Если вначале я, любуясь четким строем юнкеров, как-то не обратил внимания — что они поют? — то следующие слова песни оскорбляли уже их юнкерский мундир:
Вышли мы все из народа, дети семьи трудовой,
Братский союз и свобода — вот наш девиз боевой!
/От себя: конечно, разве для господ не оскорбление – «из народа, дети семьи трудовой, братский союз и свобода»?/
…
Вообще же никто из нас, строевых офицеров, ничего не понимал в политике и совершенно не разбирался в совершаемых событиях.
…
Казаки вообще не любили солдат, а «красный флаг» для них был одно оскорбление, связанный только с шахтерами, с солдатами и вообще с «мужиками»…
[Читать далее]…
Впереди всех, с перекошенным от страха лицом, но с винтовкою в руках — сломя голову бежит казак Козьминов. Выхватив из ножен шашку, кричу-командую ему:
— Стой! Стой! — кричу я сгоряча с грубой руганью…
В конном строю, пройдя молча, замкнуто и смущенно несколько верст до бивака полка, — вызвал вперед песенников. Как никогда — они выехали лениво. Долго не могли начать песню, а когда запели, то я понял, что в душе их что-то произошло. И произошло только нехорошее против своего командира сотни.
Я понял, что они обижены моим оскорбительным криком и руганью двух испугавшихся казаков, чего теперь, в революционное время, офицеру делать уже нельзя. Другое дело — прав ли был я или не правы были те два казака, но теперь площадной руганью пользоваться нельзя.
— Песенники по местам! — командую. — Отделениями на-лево! Стой! Равняйсь! Смирно! — подал длинную команду. Сотня выстроилась и замерла по уставу.
— Казак Козьминов! На двадцать пять шагов вперед перед сотней — рысью! — бросаю в строй.
Казак Козьминов выехал вперед. Шагом подъезжаю к нему, останавливаюсь против него и громко произношу так, чтобы все услышали:
— Я Вас выругал матерным словом... Я извиняюсь перед Вами, на глазах всей сотни…
Пишется это для того, чтобы читатель понял — какую жуткую драму переживали мы, офицеры, в те жуткие месяцы русской революции!
/От себя: ещё бы не драма – извиняться перед каким-то рядовым./
…
Дай казаку немного воли, он сделает еще худшее, — считал я…
— Позвать мне обозного казака Баженова!.. Скажите, Баженов, если бы Ваш отец увидел это... — при этом я указал ему рукою на раскисший хомут и вожжи, — что бы он сказал Вам?
— Виноват! Господин подъесаул! — отвечает он смущенно.
— Да и вообще — позволили бы Вы вообще в станице, в отцовском хозяйстве — бросить конскую кожаную упряжь под дождем?
— Никак нет, господин подъесаул! — отрицает он.
— И как отец поступил бы с Вами за это? — морально мучаю я его, стараясь добраться до его совести.
— Они бы меня наказали... — сознается он, с почтением называя своего отца в третьей лице.
— Ну, так вот что, Баженов, возьмите все это и уберите под сарай немедленно же... — резюмирую я «его исповедь». И этот богатырь-детина, могущий кулаком сбить с ног быка, — он послушно собирает раскисшую ременную сбрую и несет под сарай. Казаки под навесом от дождя весело смеются...
Привожу эту мелкую, но характерную картинку как показатель революционной распущенности, которая достигла даже казачьей хозяйственной души. И командиру сотни, вместо того чтобы только крикнуть-приказать: «Баженов! Убрать!» — пришлось произнести целую тираду, чтобы подействовать на совесть, на душу казака. При этом пришлось подбирать необходимые слова и вежливо, чтобы не оскорбить этого всего лишь обозного казака, называть его на «Вы». Тогда как раньше — это сделал бы любой приказный, но в другой форме и по-воински более определенной и строгой. И думалось тогда: «При таких взаимоотношениях и революционной дисциплине — можно ли было вести казаков в бой, в атаку, на смерть?! Да и пошли бы они?!»
…
…нас, казачьих офицеров гарнизона города Вильмондстранда, ни разу не собирал наш штаб дивизии. Полки и батарея жили своей внутренней жизнью и только встречались иногда на финских вечеринках с танцами… Беспристрастно говоря — наряду со многими революционными неприятностями, мы проводили время, политикой совершенно не интересуясь, как и не представляли — чем же все это закончится? Политически мы были абсолютно безграмотны.
…
Отряд Шкуро, отличный для набегов, был мало пригоден для длительного боя на подступах к Ставрополю. Партизаны кутили, больше всех сам Шкуро, не раз обижали население, поделили склады. «Старики» кубанцы ворчали: «не для того они шли в отряд, чтобы защищать буржуев»...
