Начиная с 10 ноября в Константинополе стали циркулировать упорные слухи о том, что в Крыму неблагополучно. Слухи ширились, росли, создавая среди огромной массы русских беженцев тревожное, напряженное настроение. Все чувствовали себя кровно связанными с Крымом, почти у всех были там или отцы, или братья, или мужья, или родственники. Всем врезалась в память кошмарная новороссийская эвакуация. Толпы народа тянулись во двор русского посольства и к витрине крымского «Бюро Русской Печати», где вывешивались последние информационные сводки. Официальные бюллетени, однако, не давали никакой пищи для тревоги, отмечая, как и раньше, что, мол, в Крыму все обстоит благополучно. Впервые к этим сообщениям относились критически, потому что, помимо слухов, источником тревоги был такой знаменательный факт, как экстренный вызов судов из Константинополя в порты Крыма. Объяснения представителей официальных кругов, что суда вызваны «на предмет разгрузки Крыма», никого не удовлетворяли.
[Читать далее]Тревога росла с каждым часом. Из уст в уста передавали о том, что фронт прорван, что в Крыму начинается катастрофа и. т.д.
Представители Врангеля и крымского правительства категорически опровергали эти слухи.
Когда 12 ноября я разговаривал по этому поводу с генералом фон Дрейером, который только что приехал из Крыма и направлялся по поручении Врангеля в Берлин, то на мои вопросы он категорически заявил:
- Все эти слухи ни на чем не основаны. Все время я находился в ставке. Много раз я говорил с Врангелем, Кривошеиным, с высшими военными начальниками. Врангель мне многократно заявлял, что Крым ни в коем случае сдан не будет. Я достаточно опытен, я знаю обстановку, в своем прогнозе не ошибаюсь. Голову даю на отсечение, что Крым не будет оставлен. Перекопские укрепления? По словам Врангеля, они неприступны....
На следующий день утром я столкнулся с Дрейером во дворе русского посольства. Растерянный и потрясенный, он заявил мне:
- В Крыму произошла катастрофа. Фронт прорван. Подробностей не знаю. Знаю только, что ночью прибыл сюда Кривошеин и вечером, говорят, ожидают Врангеля. Сейчас пойду к Кривошеину и точно узнаю, что там произошло.
Встречаю начальника «Бюро Печати» полковника Хитрово.
- Мы сами ничего не знаем, кроме того, что сообщил Кривошеин, — ответил он на мои расспросы.
- А что же он вам сообщил?
- Вот только что отпечатанный бюллетень. Читайте...
В краткой беседе с представителем «Бюро Печати» Кривошеин сообщил о жестоких атаках противника, о том, что «долго выдерживать такую борьбу непосильно никому».
- По приказанию генерала Врангеля, - говорил Кривошеин, — приступлено к эвакуации из Крыма раненых, женщин и детей. Вероятна полная эвакуация... Я прошу печать бросить всему культурному миру горячий призыв к чувству гуманности, к человеческой совести каждого, с просьбой о немедленной помощи погибающим людям, раненым, женщинам, детям...
Таким образом, первым русским беженцем в Константинополе явился одиозный Кривошеин. Это вызвало среди русских глубокое возмущение, так как все считали, что уж кто-кто, а председатель правительства со своими ближайшими приближенными, со своим сыном офицером не имел права первым оставлять Крыма, да еще в самый критический момент. Кривошеин куда-то ездил, с кем-то о чем-то совещался, но на него уж никто не обращал никакого внимания. Гнилой правительственный аппарат рассыпался в один момент, и помощь эвакуируемым могли оказать только общественные организации.
А из Крыма уж начинали прибывать первые корабли…
С грохотом и шумом, преграждая узкую Перу, во двор русского посольства прибывают один за другим грузовые автомобили с больными и ранеными. Они подкатывают к широкому подъезду главного здания посольства, и здесь начинают разгружаться. Умолкают оживленные разговоры. Все жадно начинают всматриваться в первых людей, прибывших из агонизирующего Крыма.
Шатаясь и спотыкаясь, сползают с автомобилей солдаты и офицеры. Изможденные лица, оборванные, запачканные, грязные шинели, истоптанные ботинки, грязные сапоги, из которых торчат истлевшие портянки. Бесконечная апатия, безвыходная тоска в глазах, смертельная усталость в каждом жесте, в каждом движении…
А во двор прибывают новые партии автомобилей.
