Когда 7 января мы впервые притащились в Павловскую, после своего Грязевого похода, на заборах увидели расклеенные номера «Вестника Донского Штаба», в которых прочли биографию донского командарма и лицезрели его портрет с надписью: «Вождь донского казачества». При наличии у донцов атамана такое титулование Сидорина носило характер вызова.
Между их превосходительствами еще летом пробежала черная кошка. Ген. Богаевский, слишком покорный «единонеделимцам», понемногу начал опасаться честолюбивого, самовластного «приказчика души Каледина». Командарм пользовался популярностью среди членов Круга, имел к своим услугам бойкое перо талантливого публициста Виктора Севского, а главное — распоряжался реальной силой — армией. Атамана на фронте знали разве понаслышке.
[Читать далее]Сидорин опасался каких-нибудь подвохов со стороны «божьей коровки» и его клевретов и держал своего агента, капитана Бедина, в Новочеркасске, чтобы следить за настроением сфер.
Богаевский, в свою очередь, подозрительно относился к тому кружку, который образовался возле Сидорина. Видную роль в сидоринской «лавочке» играл Александр Михайлович Агеев, родной брат П. М. Агеева, виднейшего донского демократа.
Сейчас звезда Богаевского померкла. Он окончательно скомпрометировал себя в глазах казачьих политических деятелей, возглавив маргариновое деникинское правительство, перелицованное из особого совещания…
Ген. Гусельщиков требовал предания суду ген. Лобова, не выполнившего директивы, благодаря чему Новочеркасск сдали без боя. Но вышло comme toujours. Ген. Лобов немедленно отправился реабилитироваться к атаману, и дело кончилось разговорчиками.
Милый красновскому сердцу детка, войсковой старшина Роман Лазарев, все еще занимая какую-то тыловую должность, продолжал шалить и на Кубани, озлобляя хозяев, и без того не очень ласковых к нам...
Больше всего ко мне поступило дознаний или простых сообщений о хищениях, произведенных под шумок в период бегства. Казначеи редко где не скрылись с чемоданами, набитыми деньгами…
При всеобщей деморализации, казнокрадстве, жульничестве просто уж и не верилось, что остались еще честные люди. Деникин с радостью отметил в приказе от 26 декабря пример добросовестного отношения к казенным деньгам со стороны пяти лиц. Увы! Это были не офицеры, не чиновники, не контрразведчики, не члены монархических организаций, а простые солдаты…
Преемником Мамонтова назначили ген. — лейт. Павлова…
С Доном он не имел ничего общего, так что самое назначение его вызвало ропот среди офицерства, не терпевшего командиров не своего донского корня.
Не зная местных условий, Павлов повел корпус быстрыми переходами от реки Дона на юго-восток через голые степи, чтобы выйти на линию Царицын — Торговая, отрезать Буденного от связи с прочими красными частями и опрокинуть его на Кубанскую армию.
Морозы погубили все предприятие. В безжизненной степи, при сильном ветре, люди мерзли сотнями. Лошади гибли от бескормицы, если не от стужи. Ночевать приходилось в лучшем случае на зимовниках, куда в прежнее время загоняли в период холодов табуны лошадей и где теперь торчали одни развалины сараев и домишек.
Поход при таких условиях доконал лучшую донскую кавалерию. К намеченному пункту прибыли обессиленные люди, почти все с отмороженными руками и ногами, на жалких, никчемных лошадях. Калеки не могли ударить, как следует, на такого серьезного врага, как 1-я Конная. Вместо боевых действий, офицеры мамонтовского корпуса начали митинговать. Павлова прогнали и избрали своим вождем ген. — лейт. Секретева.
Не встречая серьезного сопротивления, Буденный разгромил один кубанский корпус и обрушился на другой около ст. Белая Глина. Кубанцы сражались так, как и подобало солдатам демократической Рады, т. е. воткнули в землю штыки, выкинули белый флаг и завопили:
— Мы — нейтралитет!
После этого, пропустив красных, вся кубанская армия бросилась бежать, куда глаза глядят…
Вечером стало известно, что скоро отправится в Екатеринодар бронепоезд, носящий гордое название «На Москву». Мы с ген. Петровым, ежась от холода, залезли на площадку первого же попавшегося вагона бронепоезда.
