В 20-х числах января французы смиловались над отрезанным от мира чилингирским лагерем и разрешили вывезти в константинопольские госпиталя тяжело больных. К числу последних примыкал и я.
Страшно было смотреть на страдальцев, когда их вытаскивали, как трупы, или выводили под руки из хлевов и сараев. Корчась от озноба, они кутались в легкие американские одеяла, сплошь усеянные белыми паразитами. Желтые, высохшие лица напоминали пергамент. Французские солдаты, не чернокожие, а настоящие сыны «благородной» союзницы армии Врангеля, грубо понукали этих мертвецов, недовольные тем, что они медленно влезают на обозные двуколки или турецкие арбы. Тяжелобольных набралось так много, что французских подвод не хватило, и пришлось мобилизовать обывательский обоз.
В Константинополе нас привезли в загородный госпиталь Маль-Тепэ, временный, устроенный, ввиду прибытия армии Врангеля, в казармах бывшего гвардейского полка армии султана. В этом лечебном заведении распорядительная власть принадлежала французам, администрация же состояла из русских, низшая - из офицеров и солдат, высшая - из представителей русской аристократии. Белая кость и голубая кровь неукоснительно почитались республиканцами-французами.
В первую очередь - душ. Необходимая вещь, особенно для тех, кто несколько месяцев не мылся в бане и все время валялся в грязи или на навозе. Но все оказалось не по-человечески. Температура в сарае для душа царила такая же, как на улице, т.е. градуса два мороза. Никто не захотел раздеваться, а иные даже не могли. Русские санитары растерялись. На сцену выступил маленький краснорожий сержант, который начал неимоверно кричать и размахивать руками. Казалось, что вот-вот он лопнет от напора воздуха.
Воя от холода, пришлось раздеться. Одежду санитары уносят в дезинфекционную камеру.
Новая беда: вода нейдет!
Стон и скрежет зубовный. На себя накинуть нечего…
[Читать далее]Кажется, трудно изобрести более мучительную пытку, чем эта бессмысленная дезинфекция. Когда, наконец, больные, по-прежнему исступленно воя от дрожи, встали под души, оттуда накапало на голову несколько капель теплой воды, достаточных только для того, чтобы размазать по голове ту странную массу, которую служители-французы рубили топором и бросали нам под именем мыла.
Церемония с душем окончена. А одеться не во что, снова приходится сидеть голым на холоде.
Камера не работает, вещи остались без дезинфекции, - вскоре сообщают нам русские санитары, раздавая брюки и гимнастерки. - Ее произведут завтра, а покамест придется ночевать в приемной. В палаты без дезинфекции нельзя.
В приемной поломан пол и выбита рама. Подле окон сугробы снега. На железных койках грязные, набитые соломой матрацы. Подушек и одеял нет. Шинелей не вернули.
Нет силы описать, что перенесли тифозные за эту ночь. Замерзая, проклинали и Францию, и атаманов, и войну до победы. Страшная расплата за грехи вождей и свои собственные!
Я тотчас же после душа лишился сознания, потом пришел в себя, мучимый приступом возвратного тифа.
Утром объявили, что «шеф» приказал отправить нас в палаты без дезинфекции одежды, так как камера окончательно испортилась.
Так за каким же чортом нас ночью морозили, - чуть не плача кричали некоторые…
Тут плохие порядки, - рассказывали мне больные. - «Шеф» - строгий человек. Он до мировой войны был акушером, а теперь лечит от всех болезней. Если у кого день или два постоит нормальная температура, кричит: allez. Больной ему заявляет через переводчика, что ослабел и двигаться не может. Без толку. «Вы все врангелевцы, отвечает, - больные; вам всем нужно лечиться, но мы держим в лазаретах только тех, кто при смерти». Не врач, а живодер какой-то!