В мохнатых папахах и фуражках на открытой площадке сидят калмыки и солдаты. У многих забинтованы головы и руки. Грязные окровавленные повязки сползают с ран…
Из иностранных кораблей в эвакуации принимали участие лишь несколько французских судов и американские миноносцы. Английские и итальянские пароходы, посланные в Крым для эвакуации раненых и женщин, вернулись обратно в Константинополь ввиду полученного ими от своих властей приказа...
На кораблях творилось нечто невообразимое. Люди стояли вплотную прижавшись друг к другу, цеплялись за реи, сидели на ступеньках лестниц, наполняли угольные ямы. Не было воды, не было продовольствия. Стоны, вопли и проклятия сыпались на головы тех, кого эта масса считала виновниками своих страданий...
- Условия путешествия, — рассказывал мне командир Донского корпуса генерал Калинин, — были кошмарны. Керченская эскадра состояла из тридцати вымпелов, включая и мелкие суда. Нам не повезло, как выехавшим раньше из других портов. Дул норд-ост. Начались аварии. Пришлось разгрузиться в море и бросить десять судов. Пересадку мы производили в двадцати верстах от Феодосии, которая была уже занята красными. Продовольственные запасы, которые мы захватили с собой, кончились на третий день. Три дня затем казаки пили морскую воду и ели селедки. От этого начались массовые желудочные заболевания. У дверей уборных стояли бесконечные очереди. Все трюмы были загажены. А тут еще и мучения от морской болезни... До Константинополя мы ехали неделю и пришли туда позже всех, когда керченскую эскадру считали погибшей...
Но и тем, кто выехал из других портов, несмотря на хорошую погоду, было не легче.
Не было хлеба, не было воды. Задыхались от тесноты. Замерзали от холода. Некоторые, не выдержав кошмарных условий путешествия, сходили с ума и бросались в море. Озлобленные, измученные, терявшие человеческий облик, люди превращались в зверей. Каждый начинал думать только о себе.
Гневное возмущение, яростная ненависть закипали в сердцах этих людей, когда они наблюдали за гнусным поведением верхнего по социальному положению слоя пассажиров с генералитетом во главе.
— Начальство устроилось с комфортом, — рассказывали эвакуируемые. Откуда только понабралось столько всякого начальства. Разместились, конечно, в каютах. Был у них хлеб, были консервы, галеты... была и водка. Пьянствовали. В пьяном виде скандалили. Заставляли играть оркестры в то время, когда сидевшие в трюмах и испражнявшиеся под себя люди реагировали на это градом отборной, свирепой ругани. Устраивали на кораблях военно-полевые суды и даже... приводили смертные приговоры в исполнение... О, проклятые...
Но вот, после всех этих мучений, вдали показались туманные берега Босфора. Все оживились. Радость, однако, была преждевременной. В течение многих дней переполненные пароходы стояли на рейде, ибо союзные власти в Константинополе разрешили съезжать на берег лишь в исключительных случаях.
Огромная эскадра из 126 вымпелов находилась в ужасном положении.
Помню этот прохладный ноябрьский день 18 ноября, когда на катере Добровольного флота я объезжал корабли, расположенные у берегов Моды между Константинополем и Принцевыми островами. Вдали, в тумане, широким полукругом вырисовывалась причудливая панорама Стамбула. Впереди — темные громады судов, сплошь покрытых людскими массами. Здесь было все, что осталось от антибольшевистской России. Это был последний стан белых... Здесь, на Босфоре, подводился итог трехлетней гражданской войны...
Потрясающая по своему жуткому трагизму картина.
Объезжаем корабли. Куда ни посмотришь, всюду, тесно прижавшись друг к другу, грязные, замученные, голодные люди. Стоят вплотную, сидят друг подле друга; изогнувшись, не имея возможности выпрямиться, выглядывают из-под лавок. А что же делается в трюмах?
Вот пароход с корниловцами, дроздовцами, марковцами. Это - цвет армии, ее гвардия.
- Хлеба, ради Бога хлеба...
- Мы умираем с голоду.
Бросают в катер записки.
Читаю: «Дайте за ноган хлеба», «Отдам за хлеб часы и кольцо», «Пять дней не ел. Помогите».
Из катера выгружают хлеб. Тысячи голодных глаз впиваются в эти хлебы.