…
Генерал Врангель издает строгие приказы и за грабеж — повесил одного черкеса... Мы удивились этому: грабеж, может быть, и был, но мелкий... Так зачем же казнить?! Отнять жизнь у человека из-за мелкого грабежа у большевизанствующих же крестьян?
…
Полк шагом идет по станице. Везде на улицах, у дворов, много радостно взбудораженного народа. Навстречу нам идет бородатый казак… …он, указав рукой на изломанные деревья станичного садика, говорит зло:
— Подлецы... что сделали с деревьями... разбойники, — чем выражал весь свой гнев на красных, видя нас, белых, его освободителей. Но вдруг я слышу от Безладнова в сторону старика:
— А отчего Вы их не выгнали отсюда?.. Да еще кормили их...
До станицы Курганной 12 верст. На нее идет широкий пыльный шлях. Вошли в станицу. Жители высыпали на улицу и радостно смотрят на нас. Некоторые плачут, другие радостно приветствуют, давая казакам хлеб и фрукты.
— Што — дождались, сукины сыны? А где ваши молодые казаки?.. Ушли с красными? — вдруг зло бросает Без-ладнов в большую группу старых казаков и баб, стоявших у ворот. Я буквально оторопел от этих его слов.
— Да-да!.. Сукины сыны... все ушли! — вдруг вторит ему едущий рядом с нами бородатый подполковник…
…
— А ты зачем суды пришел? — вдруг слышу я. И едва успел оглянуться на произнесшего эту фразу, как один подросток-казачок стал «дубасить» другого.
— Ты за что же? — кричу ему.
— Ы-ы... дык ета бальшавик, дядинька!.. Када ихния тут были, — он нас бил... а теперь вот мы иво! — быстро проговорил мне казачок-подросток лет десяти.
Быть ему урядником, думаю: активный и смышленый.
…
На углах улиц стояли бабы-казачки, только что прогнавшие коров в стада. Мы тихо, спокойным шагом, проходим мимо них. Вдруг от одной из групп баб, наперерез голове колонны полка, смело и уверенно идет крупная казачка лет 45 с длинной сучковатой хворостиной и громко говорит Безладнову:
— Паслухай, што я тибе скажу!.. Мы Вас ждали как Бога, а ночью целый взвод черкесов насильничал маю дочь... и ана теперь не может встать...
Краска стыда и злости ударила мне в лицо. Безладнов пробурчал что-то, грубо выругавшись по адресу черкесов, и мы, не останавливаясь, проследовали дальше, оставив баб позади себя. Не останавливать же колонну войск и производить дознание.
…
Из Константиновской, на автомобиле, скоро появился Врангель. Приказав на месте ждать его распоряжений, он двинулся дальше через хутор, к авангарду. Не прошло и полчаса времени, как к нашей колонне подошла мажара. С нее весело спрыгнули человек 15 молодых казаков и заговорили с нами. Казаки нашего полка немедленно окружили их и стали расспрашивать, — откуда и что? Все они были молоды, видимо, еще не служили, все довольно хорошо одеты по-станичному — в маленьких папахах, в темно-серых тужурках с лацканами на бортах войскового цвета, в шароварах с красными кантами, вправленных в сапоги. Одеты были так, как казаки идут «на станицу», т. е. в центр станицы по каким-нибудь делам в полурабочем, в полу-праздничном костюме. Некоторые в ватных бешметах. И только один был среди них старый казак лет 35, с небольшой черной бородкой, подстриженной «по-азиятски». Конвоирующий их казак подъехал к нам, ко всей группе офицеров Корниловского полка, и подал записку. По положению полкового адъютанта — я беру ее, разворачиваю и читаю вслух:
«В подсолнухах захвачено 15 скрывавшихся казаков красной армии из станицы Константиновской, которых и препровождаю. Командир 1-го Уманского полка полковник Жарков». И поперек этого донесения читаю надпись: «В главные силы. Расстрелять. Генерал Врангель».
Все слышат последние слова и словно не понимают: кого расстрелять? и за что?
— Это явное недоразумение, — говорю я Безладнову. — Его надо выяснить... это ошибка, — продолжаю.
— Какая ошибка? — спрашивает, скорее отвечает мне он. — Красные?.. Ну и... расстрелять! — добавляет Безладнов.
На эти слова своего командира полка сотенные командиры, пользуясь равенством в чине, — Черножуков, Лопатин, Сменов заговорили сразу же все, что — это есть ошибка, недоразумение, что генерал Врангель не разобрался, торопясь к авнгарду, что время у нас есть, это не спешно и прочее. И вдруг мы слышим от Безладнова, что — «никакого недоразумения нет, это пленные, это «приказ» и если приказ, то какой же может быть разговор?»