Дул порывистый ветер. В моменты затишья мы стали улавливать какой-то несуразный гул, доносившийся из вагона. Не то пели, не то кричали, но как-то не по-человечески.
Вдруг распахнулась дверь и вместе с волною теплого, пропитанного спиртом и табаком воздуха, нас обдало целое море звуков. В вагоне, несомненно, шла пирушка.
— Здесь офицерское собрание… Тут нельзя стоять… Эй, живо, эвакуируйся! — с присвистом закричал какой-то офицер, вывалившийся из-за двери.
Мы назвали себя. Он притих и исчез за дверью. Через минуту его фигура снова появилась перед нами, но уже почтительно выпрямившись.
— Командир бронепоезда, господа, будет очень рад вас видеть. У нас сейчас ужин с возлиянием, так как только что получили десять ведер спирту для технических надобностей.
Войдя в вагон, мы увидели за маленькими столиками десятка три совершенно пьяных офицеров. Солдаты прислуживали им, то и дело принося из-за перегородки новые закуски и полные графины, которые опустошались с головокружительной быстротой.
Командир, молоденький капитан, со значком Павловского военного училища, поспешил усадить нас за свой стол и похвастаться своими заслугами:
— Это мы брали Ростов с марковцами. То есть они атаковали, черт возьми, а мы били по городу из орудий Канэ. Теперь едем чиниться в Новороссийск. И отдохнуть немного. Надо же нам, черт возьми, передышку. А потом наш «На Москву» двинется снова на Москву. Хорошо наше имя? «На Москву!» Одно наше имя пугает красных, распротак их душу так… Сегодня же гуляем и пьем, еле можахом… Господа, чарочку гостям.
Он поднялся и, покачиваясь, начал дирижировать пьяным хором.
Спели чарочку и прокричали ура.
— Донцы? — спрашивали из дальних углов.
— Донцы.
Эх, не за Троцкого,
Не за Ленина, —
За донского казака
За Каледина, —
бессвязно прохрипело несколько пьяных глоток..
Едва прозвучало последнее слово куплета на мотив «Яблочка», как дремавший возле окна… офицер вскочил, как ужаленный, и, неистово хлопнув кулаком о деревянный столик, завопил на тот же лад, как бы продолжая песню:
Я на бочке сижу
И кричу народу:
Распротак вашу мать
За вашу свободу!
Под хохот и аплодисменты он обвел собрание диким взглядом, выругался и бухнул за стол. Через минуту он снова дремал, уткнувшись лицом в руки, сложенные на столе.
Мало кто слышал, как поезд тронулся и поплелся почти шагом в Екатеринодар.
Командира, уже в пути, солдаты увели под руки в свой вагон. Другие с трудом уходили сами. Про нас забыли. За неимением других логовищ, мы кое-как улеглись на столиках.
Посередине пути поезд сошел с рельс. Утром все ликовали, что отделались таким пустяком. Машинист и его помощники пили не хуже других, и можно было ожидать более скверной истории.
На этом бронепоезде служил добровольцем профессор Даватц, который впоследствии, в эмиграции, написал немало гимнов в честь защитников великой и неделимой, облекая их подвиги легендарным туманом.
По адресу своих сподвижников по бронепоезду он тоже рассыпал множество похвал в печати… Я, к сожалению, имел случай наблюдать только ту их работу, которая не заслуживает восторженных отзывов…
На другой день я разыскал Н. В. Чайковского…
— А, скажите, что теперь намерен предпринимать Деникин? Куда он денет эту полумиллионную армию беженцев и солдат? Почему бы не начать переговоры с большевиками? Опыт показал полное наше бессилие. Дальнейшая борьба вызовет только бессмысленные жертвы.
— Боже сохрани армию от таких взглядов, как ваши. В руках Деникина есть Крым. Наиболее боеспособные части армии можно перевести туда и продолжать начатое дело. Крым нам нужен как очаг, хотя бы самый маленький, для того, чтобы здесь тлела антибольшевистская искра. Надо, чтобы Европа видела, что русский народ не мирится с большевиками.
— А разве, Николай Васильевич, на севере местное население принимало какое-либо участие в белом движении? Приходится констатировать, что и здесь, на юге, широкие народные массы не шли за Деникиным.
Старик, вместо опровержения моих слов фактами, начал развивать такую теорию, по которой выходило, что русский народ исповедует Эсеровский символ веры.
