Последний отряд вооруженной реакции, боровшийся под руководством Колчака с Советской Россией, был по иронии судьбы тот, который одним из первых поднял восстание против Советов в 1918 году — чехо-словацкая армия.
Им обязана первая Советская власть на Урале и в Сибири своим падением. Без вмешательства этой чуждой силы эсеры в Сибири в 1918 году не смогли бы свалить Советы.
Чехо-словаки, искавшие пути на родину, не видели его на Западе. В революцию в Германии и Австрии они не верили (а она была так близка), и они избрали другой путь, долгий, тяжелый и позорный.
Двигаясь от Пензы через Самару, Уфу, Омск на Восток к океану, они свергали Советы в союзе с демократией — эсерами и при попустительстве меньшевиков; но, углубившись в Среднюю Сибирь, они дальше не смогли продвинуться, ибо Антанта, от которой они всецело зависели, задумала использовать их в качестве орудия для дальнейшей борьбы с Советами.
И чехи остановились в Сибири. Правда, их участие в боях против Красной Армии ограничивалось отдельными эпизодами, но основную порученную задачу они выполняли хорошо. А именно: им поручили охрану Сибирской магистрали, занятой подвозкой пополнений и боевых припасов Колчаку.
[ Читать далее]Железная дорога все время была под ударом.
Крестьяне, весьма спокойно смотревшие раньше на падение неокрепшей Советской власти в городах, почувствовавши военно-дворянский режим Колчака, по всей Сибири сначала неорганизованно, а затем отрядами и даже армиями повели жестокую, упорную борьбу с пришельцами.
Конечно, лучших войск против сибирских крестьян, чем иноземные поляки и чехи, Колчак не мог выдвинуть.
Они не могли «разложиться», не могли войти с крестьянами в связь. Не могло быть дезертирства. Заброшенные в чуждый им крестьянский край, польские легионеры и чехи держались обособленно. Дорога им была необходима как единственный будущий путь на родину. И они ее защищали с остервенением от нападения партизан. Жестокостей с обеих сторон было достаточно много.
Защищая железную дорогу, они защищали Колчака, а потому ни Колчаку, ни союзникам не было никакого расчета выпускать ни чехов, ни поляков из Сибири. Таково было положение этих новых своеобразных ландскнехтов нашего времени.
На Тоболе и Ишиме Колчаку были нанесены смертельные удары.
Белая армия покатилась на Восток без боев. Омск был взят без выстрела, хотя в нем было до 30.000 гарнизона. Новониколаевск, Томск, Барнаул, так же легко переходили в наши руки.
Белая армия была явно небоеспособна.
Все стремились на Восток.
Сибирская магистраль была забита эшелонами. Они двигались в день по 50 и менее верст. А вдоль дороги бежала потерявшая всякую организацию армия. Был страшен не Колчак, не его армия, а новый враг — тиф, свирепствовавший в белой армии, перешедший и к нам.
Все города были переполнены тифозными. Больные, которых белые хотели эвакуировать, были брошены ими в поездах, и нам, привыкшим уже ко всему, становилось иногда жутко, разгружая целые эшелоны замерзших, тифозных белых.
Красная Армия таяла теперь от тифа. Переболели почти все…
Заболевшие красноармейцы оставались в деревнях по пути армии. Санитарная часть должна была по всей дороге организовать особые сборные пункты для тифозных. От тифа пятая Армия потеряла больше людей, чем от ранений.
После боя на Ишиме первое новое боевое столкновение было у ст. Тайга, но уже с польскими легионерами.
Принявши нашу 27-ю дивизию за партизан (одеты были кто во что), легионеры смело дали бой.
На месте их осталось до 4.000 человек. Был лютый мороз; раненые не могли уйти и замерзали.
После этого польские легионеры уже не пытались ввязываться с нами в дело и под Красноярском положили оружие.
Следующим и последним еще боеспособным отрядом были чехо-словаки. Их было до 30.000 человек. Они были превосходно вооружены и занимали магистраль от Красноярска до Иркутска.
Положение их было весьма тяжелое. По-видимому, им ничего не оставалось, как уходить вместе с белыми на Восток.
