Из книги белогвардейского деятеля Мануила Сергеевича Маргулиеса "Год интервенции".1918 год
5 декабря
Бискупский делает доклад о положении Херсона и Николаева. Та же безнадежность, что и повсюду на Юге: Добровольческая Армия ничего не хочет делать, Гетманских войск — никаких, послать туда из Одессы некого; окрестное крестьянство охотно присоединяется к петлюровским бандам на предмет грабежа. Одни немцы могут задержать наступление петлюровцев и поддержать полный порядок в городах, хотя повсюду уже организованы советы немецких солдатских депутатов; советы эти в наилучших отношениях с офицерами, поддерживают дисциплину. Но в Николаеве скопилось много немецких отрядов, прошедших из Крыма и Харьковского района и требующих погрузки их на суда для возвращения на родину. Нет власти, которая могла бы удержать хоть часть их для ликвидации Петлюровщины. (А я настаивал в Яссах на предъявлении требования послам вызвать немецкое обер-командование из Киева в Яссы и объявить его ответственным за охранение Киева и других больших городов Юга…).
Днем Энно рассказывает мне, что завтракал с гласными Одесской Думы Ярошевичем и Кондратьевым, которые убеждали его содействовать открытию закрытой Е. Рейнботом Одесской Городской Думы. Энно спрашивает моего совета; говорю: состав Городской Думы самый дикий; одиннадцать политических партий и ни одного решительного человека, большинство — социалистическое с явным уклоном к большевизму…
[Читать далее]Среди французских матросов началась большевистская пропаганда... Аргументация проста и убедительна: не вмешивайтесь в чуждый вам спор; что бы вы сказали, если бы русские или кто другой приехал во Францию помогать вашей буржуазии бороться с Вами? Вспомните вашу великую революцию и т. д.
Я сегодня говорил с одним матросом; убеждал его, что война еще продолжается, что здесь он не на гражданском, а на немецком фронте, так как петлюровщина поднята немцами, что и большевизм удержался, благодаря их поддержке в первые месяцы. Слушал недоверчиво, поддакивал из любезности, но сочувствовал не мне. Тогда напоминаю ему, что в России 17 миллиардов, принадлежащих французам; без победы над большевизмом, никогда Франции их не видеть. — «Ну, что касается этих 17 миллиардов, отвечает мне матрос, то из них мне принадлежит лишь 300 франков, я их жертвую» (и при этом широкий жест в сторону города).
Вечером… концерт в пользу Общества для борьбы с анархией. Во время исполнения военным оркестром марша Добровольческой Армии — оглушительный шум взрыва. Возникшая было паника быстро утихает — бомба была брошена на улице перед самым театром: ответ анархистов на спектакль в пользу О-ва борьбы с анархией. Говорю Наталье Сергеевне Брасовой, которая также в театре: «Пора уезжать». «Да, отвечает, единственную реальную силу в Европе, Германию, свели на нет — никому теперь несдобровать». Рассказывает, что на днях с подругою, кн. Вяземскою, была на английском миноносце. Приняли их с очаровательною любезностью и, придя на следующий день с ответным визитом, английские офицеры принесли дамам сигнальные ракеты; объяснили значение ракет разного цвета. «А вот эту, сказал один офицер, Вы будете пускать, когда будет совсем плохо». «Например?» спросила кн. Вяземская. «Когда Вы будете наполовину мертвая»был ответ. При этом офицеры полезли с кн. Вяземской на чердак Лондонской гостиницы, чтобы выбрать окно, с которого она должна будет пускать ракеты, когда будет «наполовину мертвая».