Действительно, едва только через неделю после прибытия у меня понизилась температура, как шеф приказал меня выписать. Я возражал, ссылаясь на то, что завтра опять может случиться приступ возвратного тифа, что я чувствую невероятную слабость во всем теле.
Allez! Allez!
Везде оно и повсюду это allez для нас, русских эмигрантов.
Allez! Allez! - кричит часовой-чернокожий, замахиваясь ружьем.
Allez! Allez! - твердит представитель гуманнейшей профессии, чистокровный сын «благородной» Франции, выпроваживая полуживого человека на улицу.
…
Приближался Великий пост. О. Михаил подготовлял свою паству к покаянию в грехах. В субботу перед мясопустным воскресеньем он явился по обычаю в наш барак, расставил иконы, облачился и хотел уже приступить к богослужению, как с улицы раздался такой концерт, что задрожали стены. Ротмистр Александровский был пьян, горланил с казаками песни и наслаждался игрой трубачей Чапчикова. Бедный попик несколько раз посылал к нему делегатов с просьбой прекратить неуместное веселье и предложить публике идти ко всенощной. Комендант делегацию обложил по-русски, христолюбивое же воинство само предпочло слушать песни, чем завывания дьячка. О. Михаилу волей-неволей пришлось начать богослужение при ничтожном стечении молящихся и под аккомпанемент совершенно небожественных звуков.
…
Разношерстна и непривлекательна лагерная толпа. Если судить по одежде, то очень трудно распознать русских людей. Преобладает английское обмундирование защитного цвета. Но на иных - синее французское. Это те, у которых, при выписке из госпиталей, не оказалось верхней одежды. Сердобольные французы иногда снабжали больных своими отбросами, выслужившими все сроки.
В наиболее жалком виде - неудачники, покинувшие революционным путем армию и теперь решившие вернуться в нее. Не хватило духу переносить уличную жизнь, не удалось приспособиться к существованию константинопольского Lumpen-Proletariat’a. Прожив решительно все, «загнав» последнюю смену американского белья за 50 пиастров на площади Омара, они являлись в Серкеджи в накинутых на голое тело пиджаках, подбитых ветром, каялись в своем дезертирстве и просили отправить в Галлиполи…
Что же, не сладок показался самостоятельный кусок хлеба? - спросил я одного такого «сачка» (типа).
Уж больно много тут нашего брата. Куда ни плюнь, везде русский. Промышляют, кто чем может. Иные даже тараканьи бега изобрели, ипподром для них устроили. А вот один «супчик» бежал из Кутепии, теперь здесь здорово деньгу зашибает, служит у профессора черной и белой магии, изображает мертвеца, лежа в гробу. Лиру за сеанс получает. На днях пропивал в галатском кабаке свой заработок. «Я раньше, кричит, был ротмистром, а теперь труп». Сильно ему завидуют. Повезло парню, хорошо устроился…
Кто же тут из наших живет хорошо?..
Белая кость устроилась по благотворительной части, - в разных Земгорах, Земсоюзах, Красных Крестах. Прожигают последние гроши капиталисты, а также те из наших, кто загнал здесь казенное добро или награбленное во время войны золото и бриллианты. Есть такие, что хорошо кормятся от грабежа. Одна компания ухитрилась даже банк подчистить, да как ведь ловко! Хотите расскажу?
Ради бога. Ведь это ж адски интересно!