Тут я невольно вспомнил слова ген. Свечина, который, по возвращении в апреле 1919 г. из Парижа, в докладе Кругу так охарактеризовал Чайковского:
— Он не знает России и ее настоящего, так как сорок лет прожил за границей.
Эсеровщина вообще в данный момент выплыла на поверхность взбаламученного южнорусского моря, как неизбежный продукт разложения белого стана.
Деникин окончательно на все махнул рукой. В январе он еще хорохорился. Объявил даже войну Грузии только из-за того, что партия каких-то бродяг перешла границу.
Теперь он опустил вожжи и плыл по течению, заботясь только о том, чтобы в критический момент обеспечить пароходы «единонеделимцам» и своим «цветным войскам».
С навязанным ему южнорусским правительством он не имел никакой органической связи.
Эсерствующим открылась, хотя и на короткое время, арена для обнаружения своих талантов. Они не пропустили случая. Погибающая русская Вандея в этот миг покрылась сверху эсеровской краснотой, столь же неестественной, как румянец на лице чахоточного.
В прежнее время Осваг беспрестанно сообщал, со слов «военнопленных» или «прибывших из России лиц», что в Совдепии народ жаждет твердой единоличной власти, желает выкупить помещичью землю и закрепить ее за собою с помощью гербовой бумаги и т. д. Теперь, с появлением на клочке Кубани демократического «общерусского» правительства, изменились и чаяния русского народа. Теперь, оказывается, подавай ему Учредиловку, подавай землю безвозмездно и в придачу к земле подавай еще всякие демократические свободы.
В феврале екатеринодарские газеты сообщали о захвате в плен донской партизанской бригадой начальника 28-й советской дивизии латыша Азина, потом, якобы со слов этого пленника, писали, что Красная армия войны продолжать не может вследствие массового дезертирства, голода, заболеваний, отсутствия обмундирования, что искреннее настроение и желание 99% населения Советской России покоится в лозунге: «Долой коммуну с самодержавными комиссарами. Да здравствует Учредительное Собрание».
Азину приписали целую проповедь эсеровских идей, которую приводит в своей книге «В стане белых» Г. П. Раковский…
Сфабрикованное воззвание Азина к красноармейцам напечатали во множестве экземпляров и очень усердно развешивали в более видных пунктах, перед сдачей их неприятелю.
Авось подействует и вызовет «внутренний взрыв», о котором все время мечтали эсеры!
Они очень ловко спекульнули именем злополучного начдива, в действительности, очень быстро расстрелянного вскоре же после пленения. Мертвец ведь не мог опровергнуть того, что ему приписывали…
Шкуро, не сумевший увлечь своих родных кубанцев на борьбу, 17 февраля получил от Деникина задание формировать партизанские отряды. Народ не хотел воевать. Как всегда, последнюю надежду возлагали на партизан.
Но и Шкуро ничего не мог сделать. Кто хотел грабить, предпочитал идти не к «волкам», которых иногда гоняли в бой, а к шайкам зеленых.
Ген. Улагай принял командование кубанской «армией», т. е. разогнанным у Белой Глины сбродом, который в панике утекал в Усть-Лабу, чтобы поскорее перебраться через Кубань и драпать через горы на побережье. Единственное боевое распоряжение нового командарма заключалось в приказе своему поезду возможно скорее выбираться в Екатеринодар, подальше от своей армии.
Ловкий предприниматель, полк. М.Н. Гнилорыбов, тоже «формировал», т. е. получил деньги на формирование «отряда Верховного Круга».
Южнорусский белый стан явно заканчивал свое существование. Но, умирая, оставался верен себе: политиканствовал до конца.
1 марта, за два дня до сдачи Екатеринодара, открылась 4-я сессия Краевой (Чрезвычайной) Рады!
Добрых две трети кубанской земли уже находились в руках врага. Съехалось лишь сто четырнадцать депутатов, менее половины. Но говорильный зуд был так велик, что и эта горсть признала себя правомочным законодательным органом и начала работать языком. Катастрофическое положение мало трогало этих людей, не допускавших даже мысли, чтобы кто-нибудь когда-нибудь заткнул им навсегда глотки…
На 2-е марта Рада назначила пленарное заседание, но в этот день, вместо разговоров, пришлось укладывать пожитки.
Страдавшая запойной болтовней «цитадель народоправства» «проговорила» и свою столицу, и свою эфемерную государственность.
