Оренбургский уезд.
Тут так же, как и везде, полное разорение, обезлошадение и плач:
— Что будем делать? Как проживем? Здешняя администрация очень довольна собой:
— Мы вовремя поспели с помощью.
Почти везде были общественные работы. Неработоспособным выдавали «фунтовые» (1 ф. хлеба в день).
Это, может быть, предупредило голодную смерть и эпидемии. Здесь нет той страшной картины, которую я видел в Уфимской губернии.
Но нужда и тут так велика, что ни общественными работами в их непривлекательном виде, ни «фунтовыми» ее не исчерпываешь...
Разорения не предупредили и в Оренбургской губернии.
Прежде всего, пришли с помощью далеко не вовремя.
Голод начался с июля — августа. В сентябре исполняющий обязанности губернатора Сумароков пренаивно отрицал голод и палец о палец не ударил, чтобы организовать какую-нибудь помощь. Надо было приехать из Петербурга чиновнику министерства, чтобы убедить его превосходительство, что во вверенной ему губернии дела обстоят очень скверно...
[Читать далее]Затем прибыл вновь назначенный губернатор Сухомлинов и, как Колумб, «открыл» голод. Только в конце октября, а во многих местах уже в ноябре, были организованы общественные работы.
С ними безусловно опоздали.
— Покопали мы недельки две и кончили, — холода наступили, — слышал я нередко, проезжая по уезду.
В продолжение августа, сентября, а во многих местах и в октябре крестьяне, не видя никакой помощи, распродавали скотину. Она дошла до цены шкуры. Кормов не было, и лошади бродили тенями. Даже башкиры их не всегда покупали на мясо.
Общественные работы были организованы, конечно, в «русском стиле».
В Шарлыке, в чайной, ко мне пристал земский ямщик. Рассказывал о каком-то «Личарде Иваныче».
— Личарда Иваныч восемь рублей мне не заплатил. Я докладаю, а он грозит: в чижовку хочешь? Так и уехал... Ну, химик!..
— Да кто же такой Личарда Иваныч?
— Известно кто — техник, трудовую помощь давал...
Об этом «химике» передают:
— «Фокину лощину» в степи завалил. Хлеб мы там сеяли, а он приказал: «Заваливай!» И завалили.
— Была у нас ряда: четыре с половиной рубля за куб. При расплате Личарда Иваныч объявляет: «Четыре!» - «Четыре с половиной», - кричат мужики. «По четыре рассчитываю». – «Не берем». – Галдеж. Шум. Старики кричать уряднику: «Протокол составь за мошенство». А техник грозит земским. Кончилось тем, что отдал четыре с половиной, но сказал: «Припомню я вам этот полтинник, когда весной приеду!»
— А в Крюкове так и вычли рубль с куба...
Много земли испортили работами. На лугах, где прежде росла трава, землю брали и теперь там трясина. На пашне камень добывали. Разрыли пашню.
В с. Колычеве техник решил завалить место, где сходились два оврага. Мужики было запротестовали.
— Не дадим. Чего зря портить? Много другой работы найдется...
— Тогда я из других сел мужиков пригоню, - погрозил техник.
Смирились колычевцы. Начали портить свою землю…
В некоторых местах работы были целесообразны, полезны. В других они породили одни «анекдоты».
— Один ямкам копал, другой зарывал, - характеризовал башкирин трудовую помощь. – А кто мала-мала подаркам давал, то и работать не надо: приходи и получай деньги.
В Уфимском уезде мужики навоз возили на свои поля. За это получали плату.
По крайней мере, откровенно…
В Оренбургском все производилось «по плану».
В с. Шарлыке сыпали мерзлую глину на дорогу. Это называлось: «делать насыпь». Весной всю эту работу, конечно, унесет вода.
Я спрашивал:
— Где же насыпь?
— Да вон она, — указывали. — Вы идете по ней.
Обычное кочковатое место в уровень со всей улицей...
О работе в с. Покровке говорят:
— Прежде тут еще было можно ездить, теперь нельзя...
Наработали!
Полезные и неотложные работы есть в каждом селе. Но работали в большинстве то, что не нужно или менее нужно.
В с. Тачках говорили мне:
— Помираем без воды.
На первой очереди стояли родники, плотина, мосты. Вместо этого там скапывали горы.
