Кое в чем из внутренней политики пришлось все-таки уступить…
Но это были лишь островки в море произвола и усмотрения. Общественность явно не пользовалась фавором. Если во Пскове, при встрече с председателем думы, ген. Родзянко лепетал еще что-то об «учредительном собрании», то здесь, у себя дома — в Нарве, Ямбурге и Гдове — он встречал общественных деятелей, как городничий купцов в «Ревизоре».
«Пришла как-то в конце июня, — рассказывал Е. К. Шульц, — депутация от Русского Совета к ген. Родзянко. Выходит он, запоздав в зал, и говорит: «Ну и жара же… (следует непечатная брань), а вы что здесь?» — обращаясь к депутации, — «а, Ивановцы! Что это Иванов во Пскове делает, хороводится с Балаховичем, я его распустил. Хватайте Иванова за… (опять непечатное указание) и повесьте его, а Балаховича я сам расстреляю. Он не военный человек, он — ксендз-расстрига, он разбойник. Когда понадобится, я его расстреляю…»
Сидя во Пскове, окруженный своими верными ушкуйниками, Балахович только посмеивался над такими угрозами, но по отношению к подданным в воеводстве самого Родзянко подобные угрозы, произносимые на каждом шагу, не были пустыми словами. Расстреливал ли кого-нибудь собственноручно ген. Родзянко — мне не доводилось слышать, но постоянное злоупотребление этой угрозой действовало самым растлевающим образом на его подчиненных. Стоглавая гидра комендантов распоясалась, что называется, вовсю. Военно-полевой суд, подчиненный комендантам, работал с молниеносной быстротой. Заподозренных в коммунизме вешали, расстреливали, а оставшееся имущество «конфисковывали».
[Читать далее]…сами духовные отцы приказа № 14 — г.г. Кузьмин-Караваев, Карташев и Суворов откровенно потом признались в своей книге, что «коменданты, уездные и волостные допускали постоянное превышение власти. Политические задачи преследовались неумело, все сводилось к жестокости». Авторы этого пессимистического резюмэ забыли только одно добавить, что дух и содержание приказа заранее развязывали руки комендентам и что «превышение власти» со стороны последних было логическим завершением приказов №№ 1 и 31.
В короткое время ставленники Хомутова дали себя знать повсеместно и запуганные крестьяне робко осведомляются у заезжих чиновников: «что же это такое, эта новая власть?» В рапорте некоего военного чиновника Васильева от 16-го июня 1919 г. читаем, что всюду «крестьяне интересуются Временным Правительством, в данное время спасающим Россию. По данному вопросу народу желательно знать, где и под чьим руководством действуют правительства, что ими уже сделано и какая конечная цель каждого из правительств». Информация, по мнению г. Васильева, тем более необходимая, что со стороны большевиков проникают растлевающие ум и душу сведения, крестьяне находятся в положении неустойчивости и полной шаткости их мнений… и при том не знают, какими законами руководствоваться». В ответ на это, как мы видим, крестьяне дождались целого ряда таких приказов, в которых подлинная физиономия новой власти вырисовалась с исчерпывающей полнотой.
Финансовое и экономическое положение края так и не улучшается. Власть не только не в состоянии оживить производительные силы населения, наладить деятельный товарообмен, но она сама то и дело ломает голову, где бы достать денег, чтобы заплатить жалованье армии и многоголовому, непомерно распухшему тылу.
Когда проект делать фальшивые керенки был отвергнут Политическим Совещанием, а другого более морально приемлемого выхода совещание не указало и денег само не добыло, финансовый отдел при начальнике тыла, чтобы наполнить пустующую правительственную кассу, вынужден был выступить пред населением в роли ростовщика. Началась знаменитая и скандальная продажа американской муки населению, с «молчаливого одобрения» Политического Совещания «по цене в шесть раз большей против цены, по которой отпускало ту же самую американскую муку по карточкам эстонское правительство, и почти в три раза дороже рыночной вольной цены».
