«Начальником снабжения отряда полк. Балаховича, — рассказывает генерал Родзянко, — был подъесаул Пермыкин, человек весьма умный и энергичный, но отличной знающий все входы и выходы и великолепно усвоивший практику и навыки партизанского ведения хозяйства. Разобраться в его отчетности — не было никакой возможности, и хаос в делопроизводстве не поддавался никакому описанию». Назначили поверочную комиссию, но Пермыкин так напугал ее, что она просто разбежалась. Назначить новую комиссию из офицеров отряда тоже было невозможно: «все офицеры были между собою — друзья приятели, и они, конечно, покрыли бы один другого».
«Недостатком этим, то есть плохим ведением хозяйства и запутанностью отчетности, страдали и другие части и искоренить его возможно было лишь постепенно, то есть, переменяя командный состав».
Проще говоря, всюду царил произвол и полное непонимание предъявленных к армии задач. А между тем все денежное и иное довольствие получалось от эстонского правительства, которое считалось с числом штыков, поставленных на бумаге, тогда как в действительности их количество иногда «было втрое меньше». «Этим объяснялось, говорит Родзянко, — почему бригаде иногда ставились непосильные задачи». Вряд ли приходится говорить, что подобные порядки в русских частях мало внушали уважения главному эстонскому командованию, и нередко на практике вели к ухудшению сложившихся вначале добрых взаимных отношений.
[Читать далее]Некоторую нервность и недоверие эстонцев к русским вносил также вопрос о признании эстонской самостоятельности. Вначале «отношение к нам, русским, в Эстонии было скорей хорошее, хотя и ясно было, что вся борьба против большевиков основана на пробудившемся национальном чувстве и на стремлении к независимости», — свидетельствует Родзянко. Но с течением времени политическое положение осложнилось, и «начали появляться признаки порчи отношений между эстонцами и русскими». «Доходили слухи, что ни Колчак, ни Деникин не желают признавать независимость Эстонии, что конечно дразнило эстонцев, которые, как я уже сказал, вели борьбу с большевиками только в надежде на независимость.
…наряду с борьбой за гражданскую власть, сильно разгорается в высших офицерских кругах соперничество за пост командующого Северной Армией. Идет борьба между ген. Родзянко и полк. Дзерожинским. Хитрый Балахович ведет свою особую линию и с этой целью устраивает из своих приверженцев небольшое закрытое собрание в Юрьеве.
Собравшиеся говорят о ген. Родзянке нелестно, считая его человеком и недалеким и неспособным к серьезной боевой работе. «Батька» сам мечтает стать главковерхом, но вслух высказывается в пику Родзянко за Дзерожинского. Иванов на это собрание не был приглашен, и Балахович еще раз отрекся от него перед собравшимися. Кратковременное охлаждение между друзьями объяснялось тем, что г. Иванову померещилась возможность сойтись с ген. Родзянко, и он стал агитировать за его кандидатуру на пост главнокомандующего. Выдвигая генерала Родзянко, Иванов, видимо, считал генерала Родзянко за пешку, которою он мог бы впоследствии вертеть по своему усмотрению. Рассказывали, что узнавший про юрьевское совещание ген. Родзянко рассвирепел, требовал у Балаховича ареста участников собрания и грозил им расстрелом. В ответ на это «батька», разумеется, и ухом не повел…
Начинается противоборство одной части офицерства другой, усиливаемое личной предприимчивостью самого Родзянко, агитацией Иванова и давлением, вследствие сложной игры интриг, на ген. Лайдонера. В результате ген. Родзянко как-то почти самочинно делается командующим армией. Дзерожинский, поддерживаемый сидящим в Гельсингфорсе ген. Юденичем, вяло протестует, но уступает свое место и уходит в строй.
Всю эту картину взаимной борьбы подтверждает в своей книге ген. Родзянко…
Так совершился своего рода маленький coup d'êtat в верхах армии.