Но дорога была забита эшелонами; красные шли быстрее поездов, и рано или поздно мы должны были их настигнуть.
С другой стороны, крестьянство поднялось всей массой, и прорыв дороги мог произойти ежедневно.
Принимать на себя удар пятой Армии и удар партизан значило бы обречь себя на гибель.
Чехи искали новых путей спасения.
В Нижнеудинске они задержали Колчака.
Последний тоже плыл по течению на Восток. Сначала его поезд пользовался преимуществом: его пропускали вне очереди. В одном месте даже сделали обходную колею мимо запруженного беженцами главного пути.
Но это была последняя дань гибнущей власти.
Затем поезд Колчака попал в бесконечную цепь эшелонов и двигался со скоростью, не превышавшей 100 верст в сутки.
Все обаяние власти исчезло.
В Нижнеудинске чехи, предварительно расставив на вокзале пулеметы, окружили поезд Верховного Правителя и объявили ему, что он арестован.
Никто не встал на защиту Колчака: ни бегущая мимо армия, ни даже его личный конвой.
Колчак, уже пленником в своем поезде, был доставлен в Иркутск, где в это время произошел переворот, и был чехами передан Политическому Центру, в то время возглавлявшему восставший Иркутск.
Мне передавали потом чехи, что, когда Колчак уходил из своего поезда в тюрьму, он захотел проститься со своими «свитскими» офицерами.
И эти господа, еще вчера раболепствовавшие пред Верховным Правителем, не приняли его протянутой руки.
Вместе с Колчаком двигался эшелон с золотым запасом.
Он тоже был захвачен чехами и стоял теперь на Иркутском вокзале под смешанным караулом — чехов и русских…
Если в Москве, откуда мы получали соответствующие указания, и в Омске не хотели никаких столкновений с чехами, то красноармейцы и партизаны на этот счет были особого мнения.
И на самом деле: мы занимали город за городом; крестьяне нас встречали восторженно; партизаны вливались в наши полки; наши больные оставались где-то позади и их не было видно; враг бежал перед нами.
Зачем же искать мира? Надо бить, идти вперед и бить всех, кто еще остался от Колчака — поляков, чехов, румын.
Таково было настроение армии и крестьян. Особенно партизаны не могли понять, как это с чехами можно мириться.
И наше желание «дипломатическим» путем разрешить вопрос в Нижнеудинске сорвалось неожиданным образом.
Кажется, 2-я бригада 30-й дивизии наткнулась на чехов. Завязался бой, в результате которого чехи отступили…
В Нижнеудинске чехи взорвали ж.-д. мост.
Наше наступление замедлилось. Армия устала бесконечно. Хвост ее тянулся от самого Челябинска.
Половина армии лежала в тифу. И если бы мы не получали все время пополнений из партизанских отрядов, то армия не могла бы двигаться вперед.
Первое столкновение чехов убедило их, что перед ними настоящая регулярная армия, к тому же охваченная энтузиазмом.
Они учли это и стали избегать боев, уходить к Иркутску, взрывая мосты, нанося нам этим колоссальный ущерб.
Надо было во что бы то ни стало прекратить это разрушение.
Еще в Нижнеудинске я узнал, что в наш передовой полк прибыла делегация, в составе которой находился чешский офицер.
Помню, как, в ночь с 5-го на 6 февраля, меня вызвали в штаб дивизии к проводу. Из Тулуна, где стоял наш передовой полк, сообщили, что чехи предлагают на 12 часов перемирие и те основные условия, на которых они могут начать переговоры о полном прекращении враждебных действий…
В то время как делегация сидела у нас в Тулуне, к Иркутску, где был уже Революционный Комитет, сменивший Политический Центр, подступали остатки колчаковской армии.
Это были самые крепкие физически и духовно люди. Они отступали от Омска до Иркутска. Все слабые уже погибли от тягостей этого безумно долгого похода.
Остались те, кто не ждал пощады от красных и сам никого не щадил.
Перед ними, голодными, замерзшими, был богатейший город с запасами одежды, хлеба, боевых припасов.
Овладеть городом, хотя бы на день, чтобы одеться, обогреться, было их заветной мечтой. Ведь дальше, за Байкалом, опять сотни верст пути, где опять голод и холод, где их ряды опять будут таять.