Являются однажды к французскому коменданту двое русских. Так и так, приготовляем кинематографические фильмы, не откажите посодействовать несчастным русским беженцам, жертвам разбойничьего коммунизма... хотим инсценировать ограбление банка, просим разрешения, а также наряд полиции, чтобы присмотреть за порядком. Кажется, даже назвались князьями или графами. Ну, француз, конечно, растаял. Так и так, s’il vous plait, - говорит, пожалуйста. На другой день - все честь-честью. Часовые отстраняют зевак от банка. Аппарат на месте. Кассир с чемоданчиком выходит извнутри на подъезд, - тут уж и автомобиль мчится. Быстро подхватывают вооруженные до зубов молодцы кассира под руки, вваливают в кузов вместе с чемоданом и улетают на всех парах. Фотограф смотал удочки, сказал, что пойдет готовить фильму. Публика ждет, когда вернется автомобиль, ждут и банковские служащие своего кассира. Дождались только через двое суток. Молодцы завезли его далеко-далеко, выкинули на землю, разумеется, без чемодана, где было 50 тысяч лир, а сами скрылись. Ну, не ловкая ли экспроприация?! Блеснули в мировом центре своим русским талантом... Можно сказать, прогремели.
Не поймали?
Куды тебе! Они закатились, может, за Адрианополь, где-нибудь в Болгарии теперь.
А где они машину взяли?
Тут все наши шоферы пристроились если не к французам, то к англичанам и итальянцам. Половину союзнических машин обслуживают наши ребята.
Да, счастливцы, ловко обделали дельце! - вздыхает, прослушав этот рассказ, молодой артиллерийский полковник Волков. - Мне тоже вчера привалило было счастье, да и сорвалось. Отпросился я в город хлопотать насчет визы в Голландию, хочу заделаться голландцем. На площади Муссала турок обронил кошелек. Я, не будь дураком, - оглянулся, цап кошелек и в кусты. Свернул в переулок, иду медленно, как ни в чем не бывало. Заглянул в кошелек, не выдержал, - почти тридцать лир! Екнуло сердце. Так нет же! Вдруг - погоня. Видно, кто посторонний заметил на площади, как я поднимал находку. Пустился в «драп», ничего не вышло. Догнали. Хорошо, что не позвали полицию.
Сильно били?
Нет, не побили, но назвали «яманом» и что-то много по-своему ругались. Ах, как жаль! Сколько времени сижу без пиастров.
Большинство слушателей сочувственно качает головой.
Да, ведь этакий случай... Когда теперь другого такого дождешься! Тридцать лир! Надо бы во двор куда-нибудь, на проход, или заскочить в трамвай.
Этот маленький полковник Волков (я с ним жил в одном бараке, штаб-офицерском) давно уже утратил разницу между добром и злом, нравственным и безнравственным, дозволенным и недозволенным. Вместе с тем он не был совершенно падшим человеком. При нормальных условиях он тянул бы обычную армейскую лямку и к старости украсился бы знаком за «40-летнюю беспорочную службу». Война привила ему, как и многим другим, несколько легкомысленную мораль.
«Ах, если ваше, то берите, мне чужого не надо», - с невинным видом заявляют люди его типа, когда их ловят в воровстве.
Он был просто мил в своей откровенности, с которой рассказывал о своих поступках самого сомнительного свойства.
Какая там честь, когда нечего есть! - как бы говорил он в осуждение тем, которые, нарушая все божеские и человеческие законы, трактовали о чести офицерского мундира под константинопольскими заборами.
Сам Врангель, глава армии отщепенцев от человеческого общества, в это время очень увлекался судами чести. Ген. Слащев, обругавший его в своей книге «Требую суда и гласности», был не только лишен этим судом мундира, но и разжалован в рядовые. Моего случайного знакомого, матроса Федора Баткина, судом чести исключили из общества «первопоходников».
Полковник Волков забыл и думать об этих судах. До Серкеджи он больше месяца служил поваром у английского коммерсанта.
Вот это была жизнь, так жизнь! - с восхищением вспоминал он свою поварскую карьеру. - Не осточертевшие консервы ел я тогда, как здесь, а ростбифы да птицу. Спал я один на кухне, в тепле. Иногда англичанин подносил и стопку виски. Ну, что ж, я не гордый, не заставлял себя долго упрашивать.
Полк. Волков легко сбросил с себя ветхого человека. Ему, молодому человеку, это было нетрудно сделать.