6 декабря
Киев продолжает держаться. Военных сил в нем мало, хотя офицерских организаций хоть отбавляй; только ленивый не достает откуда-то фондов и не вербует для кого-то офицеров… Одесский скептицизм — болезнь глубокая, неизлечимая. Как-то говорю я председателю Одесского О-ва фабрикантов и заводчиков С. И. Соколовскому, смеющемуся над нашим «провалом» в Яссах. «Ведь мы вызвали интервенцию». — «Где она?» «А разве вы не видели итальянской миноноски в порту?» «Такой крошечный миноносец — отделяет указательным пальцем правой руки последнюю фалангу указательного пальца на левой — и это интервенция!» И каждый день толпятся мои земляки в конце Николаевского бульвара перед порталом Городской Думы, ожидая транспортов с войсками; вид франко-итальянской эскадры, грозно направляющей свои пушки на город, мало их успокаивает: ведь из пушек расстреляют наши дома, наше добро, нас самих, — а большевикам на это наплевать.
В низах населения полное равнодушие к приходу петлюровцев; в городе среди прислуги, мелких служащих и торговцев, после численно преобладающих евреев, большинство малороссы. Правда, националистического чувства в их среде нет и в помине, но естественно, что приход «хохлов» их ни в какой мере не смущает. Большевиков, после шестинедельного их хозяйничания в начале года боятся, но что такое петлюровцы — понимают слабо; местных петлюровцев совсем не чувствуем, но глухое нарастание большевизма — чувствуется с каждым днем отчетливее…
/От себя: ах, эта милая белогвардейская непоследовательность – в одном и том же предложении заявить о том, что люди большевиков боятся – и тут же признаться, что нарастание большевистских настроений в народе чувствуется всё отчетливее с каждым днём. Не говоря уже о противоречивом отношении автора и его единомышленников к немцам./
Приехал из Ясс В. В. Шульгин... Его крупная талантливость (она ведь всегда связана с повышенной восприимчивостью) делает его политически неровным. Непонятно его участие в принятии от царя акта отречения. «Нарочно не брился, надел самый грязный пиджак, когда ехал к царю, чтобы резче подчеркнуть свое издевательство над ним», — говорила как-то Н. С. Брасова, — «а ведь, как искренний монархист, не может не понять, что свержение монарха в известных условиях равносильно свержению монархии».
7 декабря
Гришин-Алмазов и Шульгин сходятся на честности, прямоте, работоспособности, мужестве и простоте Деникина. Гришин-Алмазов замечает (я это слышал уже и от других генералов): «только уж очень он копается в мелочах — делает сам всю ту работу, для которой у нас десятки штабных». — «И в гражданской работе, добавляет Шульгин, та же у него черта: добросовестно перечитывает всякую бумажку и кладет резолюции; времени на это уходит масса, так как в гражданском управлении он мало смыслит». (Такую же черту подчеркивал в характере покойного генерала Алексеева А. И. Гучков: «сидит в Ставке Верховного Главнокомандующего, где решаются важнейшие вопросы, будущее России и часами высчитывает, делая длинные выкладки, максимальную нагрузку пехотинца, кавалериста»)…
Считаем безнадежным дело набора на Юго-Западе; говорю, что наша ближайшая задача создать наемную армию, хотя бы и с варяжским большинством...
К пропаганде русских большевиков присоединилась еще и пропаганда немецких. Если не будут даны средства для продолжения работ в порту — рабочих не удержать от большевизма. Среди морских офицеров нет единения; образовались три группы: Колчаковская, Деникинская и Украинская, враждующие между собой.