Сверху спускают веревку, к которой привязывается мешок с хлебом. Офицер с нижней палубы пытается выхватить один хлеб. Сверху раздается дикий рев. Вниз летят жестянки от консервов. Кровь заливает рассеченное лицо офицера...
На всех пароходах — та же картина, а ведь эскадра стоит на рейде четвертый день... Ныряют вокруг лодки хищников мародеров. За пищу люди отдают и золото, и серебро, и свои, и казенные вещи...
На пароходах уже начинаются эпидемические болезни. Мертвые тела ежедневно сбрасывают с кораблей в море. Учащаются самоубийства. Появляются сумасшедшие...
Заботу о беженцах взяли на себя французские власти. Но интендантство французское оказалось не в силах справиться со своей задачей, и в первый день, когда на рейде было около сорока тысяч беженцев, французы могли предоставить им всего лишь 8000 хлебов.
В дело вмешался Земский Союз, который объединил деятельность других общественных организаций и проявил в смысле заботы об эвакуируемых максимальную энергию.
Самое теплое и самое дружеское внимание проявляли и турки. Напряженная, горячая работа кипела и в Американском Красном Кресте. Представители Англии, Италии, Греции и других держав почти совершенно уклонились от участия в организации помощи бежавшим из России.
Константинополь изменился в эти дни до неузнаваемости. Шли дожди, дул холодный ветер. На Пере и в Стамбуле — холодно, сыро, грязно... Толпы русских бродят по городу. Никто ничего не знает. Ни у кого нельзя добиться никакого толку. Валюты нет. Крымские деньги теряют всякую цену. Миллион котируется по лире, т. е. деньги расцениваются дешевле бумаги, на которой они напечатаны. На улицах и базарах продаются за бесценок последние вещи, вывезенные из Крыма. Настроение ужасное. Позади — мрачный крымский период, кошмарная эвакуация. Сейчас — полная беспомощность, бесприютность, голодовка в городе, который задыхается от товаров и изобилия продовольственных запасов. В будущем — никакого просвета, никаких перспектив...
Находясь в таком состоянии, рядовой беженец, всякими правдами и неправдами проскользнувший с корабля в Константинополь, на каждом шагу в русских правительственных учреждениях наталкивается на своих старых крымских титулованных н нетитулованных знакомых, у которых сразу же появляется и стол и дом. Эти графы, князья, бароны, эти сенаторы опереточного крымского сената, старые гвардейцы, бюрократы, их прихлебатели и, конечно, кадры бережно вывезенных из Крыма контрразведчиков беспрепятственно сходят с пароходов, концентрируются в здании русского посольства, устраиваются в каких-то никому не нужных комиссиях, распоряжаются, командуют, распределяют, беспрепятственно уезжают, получая, благодаря деньгам, связям и протекциям, визы. Здесь в Константинополе с первых дней эвакуации особенно рельефно выявляется вся мерзость, вся гнусность тех представителей старой России, которые после февральской революции были выброшены за борт русской жизни, и теперь оказались в рядах эмигрантов.
- Неужели же и здесь, в Константинополе, будет продолжаться то, что и раньше? — с омерзением говорили в рядовой беженской массе. В конце концов, как ни относиться к большевикам, а нужно прийти к заключению, что они оказали русскому народу огромную услугу: выбросили, выплеснули заграницу весь этот сор, всю эту гниль...
В правительственных кругах наблюдался полный развал. Врангель расформировывает управления и учреждения крымского правительства, оставляя начальника штаба, командующего флотом, заведующего беженской частью и заведующего финансовой частью. Он пишет затем благодарственный приказ Кривошеину, который немедленно улетучивается вместе с министром финансов Бернацким в Париж. Вместо правительства из нескольких человек создается «деловой орган», задачей которого является забота об эвакуируемых и ликвидация вывезенного из Крыма имущества.
А это имущество с каким-то свирепым бесстыдством расхищалось, продавалось, разворовывалось, при непосредственном участии тех лиц, которые еще так недавно были вдохновителями и руководителями борьбы...
Брошенный, всеми забытый Донской Войсковой Круг, находившийся на пароходе «Елпидифор», тщетно пытается напомнить о своем существовании. Не имея разрешения на то, чтобы съехать на берег, члены Круга пытались вести парламентскую работу на пароходе. Они выносят вотум недоверия своему сбежавшему в панике председателю, вернее заместителю председателя Харламова, генералу Янову, избирают вместо него Гнилорыбова, обращаются с воззванием к Америке с просьбой принять казаков в Соединенные Штаты, обещают разделить судьбу армии и беженцев...