А вот на Халки, - слышал я в лагере разговор, - живет один генерал с большими усищами и с большим капиталом. В мировую войну корпусом заворачивал. Этот платит знакомому солдату-инвалиду 50 пиастров в день, чтобы тот по утрам приходил к нему в форме и рапортовал по всем правилам устава: - «Честь имею явиться, ваше высокопревосходительство! За истекшие сутки в лагере происшествий никаких не случилось».
Этот хоть деньги платит, - вставляет свое слово высокорослый поручик Халевинский, облеченный в синюю французскую шинель и английские ботинки на босу ногу. - А вот наш генерал-от-эвакуации заставляет солдат и офицеров тянуться перед ним задаром.
Какой генерал-от-эвакуации?
Кутепов. Врангель произвел его в генералы-от- инфантерии на константинопольском рейде, во время эвакуации из Крыма. Публика взяла это на зубок. Так его и прозвали генералом-от-эвакуации. Этот сумасшедший (спятил от неограниченной власти) такого задает всем перцу, что чертям тошно. Люди живут в воронках, выбитых снарядами, ровно как троглодиты, а он каждый день гонит на ученье, чтобы драть по булыжникам и без того драную обувь. Смотры, парады, молебны... «Не беженцы мы, говорит, а армия... наше еще впереди... Сам русский народ позовет нас спасать Россию... крепитесь, орлы».
…
Настал тот час, когда всех казаков выстроили, чтобы пересчитать и посадить на пароход для отправки на Лемнос. Раздали на дорогу хлеб и консервы. В этот самый момент пришло известие, что отправка отменяется ввиду перегруженности транспорта продуктами. Розданные консервы и хлеб отобрали и понесли в лагерный цейхгауз. По дороге часть их расхитили сами же назначенные для переноски люди. Ротмистр Александровский, узнав об этом, приказал обыскать этих людей. У двух, одного донца и одного кубанца, нашли краденое.
Казаки! - обратился Александровский к «братве», - ваши товарищи хотели обобрать вас же самих. От покраж уменьшается доля, которая приходится на каждого из вас. В этом деле заинтересованы вы сами. Нельзя потворствовать такому безобразию. Что мне делать с виновными?
Сечь! - все, как один, закричали казаки.
Большинство из них сами не любили оставлять без
внимания то, что плохо лежало. Но здесь заговорил шкурный интерес: каждый почувствовал себя обокраденным.
Провинившиеся, видя всеобщее озлобление, побледнели.
Я член Кубанской рады, меня никто не имеет права подвергать телесному наказанию, - заявил дюжий, широкоплечий «кубанец» в такой громадной бурке, что в ней можно было спрятать не пару банок, а весь лагерный цейхгауз.
Член рады? Народный избранник! - раздались иронические голоса. - Законодатель, а этаким делом занимаешься. Все вы в раде кричали, что мы на фронте грабим, вешать нас за это требовали. А как отведали нашего здешнего житья-бытья, так сами пускаетесь грабить... Десять лишних ему за то, что член рады!
Adjudant’y объяснили, что самосуд за кражу у товарищей - исконный казачий обычай. Он согласился на порку…
Мечта славянофилов исполнилась. Русская армия, - русская в кавычках, но истинная сторонница тех национальных начал, которые провозвещали они, - наконец прибыла в Византию, родину своей культуры. «Растленный Запад», в лице французских солдат и офицеров, с изумлением наблюдал исконные нравы народа-богоносца.
Немало скандалов возникало и в женском бараке.
Благодаря помощи американского Красного Креста, женщины жили сравнительно сносно. Как и в штаб-офицерском бараке, у них имелись койки, матрацы, одеяла. Им выдавали какао, консервированное молоко и т.д. Этими дарами Америки они подкармливали своих настоящих и походных мужей.
Бездельная жизнь на всем готовом окончательно обленила даже тех из них, которые дома привыкли к труду.