…
В Ямбурге Родзянко полный хозяин. Комендантом города он назначает полк. Бибикова, отчаянного реакционера, достойного сподвижника Хомутова. К населению отношение чисто «отеческое». По рассказам В. Д. Кузьмина-Караваева, Родзянко, взяв Ямбург, согнал на площадь жителей города, обложил их непечатными словами и закончил речь так: «А теперь ступайте в баню, а завтра утром в церковь»…
Балахович и Бибиков начинают уже вешать и пороть. В обозе армии с одной стороны обозначаются будущие маленькие Победоносцевы, с другой — лихая стая червонных валетов с девизом «хоть день, да мой». Вообще тучи собираются со всех сторон: где не успевают напакостить свои, на помощь спешат разбежавшиеся раньше немецкие реакционеры, в виде разных сенаторов, баронов, графов, князей светлейших и не-светлейших. Большевизм слева пытаются заменить большевизмом справа.
Узнав о первых успехах белой армии в районе чисто русских губерний, русско-немецкие реакционеры, засевшие в Латвии около Либавы, быстро пошли в наступление на Ригу, свергли латышское временное правительство, а затем двинулись в тылы эстонской армии на Венден. Войска так называемого «правительства пастора Недры», водворившегося на время в Риге, состояли из застрявшей в Латвии немецкой латышской дивизии, балтийского ландесвера и русского отряда под командой светлейшего князя Ливена. Ревель ждала участь Риги — это было ясно, как белый день.
Знал или не знал генерал Родзянко о планах этих господ и состоял ли он с ними в связи, утверждать ни то, ни другое не берусь, но, в интересах белого дела, его нравственной обязанностью, казалось бы, являлось всемерно протестовать против дезорганизаторских затей людей, укрывшихся за спиной безвестного, подставного пастора.
А между тем ген. Родзянко молчал и лишь «сильно боялся, чтобы между ними (эстонцами и немцами) не вышло столкновения». Не потому ли что в его штабе давно уже работала тайная черная рука, ловко, как на шахматной доске, ставившая своих людей на всех нужных и важных пунктах! Да и кто поверит той наивности, с которой Родзянко пытается представить в ином свете всю историю прилета к нему офицеров связи из армии «пастора Недры»? А рассказ действительно полон всяких «случайных совпадений» и «странностей».
«Возвращаясь однажды в Нарву с очередной поездки на фронт, я узнал, что в Нарву прилетел на аэроплане вместе с немецким лейтенантом сенатор Нейдгардт из Риги. Эстонские власти приказали его арестовать, причем по недоразумению арестовали и один из моих автомобилей, на котором совершенно случайно проезжал недалеко от места спуска аэроплана заведующий автомобилями корнет Вальтер … Отвечая на вопросы присутствующих при спуске, сенатор Нейдгардт рассказал, что на следующий день должны были прилететь еще два аэроплана … На следующий день действительно прилетели два других аэроплана с немецкими знаками и спустились у станции Салы. Я как раз в то время ехал в Ямбург и встретил по дороге немецких авиаторов с их спутниками, сильно избитых арестовавшими их эстонцами… Я вернулся в штаб первой эстонской дивизии и категорически заявил, что я совершенно, не знаю, что это за аэропланы и для чего они прилетели, но требую, чтобы на русской территории эстонцы не позволяли себе кого бы то ни было задерживать без разрешения русских военных властей». Позже, — рассказывает ген. Родзянко, — он спрашивал князя Ливена, зачем прилетали эти аэропланы и тот объяснил ему, что он сам будто бы ровно ничего не знал об этой затее и считает ее провокацией со стороны немцев, «которая им вполне удалась». А зачем было пускаться на провоцирование войны с эстонцами, когда войска «Недры» (и в том числе отряд князя Ливена?) уже двинулись на Эстонию и эстонцы уже поспешили к ним на боевую встречу — ни кн. Ливен, ни ген. Родзянко не разрешают этих бьющих в глаза несуразностей. Да и как связать концы с концами, когда вместе с немецким лейтенантом, посланным для «провокации», прилетел русский сенатор Нейдгардт, — очевидно для окончательной обработки черно-немецкого штаба ген. Родзянки.