Ревниво заботившийся о том, чтобы казаки не ушли из подчинения главному командованию и из армии, не стали бы превращаться в беженцев, Врангель начинает опасаться дальнейших выступлений Круга. Нажимаются тайные пружины и... «Елпидифор» неожиданно для донских парламентариев отправляется в Бургас, где их высаживают и помещают в медвежьем углу Болгарии — Месемврии. Там, совершенно оторванные и изолированные от Константинополя, члены Круга варятся в собственном соку, грызут друг друга и тщетно взывают к оставшемуся в Константинополе атаману, так как донское правительство вскоре по приезде в Константинополь было расформировано...
Энергично… стараются напомнить о своем существовании кубанцы. Находясь на константинопольском рейде в полной неизвестности о своей дальнейшей судьбе, представители кубанцев усиленно добиваются выяснения основного вопроса — куда везут казаков? Распоряжался кубанцами в это время командир Кубанского корпуса генерал Фостиков. Для переговоров с ним на «Владилире» избрали делегацию, куда вошли: заместитель кубанского атамана Винников, Курганский, Скобцов и Попов. Делегатам, однако, не давали лодки, и они смогли переговорить с Фостиковым, когда он сам с «Дона» приехал на «Владимир».
- У меня есть распоряжение Врангеля, — резко заявил Фостиков, — считать всех выехавших из Крыма или военными чинами, или гражданскими беженцами. Ни правительства кубанского, ни Рады уже не существует...
Кубанцы после этого стали добиваться свидания с Врангелем. Однако последний отказался принять приехавших на крейсер «Генерал Корнилов» кубанских делегатов — Винникова, Гулыгу и Попова.
Однако вслед за этим сам Врангель прибыл на кубанский пароход. Винников пригласил Врангеля в каюту, где, по словам Скобцова, произошла следующая сцена.
Держа руки по швам, заместитель кубанского атамана навытяжку стоял перед Врангелем и говорил:
Я, ваше превосходительство — офицер старой школы. Я окончил Николаевское кавалерийское училище и знаю, что если имеется распоряжение начальства, то нужно его исполнять. Но нам хотелось бы узнать, куда нас повезут, и как мы будем существовать в дальнейшем?
Врангель на это отвечал выкриками в том роде, что не время теперь заниматься политикой, что он расформировал свое правительство, и что этому примеру должны последовать казаки.
Тогда присутствовавший во время этой сцены Скобцов указал главнокомандующему, что при такой постановке вопроса для кубанцев создается весьма тягостное положение, ибо, вопреки соглашению с казаками, Врангель не считает даже для себя обязательным сноситься с представителями кубанской власти.
- Признаете вы сейчас севастопольское соглашение или нет? — спросил Скобцов.
- Конечно признаю, — смутился Врангель. — Во всяком случае, в дальнейшем я буду по военным делам сноситься с кубанцами через командира их корпуса генерала Фостикова, а по гражданским и политическим делам — через вашего атамана. Но я считаю, что не время теперь заниматься праздными разговорами...
Врангель уехал. На кубанцев эта сцена, происходившая публично, произвела удручающее впечатление…
Содержание огромной массы беженцев и армии, размещенных на берегах Босфора, приняло на себя французское правительство, которому помогали в этом отношении международные благотворительные организации, в особенности Американский Красный Крест. Остальные державы умыли руки, предоставив французам одним справляться со своей нелегкой задачей.
Правда, французы поставили дело сразу на коммерческую ногу. Для возмещения своих расходов они получили от главного командования не только коммерческий и военный Черноморский флот, но также наложили руку и на то имущество огромной ценности, которое было вывезено из Крыма: зерно, сахар, табак, чай, обмундирование, мануфактура, шерсть, автомобили, авиационное имущество и т. д.
— Запасы, вывезенные из Крыма были так велики, — рассказывал мне Врангель, — что я бы полгода смог содержать на них армию, если бы все это не было взято у меня французами. Что касается флота, то у меня имеется целая переписка, из которой видно, что французы хотели взять суда в собственность. Я горячо протестовал против этого, и суда поступили к французам только для эксплуатации, в обеспечение понесенных расходов.