8 декабря
Сербы отказались идти в Николаев — в наказание приказали им немедленно очистить казармы и ждать в порту погрузки. Из Елисаветграда отчаянная телеграмма о помощи — вокруг города бродят крестьянские банды, грабящие и жгущие все, что попадается на пути. Спрашиваю у В. Шульгина, что из себя представляют Винниченко и Петлюра. «Винниченко — это мразь, моральное дно, способен на все, а Петлюра, — ну, этот много лучше, как бы вам сказать, ну, второе издание Керенского, что ли»…
Сербы ничего не хотят делать, поляки — слабы, добровольцы ни к чему не пригодны. Надежда только на немцев…
По сообщению Ненюкова рабочие, ожидая союзников в среду, готовятся устроить манифестацию, требуя созыва Городской Думы, уничтожения военной цензуры и свободы собраний. Ненюков полагает, что нужно рабочим предоставить манифестировать; Бискупский против; Шульгин вяло соглашается с Ненюковым — лучше допустить, авось предупредим на несколько дней взрыв большевизма…
Прошу английского офицера Н..., состоящего при кап. Рево, командире «Мирабо», узнать, можно ли нам в случае надобности рассчитывать на гостеприимство его. Н... напился, избил стеком часового у входа в гостиницу, поручения не исполнил, жалуется, что солдаты пьяны, шляются по городу с ручными гранатами за поясом — а пьян пока он один…
Звонит Бискупский — говорит, что поставленный' им в вестибюле Лондонской гостиницы караул — ненадежен; какой-то генерал послал за караульным офицером; тот отказался идти, заявив, что стоя на охране иностранного консула, он не обязан повиноваться всякому генералу…
Генерал Раух верит, что немцы будут защищать Одессу и что мы в полной безопасности, но... на всякий случай просит мест для семьи на пароходе…
9 декабря
Ночью был случай ограбления обывательских фургонов польскими офицерами.
Генерал Леонтович отдал под суд добровольцев, бежавших без боя со ст. Раздельной; а на Бнскупского послано донесение Деникину, что он проповедует самостийность… И последняя новость — немцы требуют письменной гарантии союзников в том, что, если город будет охранен немцами, то им гарантируют перевод, накануне прибытия французского десанта в колонию Лустдорф (в 12 верстах от Одессы, на берегу моря), где они и останутся до восстановления железнодорожного сообщения, когда свободно будут выпущены за границу…
Доклад полковника Новикова. Генерал Бертело… заявил, что полномочие на интервенцию он получил, но сейчас у него нет свободных войск; предложил съездить переговорить с Франше д’Эспере в Салониках. Поехали туда. Не застали Франше. Его начальник штаба генерал Шарпи сообщил, что франко-английская эскадра отправлена в Севастополь, одно судно в Одессу и что по его инициативе 3 декабря будет отправлена пехотная дивизия из Салоник. На следующий день — менее определенное сообщение: дивизия будет отправлена из Салоник, когда будут транспорты; еще через два дня Шарпи заявил, что ничего нельзя отправить без разрешения Парижа, что он дважды уже запросил Париж и ответа до сих пор нет; и только в Константинополе Новиков узнал от Сеймура, что дивизия отправлена. Надеется, что через неделю она будет здесь, так как для нагрузки нужно три дня, да четыре дня пути в Одессу. Кроме этого, обещано отправить две дивизии из Рени на Днестр, но не сразу. Шарпи был резок: союзники не возьмут на себя работу по воссозданию России — обеспечен будет лишь порядок; офицеры должны, наконец, перестать кутить и пьянствовать, надо встряхнуть с себя лень.
1 декабря их принял сам Франше д’Эспере: русские не должны думать, что союзники будут своими силами восстанавливать Россию; Россия изменила Франции, которая вступила в войну из-за России; Франция потеряла 1.200.000 своих сынов из-за России. Русские офицеры имеют скверную репутацию; были случаи, когда приходилось арестовывать офицеров десятками за неприличное поведение. Офицеры пьянствуют, дебоширничают, получают зря жалованье, ничего не делая; на Салоникском фронте русские офицеры вели себя постыдно, изменили французам.