Руководитель этих отрядов, Каппель, погиб в дороге: он отморозил ноги и умер.
Сейчас отряд возглавлял генерал Войцеховский. Они двинулись на Иркутск.
В Иркутске был гарнизон около 5.000 человек. Были тысячи рабочих.
Но как они сорганизованы? Смогут ли дать отпор? Уверенности в этом большой не было.
На запасном пути Иркутского вокзала стоял поезд с золотым запасом, который нас интересовал в данный момент больше, чем сам «Верховный Правитель».
Из-за Байкала каждый день можно было ожидать атамана Семенова или японцев, стоявших в Верхнеудинске.
В Иркутской тюрьме сидели Колчак и его министры, а среди них его правая рука — Пепеляев. Что с ними делать? Еще, кажется, в Красноярске я получил от Владимира Ильича шифрованную телеграмму относительно Колчака, в которой он решительно приказывал Колчака не расстреливать.
Обстановка изменилась. Войцеховский мог ворваться в Иркутск, мог освободить Колчака, и кто знает, не будет ли он некоторым знаменем для сохранившихся реакционных сил?
Запрашивать Москву было некогда, и решение было принято…
Тулун, где стояли наши части, находится от Иркутска что-то около 500 верст. Эту часть железной дороги еще занимали чехо-словаки.
Нас отделял от них взорванный мост.
Каким же образом нам удавалось сноситься с осажденными в Иркутске товарищами? И даже по такому щекотливому вопросу, как судьба «Верховного Правителя»?
К немалому нашему удивлению, чешское командование, давая нашей делегации провод для сообщения в Иркутск о ходе «мирных» переговоров, не чинило препятствий к передаче вышеуказанной телеграммы Иркутскому Ревкому.
В селе Куйтун я встретился с делегацией, в которой были члены Иркутского Губкома…
Из их сообщений видно было, что положение в Иркутске, отделенном от нас 500 верст, занятых чехами, довольно тяжелое.
Хлеб Иркутск получал всегда из Енисейской губернии, частью из Манчжурии. В Манчжурии атаман Семенов и японцы, а здесь чехи взрывают мосты, восстановить кои почти невозможно.
Может случиться и так, что мы получим город со стотысячным населением без возможности его прокормить эту зиму.
Перемирие нужно было заключить во что бы то ни стало.
Первая встреча с чешским уполномоченным поручиком Гаупе, или, как мы после упрощенно его именовали, «Губ», произошла, кажется, 5 февраля вечером.
Он не произвел на меня хорошего впечатления. Это был высокого роста, молодой, лет 28, человек; очень плотный, чрезвычайно болтливый, и мне он показался сомнительным уполномоченным.
Я почти был уверен, что его прислали к нам для выигрыша времени.
Но, в сущности, нам в данное время нечего было терять. Сил у нас было только два полка, остальные, на расстоянии около 300 верст, отстали.
Орудий не было, и против их бронепоездов наши винтовки были малодействительны. Поручик Губ внушал нам, что, вообще, среди чехо-словаков настроение не разговаривать с нами, и лишь небольшая часть командного состава — за переговоры, и давал понять, что именно он, Губ, так сказать, организует общественное мнение чехов в пользу переговоров.
И надо сказать, что он, действительно, старался. Но не только заключить перемирие, а и перестать стрелять друг в друга нам было почти физически невозможно.
Чехи явно боялись нас и при малейшей тревоге открывали стрельбу, рвали телеграфную и телефонную связь, и ежеминутно мы ждали, что взорвут мост.
К несчастью, в арьергарде у них стояли румыны, — самые панические части,— и с ними то и дело происходили недоразумения.
Командовал ими полковник Кадлец, задира и, по-видимому, порядочный трус.
Его вызывающее поведение едва не сорвало переговоров. Нужно было проявить немалую волю, чтобы сдержаться и не двинуться вперед. И лишь боязнь за целость мостов нас останавливала.
Первое заседание делегации было 5 февраля.
