В поселке Ивановском, видимо, был большой пожар. Издали видно: торчат стены домов без крыш и без окон.
Подъезжаем ближе. Тут словно «Мамай воевал». Все разбито, повалено, растаскано. Одни развалины. Они тянутся сплошь целыми улицами, навевая тоску. Мертвый поселок.
Но вот вдали вьется из землянки дымок. Слава Богу, остались еще люди. У ворот стоит неподвижный, ленивый хохол.
— Когда сгорели? — кричу ему с дороги.
— Бог миловал.
— А это что же? — указываю на пустой, разрушенный «порядок».
— Поутикали, — объяснил хохол.
Дома не сгорели, а разорены.
В Ивановском три года назад осели хохлы Каневского уезда, Киевской губернии. Построили 110 землянок. Но мать-земля оказалась «мачехой», и 61 семья через два года «утекла». Одни — в Сибирь, другие — «в Рассею», на старое, разоренное пепелище.
[Читать далее]Остались 49 семей. Но и они почувствовали, что жить здесь нельзя. Переписались в другие переселенческие участки. Из Ивановского еще не ушли. Когда уйдут, Ивановское обратится в груду развалин.
На этом кладбище, среди мертвецов будут жить лишь 13 семей. Они пока держатся за поселок, не уходят и не переписываются.
Эти семьи должны быть сейчас очень богаты. Я подсчитал количество земли, на котором они свободно могут сеять.
Оказалось — 8,100 десятин.
Паны, а не крестьяне.
Переселенческое управление открыло недавно в поселке столовую. Спрашиваю заведующую, фельдшерицу Е. С. Клеманскую:
— Кого же вы кормите?
— Почти всех. Совершенно нищий поселок...
Нищие — владельцы тысяч десятин! Явление чисто русское... В земле лежать миллионы, а есть нечего.
Трудно представить более жалкое и печальное явление, чем уральские переселенцы. Они — жертвы пашей несуразной переселенческой политики... Мученики за чужие грехи...
— У вас ныне неурожай? — спрашиваю Ивановцев.
— Полный. Ни зерна не взяли.
— А в 1910 году?
— Тоже был неурожай.
— В 1909?
— Тоже.
— В 1908?
— Родилось, но все суслик поел. Мы только что тогда пришли и сеяли мало.
— Но урожай здесь все-таки может быть?
— Нет, — уверяли ивановцы, — земля у нас неродючая...
— Зачем же ее выбрали?
— Ходоки наши зимой были, недоглядели. Поманули нас. Насказали небылиц. В переселенческой книжке мы читали: если 30 фунтов проса посеять - 400 пудов соберешь. А мы зерна не видали. Прямо обман.
— Кто же обманул?
— Казна.
— Разорили нас вчистую, - говорят хохлы, - а теперь и помощи не оказывают...
Действительно, разорение ясное. «Ни кола, ни двора». Хлеба нет. Без помощи ивановцы давно бы уж умерли с голоду.
Но интересно, что у них было, когда они явились сюда? У некоторых, говорят, было много. Они принесли сотни рублей. У большинства же от ликвидации хозяйства остались крохи.
Уральские переселенцы в массе – те голодранцы, которые у себя «в Рассее» экономически были уже за бортом крестьянской жизни.
— У меня было 12 сажен земли, - рассказывал один.
— У меня полдесятины...
— А у меня совсем ничего не оставалось.
Но все-таки там они были на своей, родной почве. Кое-что имели. Кое-как жили, с голода не могли умереть.
Здесь, в Киргизской степи, им сразу дали по 15-ти десятин на душу. Богатство, о котором они никогда не мечтали. Иметь 45-60 десятин, — это ли не жизнь?
Паны!
Надо только «робить». Но и тут произошла «заминка».
— Силов нет пахать, — говорят хохлы.
Чтобы спахать десятину целины, надо иметь 6-8 быков. Но в Ивановском, например, 10 семей совершенно без всякого скота. Эти «паны», имеющие по 60-75 десятин, живут исключительно подачками, и в «крестьянском» смысле люди безнадёжные.