Вполне естественно, что после такой аэропланной экскурсии отношения с эстонцами «сильно испортились». «Эстонские газеты подняли шумиху, а лозунги, выдвинутые ген. Деникиным и для эстонцев явно неприемлемые, как «великая, единая, неделимая Россия», еще более усилили их недовольство, и отношения наши еще больше ухудшились… Вскоре после прилета аэропланов эстонцы прекратили выдачу нам денег и продовольствия».
Так собственными руками, в лучшем случае по слепоте, в худшем — сознательно, портились отношения с эстонцами, без участия и помощи которых, имея тылы на их территории, сколько-нибудь успешное движение вперед вообще было немыслимо.
За одной ошибкой в естественной внутренней связи тянулась другая.
Изнывавшие под игом большевиков родственные эстонцам, ижорцы, населяющие побережье Петербургской губернии (прежнюю Ингерманландию), вначале приняли самое деятельное участие в белой освободительной войне. Сформированный ими на свой риск и страх отряд, действовавший позднее под командой финского офицера Тополяйнена, проявил большую стойкость и успехи в борьбе с большевиками, обеспечивая в то же время армии ген. Родзянко ее левый фланг. Но так продолжалось весьма недолго. Вскоре от коменданта Ямбурга, гвардии полковника Бибикова полетели донесения ген. Родзянко, что ингерманландцы (или ижорцы) носятся с идеей какой-то «ингерманландской республики» и на этой почве перестали признавать комендантов Бибикова, назначенных им для Сойкинской волости, района расселения ижорцев. Возникли трения, в которых ген. Родзянко очень винил, между прочим, эстонцев, поддерживавших, по его словам, домогательства ингерманландцев о «республике».
Мечтали ли ижорцы (маленькая смешанная народность полуфинского происхождения) о собственной республике? Сомнительно. Но что грубая солдатская нетерпимость, проявленная компанией ген. Родзянко, испугала и враждебно насторожила ижорцев по отношению к русскому командованию — несомненно; для такого эффекта не нужно было ничьей агитации, обстоятельства говорили сами за себя.
…между Родзянкой и Тополяйненом произошло бурное объяснение. «Вспылив», Родзянко «выгнал его вон из квартиры». Еще грубее генерал поступил по отношению к другому уже штатскому представителю ижорцев, магистру петербургского университета г. Тюнни. Человек корректный и более выдержанный, чем Тополяйнен, Тюнни хотел миролюбиво разобраться во всех недоразумениях, возникших между Родзянкой и ингерманландским отрядом, но не успел он и рта раскрыть, как Родзянко резко крикнул ему: «Я Вас повешу»…
Естественно, что после таких приемов ингерманландцы окончательно возненавидели русское командование. Сепаратистские стремления еще более обострились, и вся история закончилась насильственным разоружением отряда. «Ингерманландский вопрос, — замечает Родзянко, — разрешился весьма просто: посланная полковником Бибиковым рота разоружила тыловые ингерманландские части; узнав об этом, офицеры отряда сели на лодку и куда-то исчезли, а солдаты частью разбежались, а частью были сведены в ингерманландский батальон, приданный к одному из полков второй дивизии». Нужно ли еще что нибудь прибавлять к этой «простоте» разрешения национальных запросов русских меньшинств!.. Разве только то, что солдатское решение вопроса проделывали на глазах другой стремящейся к политическому самоопределению национальности — эстонцев, для которых расправа с ижорцами служила лишним и вящим напоминанием, чего можно ожидать от русского белого командования, когда оно войдет в силу.
«Сегодня ты, а завтра — я» — грохот русско-немецких пушек с другого бока Эстонии служил для таких пессимистических размышлений удивительно подходящим аккомпанементом, чтобы у эстонцев не осталось и тени сомнений относительно подлинных намерений русских командных кругов.
Ну а как же, спросит читатель, насчет «ингерманландской республики?» Не является ли это требование само по себе действительно нелепым!
Отвечать на этот вопрос не приходится: ижорцы такого требования, по-видимому, вовсе не выдвигали. Есть кое-какие основания думать, что подобное освещение значительно более скромных желаний ижорцев являлось плодом фантазии черного Бибикова, смешавшего в одну кучу различные требования ненавистной ему «политики».