— Измаялись мы на работах, — говорили везде. — Сколько колес и телег поломали. Одежонку порвали. То грязь, то мороз. Лошадь тощая, кормов нет, — воза вывезти не может. Бьешься, бьешься... Случалось, издыхали кони... Камень сидит глубоко, три сажня земли до него. Изволь покопать! Прямо каторга...
— Истязание народа...
В с. Шарлыках пускались уже на хитрость. Делали дыры в телегах. Теряли землю по дороге. Так и лошади было легче, и работа шла «спорее».
В конце сентября от работ стали кое-где отказываться. В с. Тачках составили приговор об отказе. Дело в том, что уменьшили у них число работающих. Работали через день. Стало просто невыгодно.
— Лошадь только мучаешь... Три рубля в неделю заработаешь, а кормов надо на трешницу.
Работающую лошадь нельзя ведь кормить соломой.
В с. Молочае десятник под конец назначил:
— Завтра только 15 лошадных рабочих. Больше нет работ.
Уполномоченные от общества отобрали 15 человек, но не из самых бедных. Село поднялось на дыбы:
— Все или никто! А будете работать, — головы посшибаем.
Прекратили работы.
Уполномоченные — язва общественных работ.
Аксиома:
— Если мужик выдвинется над толпой, он неизменно становится эксплуататором.
Уполномоченные выбираются из бедных. Но, будучи выбраны, «ведут компанию» с десятниками и вообще с «начальством», так как сами уже в своем роде «начальство». И как «начальство», считают нужным обирать мужиков:
— Они привозят нам деньги от старшины. За это берут с нас по копейке с рубля, - жаловались в с. Камардиновке. — Законов таких нет, чтобы брать у нищего суму...
Егор Медведев прямо говорил:
— Семь кубов у меня украли. Не заплатили за них. Я поднял булгу. Ну, обещали внести в следующую табель. А у других, которые посмирнее, так и пропади кубы. Уполномоченные себе вписали…
Заработок очень умеренный. Поденно 50 коп. Я спрашиваю, сколько мужики заработали за все время. Отвечали:
— 7, 10, 15, 25 рублей...
Только-только, чтобы не умереть с голоду.
— Жили впроголодь.
Деньги за работы платили нерегулярно и неаккуратно.
— Две недели работали, — говорили мне в Шарлыке, — a три ждали расчета.
В Добринской волости долго не расплачивались Я был там, когда общественные работы уже прекратились, а расплаты все не было.
Три недели не выдают денег, — жаловались мне в д. Камардиновке.
— Я за это время корову продал. Если еще неделю, последнюю лошадь отведу на базар...
Как водится, больше работали лошадные. А беднота нередко только ходила мимо работ...
С «фунтовыми» тоже выходило не везде ладно. Нуждающихся в них, положим, 200, а выдавали только 50. Голодная толпа осаждала священников, заведовавших «фунтовыми».
— Давай!
— Вы в списке не значитесь, не могу, — отвечал тот…
В бедной деревне Петровке выдавали не каждый день.
— Один день дадут, два не дают.
В Исангильдинове совсем забыли дать. Так говорили мне башкиры.
Словом, оренбургская помощь импонировала только внешностью. Работы! Пайки! Это выделялось особенно на мрачном фоне Уфимской губернии. Но в существе эти работы и пайки были теми помочами, на которых подвешивают падающую от бескормицы издыхающую лошадь... Не более.
Я проезжал Оренбургским уездом в самую мрачную пору его жизни. Общественные работы были прекращены. «Фунтовые» выдачи тоже. Везде ждали:
— Кормовых.
Но их еще не привезли.
На бумаге эта замена одного вида помощи другим происходить очень умно, просто и вовремя.
— Вместо работ и «фунтовых» получайте ссуду! Что же вы не радуетесь?
В действительности эта замена - тяжелая для истощенного организма и жестокая операция...
С кормовыми опоздали...
Прекратить работы и «фунтовые» было очень легко. Одним предписанием. 1-го декабря их уже не было. Но 1-го декабря нигде еще не было кормовых.
Кормовые где-то «шли» или «лежали на станции». Уже 1-го декабря начались крики:
— Есть нечего. Голодаем. Помогите!
— Кормовые идут. Что вы?