Горько пришлось русским на чужбине.
Условия жизни в лагерях, особенно на первых порах, были невыносимо тягостными. В холодные ноябрьские дождливые дни люди помещались под открытым небом, в лучшем случае в скотных сараях, землянках, палатках. Не было топлива, кормили впроголодь. К тому же многие интенданты и командиры частей воровали из скудных пайков. Среди грязных, полуодетых, измученных людей начинаются массовые эпидемические заболевания. Вследствие отсутствия госпиталей больные массами лежали вместе со здоровыми. Выезд из лагерей в виду переполнения русскими беженцами Константинополя был строжайше запрещен. Отношения с французами начинали обостряться. То и дело вспыхивали столкновения, особенно между донскими казаками и чернокожими сенегальцами, которые охраняли лагери в Чаталдже. Были случаи, когда озлобленные казаки с голыми руками бросались и буквально душили чернокожих, которые пытались обращаться с ними, как с военнопленными, с чем казаки никак не хотели примириться.
В лагерях царили голод, болезни, уныние, отчаяние, смерть и... ненависть...
- Если будет и дальше так продолжаться, — говорили в лагерях, — мы все сделаемся большевиками...
Но даже и в этих самых тяжелых условиях стала постепенно налаживаться какая-то новая, странная, похожая на кошмарный сон, жизнь не только чисто физическая, но и политическая. В то время, когда добровольцы на Галлиполи продолжают концентрироваться вокруг главного командования, казаки, при всем их критическом отношении к своим правительственным органам, употребляют все усилия чтобы сохранить свою государственность, символы местной казачьей власти. Это можно было наблюдать у донцов, у терцев. В уродливой форме это наблюдается и у кубанцев.
В конце ноября кубанцы высадились после многодневного пребывания на пароходах на острове Лемносе. Первые впечатления от этого «острова смерти» были удручающими. Высадка происходила 24 ноября. Дул холодный ветер. Сердито вздымались и пенились, с шумом разбиваясь о берег, волны. Сгущались сумерки. Голая песчаная коса, на которую выгружались казаки, производила впечатление полной необитаемости. Настроение у казаков было ужасное…
Выгрузили сначала инженерную роту, которая стала устраивать палатки, затем стали выгружаться и казаки.
Члены Кубанской Рады и правительства переговорили с представителем французского командования на Лемносе генералом Бруссо и услышали от него приятную для себя новость, о том, что Врангеля и вообще главное командование можно считать ликвидированными, и что французы будут непосредственно сноситься с казаками. К сожалению, это не оправдалось…
Кое-как устраивались казаки. Условия жизни на Лемносе в первое время были нечеловеческие. Холодно было. Все время дул пронизывающий ветер. Кормили плохо. Часто не было хлеба. За топливом приходилось ходить в бесконечную даль. Не хватало палаток, в которых помещалось по 12 человек. Казаки лежали на скалах, под открытым небом. Оборвались, обносились, буквально заедались вшами. Начались массовые заболевания сыпным тифом. Каждодневно жестокая болезнь уносила 10-12 человек, и постепенно Лемнос превращался в кубанское кладбище…
Органы кубанской власти находились в полной прострации. От кубанского правительства осталось только одно название. Заместитель войскового атамана Винников не пользовался никаким авторитетом. Как с атаманом, с ним теперь не считались совершенно.
Этого не отрицал и сам Винников, который спустя несколько месяцев в своем коротком докладе на общеказачьем съезде в Белграде так охарактеризовал создавшееся на Лемносе положение.
- Главнокомандующий назначил высшим представителем своей власти на Лемносе генерала Фостикова. Фостиков вел себя чрезвычайно легкомысленно, попустительствовал грабежам и насилиям. Произвол творился днем и ночью. В казачьей среде росло недовольство, шел глухой ропот против этой разнузданности, были все признаки приближавшегося бунта. Я несколько раз обращал внимание генерала Фостикова на недопустимость его поведения. Фостиков повел против меня, как заместителя кубанского атамана, недостойную интригу. Меня то требовали к ответу перед особой комиссией, учрежденной при содействии генерала Фостикова, то держали под арестом. Должен отметить при этом, что все эти оскорбительные действия носили глубоко личный, легкомысленный характер и не имели никакого отношения к принципиальным политическим и общественным вопросам…