Остальные имеют кто лошадь, кто пару быков. Никто, следовательно, не может распахать «целину» один.
— Пашете же вы что-нибудь?
— Как же, пашем... Старую, киргизскую распашку. Там земля мягкая, нам легко.
Иные и этого не делают. Просто идут бороной по киргизской мякоти и сеют. И по наивности думают, что земля им будет родить с 30-ти фунтов 400 пудов.
«Целина» остается почти непаханной.
— Не под силу... Обманули нас...
За четыре года в Ивановском распахали что-то около 50-ти десятин «целины». Только всего. Это весь вклад в культуру.
Культуртрегеры!
— Как же вы пахали?
— Собирались 3-4 хозяина, складывали быков и пахали.
Киргизы и казаки берут только 5-6 рублей за распашку десятины.
— Но у нас денег нет, — возражали хохлы, - обманули нас, разорили...
Земледелие их «российское», хищническое. Даже не трехпольное. Деление на три поля здесь еще в большинстве поселков не введено. Просто, кто где приткнется, там и сеет. Делят «клины» на доли.
Сеют до изнеможения земли. Ивановцы откровенно рассказывают:
— Сеяли мы три года подряд на одном и том же месте.
До них там киргиз сеял. Тоже, небось, лет 5.
Взяли из земли все соки и негодуют:
— Земля у нас неродючая. Все неудобие... Обманули нас.
— Где же вы теперь посеяли?
— Пробуем новый клин. Но которые немогущие, те посеялись опять на старом месте...
Таких «немогущих» более половины. У них и на следующий год будет голод.
Впрочем, тут у всех будет голод. Не может не быть голода.
— Сколько вы засеяли? — спрашиваю.
— Своих семян у нас не было. Дала нам казна по 5 пудов ржи на обсемененье. Этим мы и засеялись.
— Сколько же десятин?
— Одну...
— Все посеяли?
— Нет. Многие размололи и съели. Есть-то ведь было нечего.
— Как же они будут жить в будущем году?
— Надеются на весеннюю семенную ссуду.
— Но ведь весной тоже будет есть нечего?
— Что ж? Съедим и весеннюю ссуду. Казна поможет: она нас вызволила, — обязана, значит, и помогать.
Говорят с оттенком явного озлобления.
Большую хозяйственную несостоятельность трудно представить.
Все 49 семей ивановцев засеют приблизительно 80 десятин из 8,100. Ясное дело, что у них будет недостаток хлеба, если бы даже он и родился.
Но переселенцы уверены, что хлеб не родится.
С этой уверенностью они пашут и сеют. Конечно, так и пашут и сеют...
— Если не будет засухи, - говорят они, - то обязательно придёт суслик с пустых киргизских степей и уничтожит посев.
В первый год они держались гордо. Надеялись:
— Ныне плохо, в будущем году будет хорошо.
Но когда и 1910 год оказался неурожайным, переселенцы стали падать духом:
— Мы приехали пановать, а придется с сумой идти!.. Обман!..
1911 год окончательно оборвал все нити, связывающие их с землей.
Они теперь не верят ни в землю, ни в себя.
…
Сквозь сон слышу шепот. Около печки шушукаются бабы.
— Что вы? — окликаю я их
— К вашей милости... Мы вдовы с сиротами.
— Еще не рассвело... Успеете!
— Мы до мужиков хотели все объяснить…
Слушаю бабьи слезы и чувствую, что не могу поднять головы. Угорел.
Мука останавливаться в хатах переселенцев. Не найдешь сухой.
— Неужели, — спрашивал я, — до сих пор вы не научились строить избы и класть печи?
Хочется с досады ругать этих неприспособленных к жизни, доведенных до отупения людей.
— Хоть бы у киргиз поучились...
Молчат. Потом кто-нибудь кинет обычное:
— Некрепко сидим здесь. Так и строимся.