Но не помог и такой чисто-ростовщический прием. На совещании в Гельсингфорсе в конце июня, после доклада членам Политического Совещания начальника снабжения армии полк. Полякова, выяснилось, что расходная смета на июль 60 милл. руб., а доход от муки составил не более 7–8 милл., так как американцы не дозволили продавать более 1/2 фунта не душу. Пришлось разрешить выпуск армейских денег (так наз. «родзянок») исключительно под генеральские погоны, как острили в то время в Ревеле, сначала на 5, а потом на 30 милл. рублей. Кроме того, «Политическое Совещание постановило приступить к печатанию в Стокгольме кредитных билетов полевого казначейства, с гарантией оплаты по взятии Петрограда на один миллиард двести миллионов рублей».
Куда же должна была пойти эта прорва денег!
Исключительно на нужды армии — был ответ полк. Полякова. «Сейчас в армии, — говорил он, — числится 51.240 человек. Хорошо обуты и снабжены только небольшая часть. Англичане давно обещают снабжение, но до сих пор ничего нет. Если снабжение обещают и оно придет, то только на 10.000 человек; для остальных надо купить, а для этого нужно 45 миллионов рублей единовременно… Большой доходной статьей может быть лен, но, во первых, он имеется в большом количестве, около 4 миллионов пудов, в соседних, еще незанятых нами уездах, во вторых, за него надо давать крестьянам товар, которого у нас совсем нет. Единственный выход печатный станок. Разрешенных 5 1/2 мелких казначейских свидетельств хватит лишь на очень короткое время, нужно усилить печатание. Дисциплина в отрядах не блестяща — это не современная армия, а ландскнехты. Задержка уплаты им жалованья опасна: они склонны обирать местное население. Во многих мелких единицах есть двухнедельные запасы муки, которые они скрывают, везя за собой, закапывая в землю. Чтобы увеличить паек, части не ведут ведомости убитых и убежавших — вообще вся канцелярская часть в скверном состоянии. Почти весь отряд в ужасном состоянии — без сапог, в рваной одежде, без белья. Трудности с поставщиками тоже очень велики. Один из них попался на крупную сумму; документы, относящиеся к этому делу, прислали ко мне. Подрядчик явился с револьвером в руках и угрожал, что пристрелит, если буду вмешиваться в это дело. Все, что я позволил себе, это не выдать документы, которые спрятал у знакомых для безопасности». Такой армии, фиктивной, раздутой в 5–6 раз против действительности, таких настроений, как рисовал г. Поляков, конечно, страшно было задерживать жалованье. Но даже и при том дутом числе солдат, о котором формально доносили полк. Полякову, требуемая сумма денег была несоразмерно велика. Рядовой офицер получал не более 1 1/2—2 тыс. рублей жалованья в месяц, а недостававших предметов обмундирования на «родзянки» тоже нельзя было купить, потому что в занятой полосе население само было полураздето и не могло дать ни сапог, ни шинелей; вне же этой полосы «родзянки» не имели ровно никакой цены и не считались за деньги. Таким образом, жажда, с позволения сказать, даже к такому денежному хламу, как «родзянки», исключительно питалась нравами распухшего до-нельзя тыла и надеждой всякого рода пиявок, кружившихся вокруг армии, выкачать у населения на эти деньги последние остатки добра. Вот они-то, надев всевозможного вида погоны и кокарды, окопавшись прочно в глубоком тылу, и нажимали на полк. Полякова, раздувая всяческие «сметы», «табели» и «ведомости». Расчет не совсем удался: «родзянки» шли туго в населении, доминирующей оборотной валютой по-прежнему оставались керенки…
Приведу очень характерное во всех отношениях тогдашнее донесение одного коменданта прифронтовой полосы…
«…колоссальные заработки с уходом красных прекратились, да и вообще симпатии населения весьма неустойчивы и основываются главным образом на интересах брюха…
Пока на местах совершенно не видно, что где-то уже давно существует отдел снабжения и торговли… Необходимо присылать сезонные товары к сроку. Несвоевременная же присылка их выгодна лишь только различным гешефтмахерам, которые присосались к вновь создаваемому торговому аппарату и выкачивают без пользы царские и думские деньги из области, так как кооперативы вне сезона эти товары продать не могут, а в будущем, надо надеяться, цены не будут такими безумными, а потому и придется всю накопленную заваль продавать в убыток к вящему ликованию кагала, набившего себе мошну.
