Генерал Врангель, чем-то сильно взволнованный, сильно разцукал Безладнова «за опоздание». На доклад последнего, что приказ о выступлении получен с опозданием — генерал Врангель, повышенным тоном, буквально выкрикнул и очень зло «молчать!» и пригрозил отрешить его от командования полком, вручив тут же ему лично отпечатанный приказ по дивизии со строгий выговором «за опоздание».
— И когда это он успел отпечатать приказ с выговором мне? — как-то флегматично и удивленно, с черноморским юмором, спросил Безладнов меня.
Улыбаясь, я вспомнил, как генерал Врангель прищуривал глаза в станице Петропавловской, выслушивая разные резкости Безладнова. И прищуривал он их, скрывая свое неудовольствие. И бывшие будто ласковые взаимоотношения Врангеля и Безладнова сразу же прекратились. Но офицеры полка, с полным сочувствием за несправедливость, стали на сторону своего командира. Врангель все же отомстил Безладнову...
[Читать далее]…
В самый разгар боя, неожиданно из-за бугров, с юго-востока, под огнем красных, пешком, в сопровождении только своего адъютанта-кавалериста — явился генерал
Врангель. Оба они в гимнастерках, в фуражках, при шашках и револьверах. Бабиев доложил боевую обстановку. Врангель спокоен, улыбается и потом, с явным приятным расположением к Бабиеву, как-то наивно стал рассматривать его, — как он одет? И рассматривал его так, как рассматривает подруга подругу, увидев на ней новое модное платье. И, налюбовавшись, вдруг спрашивает:
— Полковник! А где Вы заказывали свою черкеску?
И по боевой обстановке и по существу вопроса — это было очень странно.
— Да еще в Тифлисе, Ваше превосходительство! — козырнув ему, отвечает Бабиев, стоя перед ним в положении «смирно».
— Не беспокойтесь... держите себя свободно, полковник. Я так люблю кавказскую форму одежды, но в ней мало что понимаю, почему и присматриваюсь к другим — кто и как одет? Я ведь приписан в казаки станицы Петропавловской. Станица подарила мне коня с седлом. Теперь я хочу одеть себя в черкеску. Но, чтобы не быть смешным в ней — вот я присматриваюсь, чтобы скопировать с кого. Вы так стильно одеты... — говорит он, ощупывает качество «дачкового» сукна черкески и «щупает» глазами его оружие.
…
…вижу полковника Мурзаева. …стоял он, пропуская мимо себя сотни своего 1-го Линейного полка во взводных колоннах... Мурзаев… ждет подхода последней сотни. И когда голова ее поравнялась с ним и казаки молча, сумрачно и, как мне показалось, стыдливо повернули к нему свои головы, — я услышал от него короткие бранные слова, бросаемые им в строй с горьким негодованием:
— Трусы!.. М-рзавцы!.. Двадцать верст наметом удирать?! Я вам покажу-у!..
Пропустив линейцев, — он повернул лицо ко мне и спокойно поясняет:
— Подумайте только... Мы подошли к Козьминскому... шли переменным аллюром (5 минут шагом, 10 минут рысью). Я нисколько не сомневался, что село мы возьмем. Хотя — на кой черт оно нам нужно?! Стоит оно в стороне, только расброска сил!.. И вдруг — на нас неожиданно налетает красная конница... наши полки не выдерживают... поворачивают назад и... стыдно сказать: мы 20 верст «бежали» почти широким наметом. Никакие команды и угрозы — не помогли. Все кричат — «Стой!.. Стой!» и все, все же скачут назад. Скакал и я с ними... И что досадно, что красной конницы было столько же, сколько и нас! И я полки остановил только вот здесь, у станицы. Здесь я их собрал, и вот — церемониальным маршем — пропускал «через мат»... — закончил он.
Я вполне понял гнев этого доблестного кубанского штаб-офицера. И невольно вспомнил маршала Нея, сподвижника Наполеона. По истории — храбрый маршал, чтобы возбудить храбрость своих подчиненных, — перед боем ругал, оскорблял их последними словами, что они «трусы, негодники и прочее», и накалял их так, что они, брошенные в бой, творили чудеса.
Приближалась голова Черкесского конного полка. Они без слов пели «лезгинку», словно ничего и не случилось особенного. «Так ли Мурзаев будет ругать-оскорблять черкесов, как своих линейцев?» — невольно подумал я. И можно ли с черкесами так поступить?