После небольшого вступительного слова с нашей стороны мы вплотную приступили к делу. У нас были заранее выработаны условия перемирия. Они сводились к тому, что мы не препятствуем и содействуем движению чехов во Владивосток, обеспечиваем их необходимым количеством угля с Черемховских копей (копи были в руках чехов).
Свое движение вперед производим по намеченному плану, принимая от них станции и мосты.
Нашей задачей было сохранить жел.-дор. мосты, уничтожение которых отрезало бы подвоз в Иркутск съестных припасов.
Продолжать с чехами борьбу, довольно трудную для нас, в тот момент было еще и потому излишне, что если бы мы их даже разбили и взяли в плен, то ничего, кроме обузы, не получили бы. Пленных колчаковцев и поляков было уже столько, что наша армия превращалась в какой-то конвой при них.
А между тем мы имели тысячи партизан, сорванных с своих хозяйств, и еще не ясно было, какую позицию они завтра могут принять в отношении Советской власти, пришедшей не только для уничтожения колчаковщины, но и за хлебом для Москвы и Петрограда.
Через несколько месяцев ряд движений в Западной и Средней Сибири показал, что в Сибири, как и на Украине, была почва для махновщины.
Наконец, золотой запас фактически был в руках чехов. Они могли его увезти с собой. Для нас это был бы громадный удар, ибо это золото равнялось почти половине имевшегося в Москве запаса.
Вл. Ильич из Москвы приказывал заключать мир во что бы ни стало. Если чехам нельзя пробраться на Восток, то обещать пропустить их на Запад через всю Россию.
…
Чехов стали вывозить скорее, чем они сами того желали. В Иркутске в это время конструировалась Советская власть. Последние отряды Каппеля ушли за Байкал.
Там, в Верхнеудинске, стояли японские части, охранявшие и прикрывавшие атамана Семенова. Не в наших интересах было искать столкновений с Японией.
Нужно было придумать какое-то средостение между японцами и нами, которое, до поры до времени, прикрывало бы Советскую Россию с Востока. Форма нашлась. Была организована Дальневосточная республика. Она просуществовала около двух лет; она вела борьбу с Семеновым, бароном Унгерном и Меркуловым.
Последние волны реакции, поднявшей на своем гребне Колчака, откатывались все дальше, к Тихому океану, оставляя после себя разрушенные села и города.
В марте последний эшелон чехов оставил Иркутск…
Весь Иркутск вышел навстречу еще новой для него Красной Армии…
Кончилась тяжелая вооруженная борьба рабочего класса и крестьян с помещиками и буржуазией здесь, на Востоке. Кончилась великой победой трудящихся, но вся Сибирская магистраль и весь Урал, где прошли обе армии, были разрушены; мосты, водокачки взорваны, дома сожжены, лошади у крестьян пропали.
И десятки тысяч партизан обращались к Советской власти с требованием — помочь им восстановить их сожженные дома, поднять их хозяйство.
Справимся ли? Притаившиеся белые не сомневались, что через два-три месяца все в Сибири развалится, и мы волей-неволей уйдем оттуда.
Освобожденная Сибирь лежала, как тяжело больной после смертельно опасного кризиса. Но был такой энтузиазм, такой подъем и среди крестьян, и в армии, и даже среди значительной части обывателей, что все разрушенное восстанавливалось со сказочной быстротой.
Мосты, взорванные чехами, строились в 40-градусные морозы и нашими частями, и пленными немцами.
Этим последним было дано обещание отправить их на родину немедленно (и оно было исполнено) по восстановлении мостов, и они, полураздетые, полуобутые, в лютый холод, днем и ночью, без устали работали.
Около 150 больших и малых мостов было восстановлено, прежде чем тронулась весенняя вода.
Это был необычайный труд. Он стоил любой выигранной битвы…
И эта же работа показала, на что способны наш красноармеец и рабочий на новом поле битвы.
Лучшие политические работники армии немедленно двинулись на копи, жел. дороги и обратно на Уральские заводы.
После героической борьбы с Колчаком с тем же энтузиазмом пятая Армия вошла в новую борьбу — с разрухой.
Эта миновавшая эпоха борьбы 1919 и 1920 годов навсегда останется у всех участников в воспоминании, как самые важные, неповторяемые и счастливые годы их жизни.