Потолок в хате всегда сырой. Оттуда каплет. Со стен бегут ручьи. Днем холод. Все сидят на печке в шубах. Там и обедают.
Ночью, когда потопят печку, угар. Синеватый дымок расстилается по избе.
Хаты-землянки из воздушного кирпича. Но у киргиз такие же землянки, только сухие, а у хохлов неизменно сырые.
— Зато у киргиз грязно, а у нас все выбелено, — хвалятся хохлы.
Я набрел на один фельдшерский пункт. Тут три года сидит несчастная фельдшерица и терпит нестерпимую муку.
— Главное, угар, — жалуется она, — никак не могу привыкнуть...
К холоду уже «привыкла». Но сидит всегда в шубе.
Угар и безнадежность сделали из переселенцев хмурых, сумрачных людей. Стоят они сейчас в избе около стола, и мне кажется, что угарная жизнь оставила им только один вопрос:
— Даст или нет?
Все остальное, живое, человеческое вытравила.
Я слышал, как они расспрашивали моего ямщика:
— Зачем начальник приехал? Давать?
— Что вам надо? — спрашиваю у них.
— До вашей милости. Всей громадой желаем, чтобы борщ был всем...
— Какой борщ?..
В 10 из 65 уральских поселков, и в частности, в Ивановском устроены столовые. Почему только в 10, когда такая же нужда среди переселенцев везде — Аллах знает. В этих столовых варят борщ или кандер (кулеш) и раздают на дома детям и старикам. Но приварком, конечно, пользуется вся семья.
— Только по ложке достается, — жаловался здоровенный и сумрачный хохол. — Этак с голода недолго помереть,
— Дают не тебе, а твоим детям, — говорю.
— А я с голода буду подыхать? На них смотреть?
Весной прошлого года кругом обозначились цинга и тиф. Заболевшим выдали на дом чай, сахар, кислоты, консервированную зелень, белый хлеб. Тотчас же шинки наполнились свертками чая и сахара.
— Мы к этому непривычны, — говорили хохлы о чае.
Кислоты, хлеб и зелень ели больше здоровые, чем больные. И так оправдывались:
— А мы будем с голода подыхать?
— И еще мы желаем, — говорят ивановцы, — чтобы хлеб отпускали всем. Да не по фунту, а по два. Разве фунтом в день человек сыт бывает?
В те семьи, который получили ссуду мукой, переселенческие чиновники распорядились не выдавать хлеба. Предполагалось, что хлеб в таких семьях есть. Но продовольственную муку расходуют в первых числах месяца. Отдают ею старые долги. Усиленно едят. А потом зубы на полку. Семья хлебает один приварок без хлеба.
— И то по ложке...
Ссудой они также недовольны.
— Мало выдали. Не каждому. У кого есть скотина, те не получили...
Всего в декабре поселок получил только 92 пуда.
— От них и помину не осталось.
Питаются исключительно около столовой, т.-е. за счет своих детей, у которых отнимают последнее.
Дело, оказывается, не в скотине, а в общественных работах. Уездному съезду заблагорассудилось исчислить максимум заработка в 1 р. 30 к. Кто вырабатывал эту норму, тот продовольственной ссуды лишался.
— Но я работал и тут же проживал деньги, — возражает переселенец.
— Ты должен был копить, — учит его начальство.
— Нас об этом не предупреждали, — пробует оправдаться переселенец.
— Предупреждали, но ты не слушал.
Главное, что все это несерьезно. И этот максимум, и угрозы. С переселенцем так нянчатся, что можно быть спокойным: у него будет и хлеб, и приварок. Об этом заботится и областное управление, и переселенческое. Оба наперерыв. Это не Самарская и Уфимская губернии, где нужны были героические усилия, чтобы обратить внимание на голодающих.
Это, наконец, не киргизы, до которых ни областному, ни тем более переселенческому управлению нет дела. Умерли они или еще живут — это никого не беспокоит…
Конечно, хорошо, что заботятся о прокормлении переселенца. Он, действительно, голодающий. Бьет в глаза лишь неравенство отношений. Переселенцу все, а башкирину Уфимской губернии или несчастному киргизу — ничего.