Генерал Эрдели тоже слышал от этого генерала о позорном поведении русских офицеров в Салониках. Когда Франше спросил его, как восстановить Россию, Эрдели сказал — восстановление России есть дело русского войска; от союзников ждут не боевой помощи, а лишь материальной и создания покрова, за которым можно формировать русскую армию. Присутствовавший при этом английский генерал Бриджес пожал Эрдели руку и сказал, что так и он смотрит на это дело. В Екатеринодаре составлена подробная программа того, чего ждут от союзнических войск — она уже отправлена в Салоники…Характерна разница в отношении к нам англичан и французов. Для отношения французов показательны приведенные речи генералов; англичане же чрезвычайно радушны и любезны — от солдат и до командиров. Правда, они любезностями и ограничиваются, так как ничего на юг Деникину послать не могут; демобилизация началась, а кадровые войска нужны на Западе. Французы могут послать в Россию много, но боятся большевистского влияния на солдат, так как эти последние считают войну оконченной. По словам Эрдели, французские офицеры устраивают беседы с солдатами, убеждают, что в России 17 миллиардов французских денег и что в России огромные богатства, но плохие техники — надо придти в Россию, навести порядок, и тогда французы получат не только свои деньги с процентами, но и много сверх того. У французского правительства другие соображения: надо, чтобы Россия сделалась реальною угрозою для Германии, которая проявила себя такою блестящею и сильною в эту войну, что несомненно скоро оправится…
Любопытные данные о нашей делегации. Когда во время беседы с Шарпи Новиков назвал Милюкова в числе членов делегации, посланной в Париж, Шарпи воскликнул: «Неужели Вы, русские, не нашли другого человека, кроме бывшего заодно с нашими врагами; ведь он старался перетянуть к немцам всю свою партию и причинил нам огромный вред!»…
У союзников твердое впечатление, что русское общество способно лишь разговаривать.
Союзные войска никогда не подчинятся русским генералам. Это элементарно и можно было предвидеть заранее. А как кипел в Яссах М. М. Федоров, требуя, чтобы мы в нашу ноту союзникам включили требование о подчинении союзнических войск, которые придут нам на помощь, Деникину. «Хоть бы вы требовали подчинения их великому кн. Николаю Николаевичу, — тут была бы какая-нибудь иерархическая логика», заметил Н. В. Савич.
Привезено Новиковым письмо от В. И. Гурко; впечатление от союзников в Константинополе — слабое: надежд на них строить не приходится, на Юг надо поставить крест.
После докладов, барон сообщил мне конфиденциально со слов Эрдели, что добровольцы пришлют войсковые части в Одессу и поставят их под командование Бискупского; если Гетман оставит за ним и командование Украинскими частями, то тем лучше…
Сегодня встретил казацкого полковника из штаба Деникина; говорил, приезжали как-то парламентеры от Красной армии, наши офицеры генерального штаба. Деникинцы стали их стыдить — «Мы создаем единую Русь», — с гордостью ответили новоиспеченные красноармейцы.
10 декабря
Были схватки между немцами и поляками, которые напали на немецкий военный фургон и хотели его ограбить. Убиты — один немецкий офицер и 2 фельдфебеля, ранено 2 поляка. Немцы осадили дом, занятый поляками, и арестовали несколько поляков; французы потребовали от немцев снятия осады, сдачи им арестованных поляков и подачи рапорта о происшедшем консулу Энно…
Бискупский просит меня повидать Энно, у которого сейчас адмирал Лежэ (с дредноута «Жюстис») и просить этого последнего сделать десант матросов поскорее и назначить французского коменданта. Прихожу к Энно — адмирала нет, а сидит градоначальник Богданович, получивший только что известие от конного полицейского, что петлюровцы заняли ст. Дачную (15 верст от Одессы) и продвигаются дальше 5 поездами по 40 вагонов; добровольцы даже и не стреляли…
От Деникина также пришла телеграмма в ответ на телеграфную просьбу Гришина-Алмазова, В. Шульгина, В. Степанова и др. о присылке подкреплений: батальон поляков уже послан (давно здесь и ничего не делает)…
В 7 1/4 часа — оглушительный взрыв где-то внизу в гостинице, от которого пол в номере заходил ходуном, и второй за ним — более слабый. Бросаюсь из номера к лестнице — узнаю, что какой то офицер, в одном из номеров первого этажа, уронил ручную гранату. Спускаюсь в вестибюль — полон дыма; изо всех номеров выбегает встревоженная публика, офицеры, прислуга, взволнованный Ланжерон; молодой офицер, уронивший гранату (поляк) смотрит недоумевающе-бычьими глазами на публику, кровь струится по его лицу, а старший офицер, начальник караула, в виде компресса на раны, обкладывает обалдевшего коллегу трехэтажными словами...