— Когда придут, а нам сейчас надо есть.
— Успокойтесь! Не позже 10-го.
— Но в десять дней можно умереть с голоду?
С с. Шарлыка до ст. Покровской меня преследовали жалобы:
— Не всем нуждающимся дают. Расчислили по старым октябрьским спискам. А с тех пор скот попродали. Богатые сравнялись с бедными. За что же такая несправедливость?
По дополнительным спискам они могли получить ссуду только в январе. Чем же питаться декабрь? Распродавать остальную скотину и наделы - значит разоряться совершенно.
Невыносимо тяжел продовольственный механизм. Когда-то, когда-то повернется его колесо и... непременно задавит кого-нибудь, хотя и «без заранее обдуманного намерения».
В с. Колычевке еще не получали кормовых. Поехали за ними в Оренбург.
— Если бы не картошка, была бы беда, — говорят здесь мужики, ожидая из Оренбурга «манны».
Едят они картошку и, где есть, хлеб.
— Как-нибудь провертимся до кормовых, — говорят.
«Вертелись» не все. Другим не на что было «вертеться»...
Тут уже в ходу «души». Продано пока шесть (душа — 16 дес.). Земля пошла по 21 рублю за десятину.
— Нынешний год продают не более прошлогоднего, — безапелляционно заявляют оренбургские «руководители» жизни.
Но они, по близорукости, смотрят только в книги нотариусов. Нужно бы поехать по деревням и расспросить. Им бы рассказали, что сделки совершаются наспех, «поскорее, чтобы не умереть с голоду и не заболеть». До нотариуса ли тут? Простой распиской закрепляют куплю-продажу. Покупают даже неукрепленные «души». «После, мол, укрепим!» За земским начальником в этом случае дело не станет. Это не «кормовые» выдавать.
— В Софьевке 30 душ проданы,—говорили мне колычевцы.
— По какой цене?
— 210—240 рублей.
Это ли не беспомощность? Весной стояли тут такие цены: 600—700 руб. за душу.
В Колычеве два горя. Одно — кормовых все нет. Другое — земский начальник, проверяя списки на весеннее обсеменение, изволил обрадовать:
— Семян дадут немного: кому на полдесятины, кому на десятину, не более.
— А остальные девять десятин чем мы засеем?
Теперь в Колычеве ищут, кому бы сдать земли в аренду. Но охотников нет.
В Тачках я узнал такую новость: земский только что прислал из Оренбурга телеграмму:
«Выхлопотал ссуду».
Мужики «хвалили» земского: «Ну, и молодец!» Они не знали, что ссуду «выхлопотал» совет министров.
В этом селе и кругом его сильная нужда. Мешают картошку с мукой и пекут из смеси хлеб.
В с. Тачках земский врач г. Сегеревич говорил, что в башкирской деревне Ибряеве едят хлеб из лебеды.
— Частной помощи никакой?
— Совершенно. Нельзя высунуть носа...
Свящ. о. Кедров прислал этому врачу 400 руб. и обещал присылать регулярно. Просил организовать столовые.
— Опасаюсь, — говорить врач.
— Но вы же местный человек?
— Все равно.
Нельзя забывать, что он — правительственный чиновник. А это обязывает... Он ждет, не откроется ли в Оренбурге какого-нибудь законного «обхода» нелепого запрещения. А пока деньги лежат без употребления, хотя кругом стоит стон...
Недалеко лежит с. Мокренькое. Там батюшка с матушкой плакались мне:
— Вез частной помощи мужики не проживут. Кормовых мало. Хоть бы по фунту черного хлеба раздавать ребятам...
Разговорились с одним крестьянином.
— Кормовые — одно название! — говорил он. — Высчитай, сколько получим! Нужно привезти из Оренбурга — отдай за дорогу. Клади за помол фунт, на мельницу свезти — фунт — совоих лошадей у бедноты нет. Дальше россыпь — 2 фунта, отрубей — 7. И получим мы не пуд, а 28—30 фунт. Но, главное, когда получим? Я уже три дня одной картошкой питаюсь...
В с. Молочае у мужиков другая печаль.
— В волости говорили, что из ссуды у нас вычтут долг общественному магазину. Брали в сентябре.
Эту «новость» подтвердили мне и в с. Соплеск.