— Как хотите, так и вывертывайтесь из беды!
Ивановцы строили плотину, но не у себя, а где-то за 15 верст. Там жили и ночевали в кибитках. Они рассказывают:
— Холодно, сыро... да и невыгодно. Многие так и не пошли.
— Рассуди сам, — говорил старый хохол с чубом, — у меня 10 душ семьи. Заработал я на плотине 8 рублей. Их вычли из ссуды, и я получил на 10 душ всего 3 1/2 пуда муки. Как я могу прокормиться месяц?
— А борщ?
— То другое дело.
— А с киргиз взяли за выпас?
— То опять совсем другое дело...
Но ивановцы, действительно, нуждающиеся люди. В хатах у них одни слезы. Для скота имеется колючка (катун) и кое-где сено (корма тут все-таки уродились), а для людей часто не хватает куска хлеба.
Я наблюдал, как проводят они время. Утром встают и начинают по очереди выбегать на улицу, смотрят:
— Не поднять ли флаг над столовой?
Это условный знак, что борщ поспел.
Как только извивался национальный флаг, ребята с чашками мчались в столовую. Приносили борщ, разводили водой, чтобы увеличить количество, подогревали, и семья садилась обедать. Это самый светлый момент дня. В остальное время хохлы сходились у ворот и говорили:
— На какие земли лучше переселяться: на кабинетные или крестьянского банка?
Чая они не пьют. Во всем поселке не найдешь 3 самоваров. Вечером пекут картошку. Ложатся рано, чтобы «провести время». Спят часов 9—10. Затем снова смотрят:
— Поднят флаг или нет?
«Хорошее житье». От него уже сбежали 60 семей в Ивановке. Здесь нет поселка, откуда бы не «утикали» переселенцы. Оставшиеся говорят:
— Ничего бы мы больше не попросили. Пусть отдадут то, что мы истратили при переселении. Возьмем и уйдем. Ну их с борщом!
От хорошей жизни не убежишь.
Скота мало. Он убывает.
Скот имеет здесь особое значение. У «российского крестьянина» он еще не самое последнее. Последнее — земля, которую можно продать. Переселенец не имеет права ни продавать земли, ни отдавать ее в аренду.
Оп «пан» только на посев.
Тут, значит, скот все.
Если его нет или мало, то нет, в сущности, и крестьянина. Остается вечный нахлебник переселенческого управления... Пенсионер.
Таковы почти все ивановцы и сотни переселенцев других поселков.
Одна мысль у уральского переселенца:
— Уйти отсюда.
Многие уже ушли, вернее — в панике бежали. Унесли остатки того, что принесли из «Рассеи». Но некоторые из них вернулись обратно.
— Тут плохо, а на родине еще хуже... Здесь хоть кормят...
Оторванные от почвы, разоренные переселенцы стали чужими людьми для своего родного угла. Купить земли не на что, а работы не найдешь — своих коренных людей там много.
Некоторые ушли в Сибирь.
Но большинству уйти нельзя. Без денег с места не сдвинешься. Голодные года унесли скотину и все старые, «рассейские» запасы. А землянкам цена грош…
Продовольственную помощь здесь начали оказывать еще с прошлого года, когда о голоде не было даже слышно. Был везде урожай. А тут уж был голод...
Зимой кормили. Три месяца выдавали по пуду зерном на каждого.
Ранней весной бросили было выдавать. Переселенцы, попятно, стали голодать. Открылись болезни. В одном Уральском уезде было 2,000 больных.
Цинга. Тиф…
Голод здесь злой. А главное — он бесконечен. Кормить надо годы, может быть, века...
Кто виновник этой страшной комедии?
Меньше всего переселенец... Он движется стихийной силой нужды. Что с него спросить?
Тот, кто переселяет, должен знать, кого и куда он переселяет.
Нельзя же играть в жмурки. Тут, в самом деле, живут люди, тысячи людей, а не суслики...