Снабжение мукой населения, громадный козырь в руках белых, может превратиться в оружие, обращенное против них же. В первую раздачу муки с трудом наскребли нужное количество думских и царских денег, но при второй выдаче, которая происходит теперь, заянский кооператив уже нужного количества этих денег собрать не мог и произошло следующее: задолжав 8000 руб. за муку в уездном союзе кооперативов, посланный вернулся, имея руках 1500 р. денег, которые он никуда не мог сбыть и привез вместо 900 пудов только 600 пудов муки. Благодаря этому крестьяне не могут получить причитающегося им пайка полностью и зло заключается в том, что многие крестьяне действительно голодные и нуждающиеся в продовольственной мощи, не имея совершенно других денег, кроме керенских, остаются совершенно без муки. Это возбуждает естественно недовольство на финансовое устройство, исходящее от белых, будит зависть по отношению к тем, которые хотя и сыты, а муку все-таки получили, и невольно обращает их взоры в сторону красных, так как я заметил, что у большинства воспоминание о пережитом быстро проходит и, не сравнивая с прошлым, они просто недовольны настоящим.
В селе Старополье открыта корпусная лавка, в которой товары отпускаются исключительно на царские и думские деньги, причем последние принимаются только «по курсу», т. е. по 150 за 250 р. Этим грубейшим образом самими же белыми нарушаются приказы о курсе наших денег. Там же существует потребительская лавка, которая обязана принимать думские деньги по 250 р., что она и делает. Теперь только она перестала отпускать товары за керенки, так как иначе ей не на что будет их приобретать…
Все вышеизложенное встречается, как повсеместное явление. Отсутствие до сих пор упорядочения наших денежных отношений за рубежом области тяжело отражается на материальном и экономическом положении края и служат одним из факторов, благодаря которым белые организации не пользуются должным доверием и любовью.
Капитан 2-го ранга (подпись). Адъютант прапорщик (подпись)».
Тяжелое финансовое и экономическое положение, в которое, при создавшихся условиях всеобщей российской разрухи, попадала на первых порах всякая белая власть, усугублялось в данном случае (или вернее во всех «белых» случаях) повседневным произволом, чинимым над населением многочисленными агентами власти. Взять хотя бы подводную повинность. Одна из самых тяжких и разорительных для крестьян, она в первое время исполнялась населением довольно охотно. Мужики вначале всемерно сочувствовали действиям и передвижениям белой армии. Но с течением времени «право подводной повинности», которым следовало пользоваться очень осторожно и разумно, перешло всякие границы исполнимого, а главное, морально допустимого.
«…Настроение крестьян прифронтовой полосы, рапортовал один офицер своему начальству в августе 1919 г., намного благонадежнее и сочувственнее к белому правительству, чем крестьян в глубине уезда, благожелательность которых к белым оставляет желать многого, да, кстати сказать, вполне обоснованно, так как самоуправство наших частей и лиц, следующих по разным казенным надобностям, непомерно велико: случаи краж, неплатежа за продукты, отобрания без всяких расписок хорошей лошади и оставления худой казенной, принуждения подводчиков ехать две или три, а в других случаях и более подводных станций (в виду нежелания обождать вызова дежурной подводы) вселяют обоснованное возмущение».
И все это только «цветики» в сравнении с теми «ягодками», которыми еще дарили разные гг. военные чиновники. Под видом казенной повинности эти господа сплошь и рядом гоняли лошадей по частным делам, причем даже не особенно старались скрывать это от подводчика, пользуясь дискреционною властью «вязать и решать».
Мужики очень страдали от подводной повинности, но еще больше от злоупотребления ею. …всякая явно расточительная эксплуатация… вызывала у крестьян злобу. Лошадь и работник отрывались от работы в поле, в лесу, в домашнем хозяйстве, часто в самое нужное, горячее время. А когда мужик огрызался (если находился такой смельчак), на него, кроме конкретных скорпионов, в виде кутузки, сыпались упреки, что его симпатии к белому делу «основываются главным образом на интересах брюха».
Требовали от мужика того, чем сами не могли похвалиться на протяжении всей белой эпопеи.