Мы слушаем его и не верим своим ушам. Все это показалось нам таким диким, что становилось страшно за могущий быть произвол. Вокруг нас казаки слушают наш, уже довольно крупный, разговор и молчат. Насторожились и пленные. Они стоят тут же и все слышат... Я беру себя в руки и начинаю действовать, чтобы спасти жизнь этих казаков. Донесение, по положению, находится в моих руках. Быстро подступаю к пленным и спрашиваю — «кто они? и как захвачены?»
Наперебой, запальчиво отвечают, что — «они казаки станицы Константиновской. Их вчера мобилизовали красные и насильно увезли из станицы; сегодня, когда завязался бой и красные отступили, — они умышленно спрятались в подсолнечниках, чтобы не идти дальше с ними, и сами вышли к казакам; у них дома «закопаны» винтовки, все их в станице знают — только справьтесь об этом, станица ведь недалеко!» — закончили они. Под полное одобрение всех офицеров и молчаливое созерцание казаков — резко докладываю своему беспечному командиру полка, подчеркивая еще раз, что это ошибка, и будет безумием расстрелять своих же казаков, таких же «белых», как и мы.
— Я ничего не знаю. Мне приказано, и я исполню, — вдруг упрямо заявляет Безладнов, лежа на бурке.
Я смотрю на него и, еще не веря этим его словам, ищу еще что-то ему сказать особенно доказательного, чтобы внушить ему всю несуразность и жестокость его мышления.
— Да подождите хоть полчаса! Можно послать к генералу Врангелю офицера, чтобы выяснить все это на месте! — совершенно не по-воински говорю ему, не как подчиненный ему офицер и его полковой адъютант, а говорю «как человек» и как равный с ним в чине. А Безладнов отвечает мне уже решительно:
— Мне приказано, и я — исполню!
И на все мои доводы — вдруг говорит «о святости приказания начальника». Тут я уже не вытерпел. И, передавая ему этот трагический листок донесения полковника Жаркова с резолюцией генерала Врангеля, заявил:
— Ну... действуйте теперь Вы сами... а я отхожу от этого дела.
Передав донесение — отошел в сторону, тяжело дыша. Мое такое заявление произвело впечатление на офицеров полка. Сотенные командиры заявили Безладнову: «чтобы не было поклепа на один Корниловский полк за расстрел своих же казаков, они просят разделить пленных пополам, между нашим и Черкесским полком, и пусть каждый полк расстреливает «свою половину». Конечно, — это не был даже и соломонов суд.
От черкесов прибыл корнет Пшемаф Ажигоев, мой старый друг по Майкопскому техническому училищу, человек высокого благородства. На предложение Безладнова он попросил посоветоваться со своими офицерами. Ушел и скоро вернулся с другим корнетом Беданоковым. Они доложили, что «господа офицеры Черкесского полка просят помиловать пленных до выяснения». Но у Безладнова, видимо, заговорило упрямство казака-черноморца: он тут же приказал — «разделить пленных пополам и немедленно же расстрелять».
Услышав это, пленные казаки побледнели. Какой-то длиннобородый старик упал на колени в их кругу, поднял глаза к небу, заплакал старчески и начал широко креститься. Эту картину, по своей жути, трудно описать. Пленных разделили пополам между полками и повели... Я еще не верил в это. Мне казалось, что это был сон и сон дурной. Но когда в тридцати шагах от нас раздались безпорядочные выстрелы, я быстро лег на землю лицом вниз, словно омертвелый... Через 5-10 минут слышу голос офицера, исполнившего приказание Безладнова. Прапорщик из урядников-пластунов, неискушенный человек, мешая русский и черноморский языки, он докладывал, что — «насылу рострэлялы... у козакив дуже тряслысь рукы...»
Выполняя последний долг христианина, я пошел посмотреть на несчастных. Они распластаны в густой крови, еще не остывшей. Вокруг них стоят казаки-корниловцы и тупо смотрят на трупы, а что думают они — неизвестно. 15 казачьих трупов валялись в беспорядке у западной околицы хутора Синюхина, а в 15 верстах от них, за пригорком — живым укором отчетливо видна была колокольня их Константиновской станицы, в которой были их дома, и где жили их родители, братья, сестры, жены. Они больше уже никогда не увидят их.
Подвода, на которой были привезены пленные, сиротливо стояла тут же.
— А где же возница? — спросил кто-то.
Высокий сухой мужик-подводчик лет семидесяти, также мобилизованный в подводы, тот, что молился Богу, ничего не зная, стоял с пленными. Его машинально включили в группу и... также расстреляли.