Офицеры-черкесы скомандовали «Равнение на-право!» Всадники, перестав мурлыкать лезгинку, молча повернули головы в сторону своего бригадного командира.
— Спасибо за молодецкую службу! — громко, мощным своим баритоном встречает Мурзаев каждую сотню.
…
Как ни странно — у казаков и офицеров-кавалеристов не было никакого «общего языка». Кавалеристы совершенно не умели говорить с казаками. У нас всех казаков называли на «ты», по фамилии, иного и по имени — Пэтро, Грыцько, а не зная — кричишь порой так: «Эй, козаче! хлопче! давай коня!» — и казак, услышав это, быстро выполняет приказание.
Там же, при штабе дивизии — было совсем иное. Кавалеристы не знали, говорить ли казаку «Вы» или «ты». Больше называли на «Вы», что для рядового казака было тогда странно и отчужденно. Фамилии же казачьи они плохо запоминали. Да и как их можно было запомнить, такие «странные», как, например — Нидилько, Шрамко, Супоня, Мамрак, Индыло...
Второпях кавалерист требует свою лошадь. Фамилию казака, конечно, не помнит, и он выкрикивает:
— Эй, казак! вестовой! да давайте же мне, наконец, мою лошадь! — возмущенно кричит он. И казак только по внешности офицера видит, что это его барин. И он с досадой за слово «вестовой», словно «лакей» лениво подводит ему коня, а сам думает: «хай бы вин тоби здох...».
…
Из штаба генерала Врангеля в полки прислали воззвание генерала Деникина, с указанием — «за что борется Добровольческая армия?» Эти воззвания приказано разбрасывать по селам конными разъездами. Миша развернул передо мною почти аршинного размера листы, в которых напечатано «о земельном вопросе, о конечной цели борьбы и о будущем государственном строе, который «выявит» сам народ».
— Ну, почему не написать прямо: через Учредительное собрание, — нервничает он. — Нет... тут есть какая-то хитрость. Народ этого не поймет и не поверит. Да и какая это пропаганда в каких-нибудь двадцать листов, данных мне в штабе?! — продолжает он все также нервно.
Он рвет один лист. Потом садится за стол, берет карандаш, зачеркивает слова «народных представителей» и вписывает на их место — «за Учредительное собрание». Карандаш у него плохой, зачеркнутое и написанное плохо видно, но он доволен и добавляет: «Пусть крестьяне хоть будут знать, за что мы боремся». Все мы тогда и не интересовались, и не разбирались в политике, почему я и смеюсь над своим Мишей и этим его как бы успокаиваю. Кроме того, все мы, строевые офицеры, считали, что политика — не наше дело.
…
Все было у иногородних полная противоположность казакам, хотя и жили они не только что в одной станице, но и бок о бок — соседи дворами. Редкий случай бывал, чтобы казак женился на девушке-иногородней. Но чтобы девушка-казачка вышла замуж за иногороднего — это считалось просто позором.
Вот при таких психологических взаимоотношениях — неожиданно свалилась русская революция 1917 г. В казачьих частях ее совершенно не ждали, а в станицах ее посчитали как настоящий «бунт против царя». Иногородние же посчитали, что пришел долгожданный час, когда настало полное равенство с казаками, и что теперь «казачья земля» будет даваться и им, как равным гражданам России. И когда на всей Кубани установилась советская власть в самом начале 1918 г., а Добровольческая армия из Донских степей двинулась на Кубань для ее освобождения вместе с кубанскими полками, атаманом и правительством, — то самыми отъявленными противниками и стойкими красными бойцами против «белых» были иногородние Кубани.
…
Крестьяне должны кормить полки. За все платили им мизерные «справочные цены».
Начиная с середины 1918 г. в этих селах перебывали разные строевые части войск, и белые, и красные. Каждый начальник выставлял свои жестокие требования: давать частям фураж, продовольствие, подводы. И, конечно, в конце концов почти полностью «объели» села и заморили крестьян. В селе Киевском стояла какая-то «белая» бригада калмыков, и крестьяне с ужасом вспоминают этот период времени:
— Ну, хай... били, красни... всэ ж свойи русськы люды... но ци, нэхрысты!.. Забыралы всэ, шо бачэ своима очыма, — жаловались бабы.