Во времена существования северо-западного правительства с определенной опубликованной демократической программой, которая, конечно, больше, чем штаб Родзянки, могла поощрить ижорцев в их политических домогательствах, ни о какой «республике» они не заикались. Максимум, о чем просили ижорцы в поданном правительству письменном приветствии, — это об осуществлении их «национально-культурной автономии».
И тем не менее я отнюдь не берусь оспаривать утверждения ген. Родзянки, что ингерманландский отряд держался вызывающе к русскому главному командованию. Это вытекало из бестактного поведения самого командования. При известной терпимости, не оскорбляя национального самолюбия восставшей против большевиков народности, вполне возможно было уладить возникшие недоразумения мирным путем и не только уладить, но и приобрести еще себе сердечных и. энергичных помощников в гражданской войне. Личность интеллигентного, образованного Тюнни была в том верной порукой. Но ни Родзянко, ни Бибиков для такой политики решительно не годились: смысла гражданской войны они совсем не понимали, а политически принадлежали к людям старой России. Самостоятельность той же Эстонии ген. Родзянко признавал не потому, чтобы это вытекало из его убеждений, а в силу фактического положения вещей, из невозможности противопоставить силе силу. Другое дело ижорцы: русская армия была сильнее их и с ними не стали церемониться.
…
О нравственном состоянии армии в период первого наступления на Петроград нач. 2-й дивизии ген. Ярославцев рассказывал мне впоследствии так.
«В чисто военном отношении Родзянко поражал всех своей неутомимостью и энергией. Но в разгар майской операции технически положение создалось очень трудное для руководителя армии, и одной энергии было недостаточно. Сильно изменился дух и характер основной солдатской массы.
…начинается распущенность, грабежи, неисполнение боевых приказов и т. п. В тылу, правда, появляются офицеры и чиновники из Финляндии, Англии и других стран, но видя увеличение армии и необходимость увеличивать штабы и хозяйственные учреждения, стараются устраиваться в тылу на хороших должностях, и всеми силами упираются при попытке отправить их на фронт. Отчасти этому способствует начальник тыла ген. Крузенштиерн, который охотно забирает к себе всех являющихся офицеров и чиновников. На фронте большие потери, остро чувствуется недостаток опытных офицеров, а взять их негде. Начинается вражда с тылом.
Случайно устроившиеся в тылу работать не умеют и не хотят, и отдел снабжения не оправдывает своего названия. Тыл жалуется на фронт, а фронт на тыл.
Генерал Родзянко, побуждаемый строевыми начальниками, особенно графом Паленом, борется с этим злом, но неумело, бессистемно и не хочет ссориться с ген. Крузенштиерном. На административных должностях появляются такие типы, как Хомутов и Бибиков — друг Родзянки. До строевых начальников доходят слухи о безобразиях в Ямбурге, Новопятницком и других местах. Были случаи, когда я отправлял в тыл непригодных мне заведомо нечестных людей, а Бибиков назначал их комендантами в села. У крестьян отнимали коров, лошадей, имущество. Все это докладывалось нами ген. Родзянко, он возмущался, но вскоре забывал, убаюкиваемый докладами Бибикова и Хомутова…
Приходилось много ругаться с начальником 3 стр. дивизии, генералом Ветренко, который преследовал лишь свои цели и подводил соседей, отступая иногда без всякого предупреждения.
В виду увеличения состава армии и района действий, пришлось сформировать несколько новых частей и штабов. Ген. Родзянко это и стал делать, но пересолил и создал много лишних частей, чтобы упрочить свое положение и удовлетворить многих жаждущих высших должностей, особенно своих друзей и конкурентов на власть. Были созданы лишние инстанции — корпуса. Вместо пяти пехотных дивизий и одной бригады, принимая во внимание их численность, можно было иметь всего три дивизии, и вместо восьми штабов — три. Совершенно не нужны были отдельные управления Тыла армии, инженерных частей, железнодорожных. Морской отдел, при отсутствии флота, был слишком велик. Многие «умные» офицеры, поднажившись в строевых частях, решали, что для них довольно и уходили под разными предлогами в тыл, устраиваясь там свободно, по своему желанию. На протесты их строевых начальников внимания не обращалось».