Дело дошло до того, что никто из женщин не хотел выметать сор из своего барака. Постепенно у «барынь» образовались такие авгиевы конюшни, что грозили заразой всему лагерю. Русский комендант назначил старостихой женского барака одну вдову казачьего генерала, неотесанную «станёшницу», думая, что она сумеет заставить «барынь» убирать из-под себя навоз.
«Барыни» забунтовали.
Ну, вот еще, я буду подметать у койки какой-нибудь поручицы! - язвительно заявляет одна молодая особа, считавшая себя супругой полковника.
С соседкой-поручицей у нее давнишние нелады.
Подумаешь, фря какая! Знаем вас... Я в законе живу, а ты «походная»... Много таких было у твоего полковника.
Поручица в ту же ночь горько поплатилась за эту дерзость.
Староста! Староста!
Что, в чем дело?
Прекратите безобразие: тут мужчины.
В женском царстве тревога. Как ни холодно, но многие поднимаются с коек. Одинокая лампочка тускло освещает барак. Спросонок никто ничего не видит.
Где, где мужчина?
Вот у этой, госпожи поручицы, под одеялом. Подозрительную койку окружает толпа самых отъявленных фурий, на которых неспособен позариться ни один мужчина.
Вот вам крест святой, нету. Это она по злобе, что я ее «походной» величаю. Не верьте ей! - чуть не плача умоляет раскрасневшаяся поручица.
Под одеялом у ней... Вишь, как пятится... В ногах ищите... Видите, какая там куча.
Злополучный поручик извлечен на свет божий. Он готов броситься в Босфор, и физиономии буденновцев в этот миг были бы ему более приятны, чем лица представительниц прекрасного пола.
После этого в женском бараке поднимается такой шум и вой, точно и на самом деле на белогвардейский лагерь напал Буденный.
Под знаменами Врангеля гнило все, и гнило заживо... А вождь все еще называл себя и своих верноподданных солью земли русской. Он все еще не изверился в свою счастливую звезду, уповая на русское авось, небось да как-нибудь.
На кривую плохо надеяться... Не вывезет. Не удержались на голове, где же удержаться на хвосте, - говорили в Серкеджи, иронизируя над его бряцанием ржавым оружием.
В феврале он объехал лагеря в Галлиполи и на о. Лемносе, или, по эмигрантской терминологии, в «Кутепии» и на «Ломоносе». У него не было желания смотреть в корень вещей, узнать подлинное настроение низов и ознакомиться с их нуждой и горем. Этот честолюбец довольствовался внешней стороной, которую показывали ему его раболепные генералы. Эти последние, субсидируемые им, готовились встречать его, как коронованную особу. В Галлиполи куча денег ушла на покупку разной мишуры вроде материи национальных русских цветов. Румянами и пудрой хотели прикрыть гнойные лагерные язвы. Единоверцы-греки не пропустили случая поднять цены на ходкий товар.
Союзники нас продали, но они скоро раскаются в этом. Не за горами тот час, когда опять потребуемся мы. Орлы! Терпеливо переносите все невзгоды. Вы еще взмахнете своими могучими крыльями, и славен будет ваш новый полет, - истерично вопил вождь на параде.
А после парада толпы лагерных сидельцев, скорее похожих на мокрых куриц, нежели на орлов, разойдясь по своим палаткам и подземным норам, с отвращением глотали осточертевшие консервы под звуки музыки, доносившейся из богатой квартиры «Инжир-Паши», где происходила далеко не скудная трапеза в честь «обожаемого».
Галлиполи - монастырь с двумя уставами, военным и монастырским. И сухоедение здесь налицо, - писал в «Общем Деле» Бурцева (1921 г. №286) некий И. Сургучев, возвеличивая «Кутепию». - Церкви обслуживаются с необычайной любовью и тщательностью; службы часто проводятся по монастырскому чину; известная артистка Плевицкая выступает в качестве пономаря.
