севастополя. Все бросились к разменным конторам искать валюты. На базарах исчезли продукты. За то, что можно было достать, платили астрономические цифры...
Вечером в среду 22 октября (10 ноября) отдан был приказ об эвакуации…
- Русские люди! — пишет в своем приказе Врангель — оставшаяся одна в борьбе с насильниками Русская Армии ведет неравный бой, защищая последний клочок русской земли, где существуют право и правда… По моему приказанию уже приступлено к эвакуации и посадке на суда в портах Крыма всех тех, кто разделял с Армией ее крестный путь... Дальнейшие наши пути полны неизвестности…
С аналогичным предупреждением в тот же день выступило и крымское правительство, заявляя, что:
- Правительство Юга России считает своим долгом предупредить всех о тех тяжких испытаниях и лишениях, кои ожидают выезжающих из пределов России. …совершенно неизвестна дальнейшая судьба отъезжающих… Правительство Юга России не имеет никаких средств на оказание какой бы то ни было помощи — как в пути, так и в дальнейшем…
Эти предупреждения, конечно, не дошли до фронта ввиду плохой связи. Не были осведомлены об этом и отъезжавшие, так как в последние дни газеты или не выходили, или выходили в ограниченном количестве экземпляров…
29 октября (11 ноября) в Севастополе все улицы и набережная были запружены людскими массами. Со всех сторон в Севастополь прибывали новые и новые толпы беженцев, офицеров и солдат. Ехали на подводах, шли пешком. За подводы платили миллионы. До Севастополя поезда не доходили, так как лавина беженцев катилась по полотну железной дороги, втягивалась и закупоривала многочисленные туннели. На дороге валялись испорченные автомобили, брошенные повозки, телеги, бродили лошади. Здесь же шныряли мародеры и грабители... За городом были расставлены заставы, которые не позволяли подводам продвигаться в Севастополь и загружать улицы...
Врангель со своим штабом и всеми учреждениями во избежание всяких случайностей переехал в гостиницу Киста, которая была расположена на Графской пристани.
В городе начинался погром, пожары. Горел грандиозный склад Американского Красного Креста на мельнице Радоконаки и склад интендантского имущества. Ночью зарево страшного пожара озаряло город. По улицам проходили автомобили, телеги...
Власть в городе переходила в руки городского самоуправления. Ввиду начавшихся грабежей и погромов, к Врангелю в гостиницу Киста явилась 31 октября (13 ноября) думская делегация, указывая на необходимость образования городской самообороны.
- Я не допущу этого ни в коем случае, — ответил Врангель, — так как этим могут воспользоваться большевики, чтобы помешать эвакуации.
Однако рабочие уже сорганизовали отряды для самообороны, и уже самостоятельно начали борьбу с погромами и грабежами.
По ходатайству делегации были освобождены из тюрем политические заключенные. Однако для многих освобождение пришло слишком поздно, так как в дни эвакуации немало политических было расстреляно охранявшими тюрьмы офицерами и юнкерами, считавших всех политических большевиками.
Никаких точных сведений о фронте не было. Никто не знал, где Красная армия, где идут бои, и идут ли они. Носились слухи о мирных переговорах. Действительно, большевики в последний момент предлагали Врангелю капитулировать, указывая на бесцельность дальнейшего сопротивления и обещая амнистию сложившим оружие.
Врангель отклонил эти предложения.
— Когда в момент окончательной погрузки была принята радиотелеграмма с предложением капитулировать, — рассказывал он мне, — я приказал снять аппараты...
В субботу Севастополь совершенно изменил свой внешний вид. Эвакуировавшиеся в массе уже погрузились на пароходы. Больше мест не было. На улицах Севастополя царила зловещая тишина. Оживление наблюдалось лишь в районе вокзала, куда вливался беженский поток. На самом вокзале — ни души. Зеркальные поезда... Около них — груды винтовок, пулеметы, брошенные второпях чемоданы... Жители попрятались. Они переживали страшные часы. Проходя по Нахимовскому проспекту, можно было видеть массу битого стекла. Разбитые окна магазинов напоминали о погроме. Из окон выглядывали пугливые лица. Иногда, торопливо втянув голову в плечи, через улицу перебегал местный абориген. На базаре — несколько раскрытых ларьков. Десяток яиц стоит 75.000 рублей. Вокруг Нахимовской площади и гостиницы Киста стояли наряды юнкеров. На каждую улицу смотрели жерла пулеметов. Без разрешения дежурного офицера на площадь никого не пропускали. Получившие в последний момент разрешение на погрузку направлялись в Килен-Бухту, где грузились дроздозцы и корниловцы. Дорога к бухте была усеяна патронами, револьверами, тачанками без хозяев. Здесь толпились не успевшие погрузиться. Они метались в панике и переживали кошмарные часы, переходя от надежды на спасение к полному упадку духа.
Часа в Два дня на Нахимовской площади, верный себе в соблюдении декорума, Врангель делал последний смотр юнкерам. Смотр кончился. Врангель ушел. Публике заявили, что больше мест для погрузки нет. На пристанях — густая толпа... Немногим счастливцам еще удается погрузиться на американские и французские военные суда...
13 ноября Врангель на крейсере «Генерал Корнилов» вышел на рейд. Последний тоннаж был послан в Артиллерийскую бухту, где скопилось много частей, которые не успели сесть на пароходы.
Наконец и последний пароход отчаливает от пристани. На набережной — густая толпа. Стоны, вопли... Многие тут же стреляются, бросаются в воду, стараясь вплавь добраться до пароходов...
Навстречу приближавшимся к городу красным уже выезжали с белым флагом представители городского самоуправления.
Корабли направлялись к берегам Босфора, куда решено было эвакуироваться, о чем генерал Врангель уведомил представителя Франции графа де-Мартель лишь в последний момент, накануне выезда, 31 октября (13 ноября), послав ему письмо следующего содержания:
- Господин Верховный Комиссар! В момент, когда обстоятельства принуждают меня оставить Крым, я считаю себя обязанным учесть возможность дальнейшего употребления моей армии хотя бы на одном из участков, занятых еще русскими силами, признавшими мое главенство. Сохраняя за собою право использовать эти силы в зависимости от той возможности, которая будет мне представлена для возобновления борьбы на родной земле, с одной стороны, с другой, — учитывая, что Франция, — единственная из держав, признавшая Правительство Юга России и обещавшая ему свою поддержку моральную и материальную, — я отдаю мою армии, флот и всех тех, кто ушел со мною, под ее покровительство. Вследствие этого я отдал приказание русскому военному флоту и коммерческим кораблям при входе в Константинополь поднять на фок-мачтах французский флаг. Я заявляю, что корабли могут быть приняты в обеспечение платежей, которые падут на Францию, и расходов, связанных с принятием ей обязательств в отношении эвакуируемых воинских частей и населения.