— У меня, к примеру, 11 человек семьи, — говорил большой рыжебородый мужик. — Скотины нет никакой. Корки сейчас в доме не найдешь. Я получаю 10 пудов ссуды. Если 7 у меня вычтут, останется три. Как же я прокормлю семью? Смеются, что ль?
В с. Соплевке попал на сход. Беднота просила у «мира» разделить между нею оставшиеся в общественном магазине 42 пуда.
— Фунта, православные, нет в доме, — с отчаянием говорил один старик, — а семья, сами знаете, 11 душ. Сегодня, Христос свидетель, не ел...
Мир согласился разделить.
— Но, ведь, нужно согласие земского начальника? — говорю. — Пройдет нисколько дней...
— Что же делать, как-нибудь поголодаем...
— Кормовые...
— Да, жди их, — раздраженно перебивают. — До них с голода подохнешь...
— А мне вот и кормовых нет, — выступил крестьянин Крупнов.
— Значит, богатый?
— Ни хлеба у меня нет, ни скота. А в списке поставлено: «имеет 50 пуд. ржи».
— Ошибка, — заговорили мужики.
Конечно, ошибка, но когда ее исправят, пройдет 2—3 недели. В теперешнее страшное время ошибка может стоить человеческой жизни или здоровья...
— А нам как быть? — говорит один крестьянин. — У меня с бедными разница в одной овце. Овцой больше. Им работа и кормовые, а мне нет ничего. Все из-за одной овцы. Ровно два ареста. В Манчжурии кровь проливал — один арест, теперь другой... За что же? Разве я отечеству не слуга?
В Исангильдинове не у кого за деньги купить муки.
— Хожу по улице, — говорил один башкирин,— прошу продать пять фунтов до базара. Нет ни у кого. С деньгами помрешь с голоду.
А кормовых все нет. Поехали, говорят. Было уже 7-е декабря.
У немцев в колониях тоже дела печальные. Осенью продавали скот... Нет ни молока, ни овощей.
Они — русские подданные. Но в планах продовольственной помощи их не приняли во внимание...
За немецкими колониями идет башкирская, Кипчакская волость. Плохо там живет народ.
— Двух фунтов хлеба не найдешь, — клялись башкиры.
— За кормовыми поехали? — спрашиваю.
— Привезли. В магазине лежат.
— Отчего же не раздают?
— Но знаем. Земский, знать не приказал.
— У нас ашать нечего, корма нет, скот падает, а в общественном магазине лежит наших 1,000 пуд., — жаловались башкиры. — Почему земский не дозволяет брать?
Ободранный башкирин говорил, как плакал:
— Законов нет вычитать из кормовых!
Земский объявил, что от ст. Покровской до волости возчики получать за провоз «кормовых» по 15 коп. с пуда с тех лиц, которым будет роздана ссуда. Лошадные получат с безлошадных... Башкирин негодовал:
— Законов нет!
Оказывается, это общее правило. Мы встречали на пути длинные обозы с кормовыми. На дровни положено по 12 пуд. («Больше лошади не везут»). Возчики говорили:
— Нам два сорокь отдай! Вычтем из кормовых...
Они везли 100 верст — по 20 коп. за пуд. Тот голодающий, которому следовало получить 7 пудов, уже до получки лишался одного пуда...
Встретили башкирина. Он ехал верхом. 12 пудов кормовых вез хохол с хутора. Оказывается, лошадь стала... А хохол за провоз на расстоянии 7 верст «содрал» с него 1 пуд кормовых. Башкирин согласился — некуда было податься... Отдал пуд.
— Но ты права не имеешь, — говорю, — раздавать кормовые? Они до дележки пока казенные!..
Жалко улыбается.
— Боялся лошадь сдохнет... Не успею ризать...
А до дома еще далеко. Раздаст он по пути хохлам все 12 пудов.
Около ст. Покровской такая картина. Башкирин на самой дороге обдирает лошадь. Чуть не плачет. Кормовые лежат на дровнях.
— Сдохла... Не успел ризать... Последняя... Что буду делать?
— Это Сулейманка, — говорит мой ямщик.— У него десять человек семьи, и ничего нет...
— Как же он довезет кормовые?
— Продаст их кому-нибудь и придет пешком.