Автор этой статьи упустил из виду следующее. Оба этих суровых устава выполнялись только низшей братией; высшая не знала никаких уставов, ни сухоедения.
Артистка же Плевицкая менее всего вела монашеский образ жизни, выйдя замуж за начальника корниловской дивизии, молодого генерала Скоблина.
На Лемносе Врангель своим появлением окончательно деморализировал кубанцев. У последних, как всегда, происходили ссоры и плелись интриги. Легкомысленный, грубый генерал Фостиков не ладил с политическими деятелями, членами рады. Последние пожаловались Врангелю на его самоуправство, но невпопад. Напившись, вопреки обыкновению, пьяным, вождь выругал злосчастных кубанских политиков и даже пригрозил их ликвидировать, как некогда Калабухова. Затем он прошел в арестное помещение, где Фостиков гноил тех, которые откликнулись на предложение французов отправиться в Россию.
- Большевистская сволочь! Как только я займу Кубань, вас перевешаю в первую очередь, - исступленно кричал забывшийся аристократ, не уступая на этот раз в грубости любому приставу.
Первое предложение выехать на родину французы сделали в январе, вывесив кое-где соответствующие объявления. Военное начальство категорически отказалось оповещать об этом войска. Более того, агенты начальства по ночам срывали такие объявления даже возле самых французских комендатур. Но среди перешедших на гражданское положение солдат и офицеров, живших при военных лагерях, в специальных беженских лагерях (Сан-Стефано, Халки, Селимье, Тузла и др.) и на воле, нашлось немало таких, которые решались покинуть неприветливую чужбину. Гулящих людей, которые записывались на родину в Константинополе, французы направляли в Серкеджи. Здесь, в ожидании парохода, они составили особую группу, «русскую», под главенством старого полковника, жили в отдельном бараке и держались в самом черном теле. Ротмистр Александровский титуловал их большевиками и каждый день назначал их на уборку лагеря. Пищу этим парням раздавали в последнюю очередь.
Вы не боитесь Совдепии? - спрашивали старика.
А что с меня взять? Я до гражданской войны много лет был в отставке. Белые заставили меня служить. Здоров, говорят, есть сила. Я все время заведывал продовольственным магазином и только потому выехал сюда, что не привык самовольно бросать свою часть и вверенное по службе казенное имущество. Теперь у меня на руках бумажка, что я уволен в первобытное состояние, никому ничем не обязан здесь. А там у меня старуха. Будто что мне сделают, старому хрычу.
Этот «большевик» организовал церковный хор, читал Апостола за обедницей и монархию считал богоустановленной властью…
Накануне отправки репатриантов в Серкеджи прибыли и те, кто записался в чаталджинских лагерях, по преимуществу «отцы» и «дидки», перешедшие на беженское положение. Этот хлам не мог служить пушечным мясом, и его не задерживали.
Маркуша... Марк Пименов! - окликнул я своего бывшего вестового, заметив его в этой толпе.
Я, господин полковник.
На родину? Что ж ты пятишься?
Чудно как-то. Служили вместе, а я теперь советским человеком делаюсь... Вы не сердитесь на меня. Я без вас своим умом дошел, что тут все пропало, развалилось и расклеилось. Рухнуло, и уж не поднимется. По глупости, может, своей - я думаю, что не все скоро, но все там будем, дома-то!
На другой день партия уехала. Первая партия врангелевцев в Россию!
К великому ужасу ротмистра Александровского, на пароход незаметно проскользнул один из наших аргусов стоглазых - держиморд-сторожей.
Не вытерпело сердце.
Рискнул.
Кровавый перевозчик начал свою ужасную работу, - писали врангелевские газеты про пароход «Решид-Паша», который потом еще не один раз выхватывал из-под знамен воинственного барона партии его бывших бойцов и отвозил их в царство Серпа и Молота.