Такими поборами довели крестьян до того, что по весне — у них не осталось семян и для посева, Крестьяне «изворачивались» и прятали зерно, куда только могли. Они придумали ямы, такие — которые мы видели у курдов в Турции. Но горе было тому, если находили их... Тогда все зерно забиралось бесплатно, и мужику давались подзатыльники. Упрек «в большевизме» — был достаточен для приведения в исполнение любой экзекуции.
…
Бабиев… прибыл ко мне. Тары-бары обо всем, больше о полку родном, а потом, немного смущенно, говорит:
— Бери перо и бумагу, а я продиктую письмо матери.
— Да у тебя там, в штабе, адъютанты... почему они не могут написать? — говорю ему.
— Да неловко как-то по одному вопросу... да и не хочу, чтобы об этом знали в штабе дивизии, — отвечает он.
И я пишу под диктовку: «Дорогая мама!..» В легком, шутливом тоне диктует он о здоровье и житье-бытье на фронте и продолжает: «посылаю тебе к Празднику Святой Пасхи 400 куриных яиц и один пуд сливочного масла от благодарного населения».
Я останавливаюсь писать, улыбаюсь и смотрю на него — шутит ли он или всерьез диктует? Оказалось — всерьез. Только «от благодарного населения» просит поставить в кавычки. На мое удивление — он отвечает наивно так:
— Ну, посуди сам! Где она там, в Екатеринодаре, может достать к празднику того и другого? А здесь — половину я купил, а другую половину казаки достали. Ну, вот и будет там, старушке, и радость, и экономия к празднику.
У него, в Екатеринодаре, отец-генерал в отставке. Всю жизнь он привык жить широко. Пенсия была — небольшая. Вот сын и хотел помочь, как мог, да еще к такому светлому Празднику. И я его за это совершенно не осудил.
/От себя: как можно осудить человека, грабящего крестьян из-за того, что его родители привыкли жить широко?/
…
Во время освобождения Кубани в 1918 г. не только что некоторые строевые начальники Добровольческих частей, но и кубанские казачьи — занимая станицы, позволяли произвольную расправу над жизнью тех, кто по разным причинам, вольно или невольно, соприкоснулся с красной властью…
Много было произвола. И благородное освободительное движение оказалось и завоевательным и порой карательным.
…
Бабиев хотел сшить для себя флаг «георгиевского полотна», как имеющий орден Святого Георгия, но начальник штаба внушил ему, что этого права он не имеет.
«А почему георгиевский флаг имел генерал Юденич?» — попечаловался он мне по-дружески еще в Дивном, ругая начальника своего штаба. Я не стал говорить ему, что — «он не есть Юденич».
В Сарыкамыше я видел, как над зданием командующего Кавказской армией, где жил генерал от инфантерии Юденич, развевался большого размера флаг цвета георгиевской ленты. Его, конечно, видел и сотник Коля Бабиев и теперь, став генералом, — хотел иметь и себе такой же...
/От себя: оказывается, и этот символ наши изобретатели «русскаго мiра» содрали у беляков./
Есаул Козлов… готовил фураж для полка...
Фураж привезли калмыки на своих «железных ходах», упряжкой в две лошади…
Калмыки уже собирались возвращаться к себе домой, как в полк прибыл Бабиев, чтобы посмотреть на «сенное богатство» полка. Приехал и увидел, что у калмыков хорошие лошади в упряжи. «Хорошие», конечно, относительно.
«Обменять!» — приказал он своему офицеру-ординарцу. Тот поскакал в штаб дивизии. Не прошло и десяти минут, как чины его штаба привели своих худых лошадей и, не рассуждая, немедленно же забрали у калмыков подходящих под седло лошадей, а им бросили у подвод своих.
Бедные калмыки!. Их доводы мне, что их там «наняла адна афицера-казак вазить сена белм (белым)» — конечно, не имели никакого успеха у Бабиева. Вначале я и сам старался разъяснить ему, что это грабеж! И грабеж своих же верных союзников-калмыков. И каково будет положение есаула Козлова, когда эти ограбленные калмыки вернутся в свои села? И что после этого никто из калмыков не повезет сюда сена!
Все это мной сказанное даже озлобило Бабиева… На последней пирушке, при всех, совершенно открыто, он произнес, словно девиз, слова: «Это Астраханская губерния... Здесь еще нет губернатора, а потому — все позволено!»