Подымаюсь наверх… у Энно — вице-адмирал Ненюков и генерал Леонтович. Ненюков — тяжелая рыхлая масса на стуле перед письменным столом Энно; смотрит в землю; генерал Леонтович стоит, сердито глядя на говорящего консула.
Энно: Вы мне говорили, генерал, три недели тому назад, что в Ваших руках 1500 добровольцев. Где они, что Вы с ними сделали?
Леонтович: Но что ж могут сделать эти 1500 человек?
Энно: «Qu’est се qu’ils peuvent faire? Leurdevoir, Monsieur!» (Что они могут сделать? Исполнить свой долг, милостивый государь!) и гневно стучит по столу.
Леонтович (пожимая плечами): Господин Энно, долг офицеров — защищать их родину, которая называется Россией (очевидно, Одесса — не родина).
Вмешивается Ненюков; говорит, не поднимая глаз: эти 1500 не подготовлены еще, недавно только набраны; он хочет немедленно их посадить на «Саратов» и отправить в Новороссийск.
Энно негодующе молчит, бледный, с сжатыми губами. Ген. Леонтович делает обиженный вид и уходит.
Энно к Ненюкову: Зачем Вы привели мне этого Леонтовича, я его ненавижу, он позорит добровольческий шеврон.
Ненюков: Я извиняюсь, но все же ответьте мне, увозить ли добровольцев в море или нет?
Энно: Я Вам не скажу ни да, ни нет, (jeresteneutre) я остаюсь нейтральным.
Вмешивается бегающий по комнате, красный от волнения Ланжерон, в гусарских рейтузах на стройных ногах: «что касается меня, я позволил бы им (добровольцам) сесть на корабль, я бы выпустил их в открытое море, пока не пришел бы французский десант и тогда я отвел бы в одну сторону тех, которые желают сражаться и в другую тех, кто не желает. Последних я оставил бы в море с наведенными на них французскими пушками, а первым бы позволил сойти в город — и если они не будут драться, то у нас довольно пулеметов, чтобы их заставить идти вперед»…
Большой зал ресторана пустоват…
А в передней — военно-оборонческий Бэдлам. Отряд каких-то добровольцев — не то польско-литовский, не то татарский…
В ресторане появляется какой-то тип в кожаной куртке и говорит: идут на Одессу не петлюровцы, а банды крестьян-грабителей, будут резать всех вместе с местным хулиганьем...
Бискупский мрачен — ни на кого не рассчитывает, а Богданович все еще с кем-то о чем-то ведет переговоры, для бескровной сдачи города, очевидно. А сколько идет петлюровцев? спрашиваю. Никто не имеет ни малейшего представления.
Начальник варты Горностаев говорил кн. Вяземской перед отъездом: «Все погибло, чувствую веревку у себя на шее».
Расходимся в крайне мрачном настроении. В коридоре наталкиваюсь на Шереметьевского, секретаря Коростовца; сияет — только что закончились переговоры с петлюровцами; убедили их (кто?) не входить в город завтра раньше 11—12 часов; войдут 10.000 человек в полном порядке, гарантируют полный порядок и в городе, никаких насилий. Сообщение подтверждает и подходящий субъект, представляющийся: «полковник Блаватный — флигель-адъютант Гетмана Скоропадского». Тоже участвовал в переговорах с петлюровцами, убеждая, что в свое время ведь и Гетман мирно договаривался с ними.
Ну, значит, все в порядке, раз еще можно договариваться…
11 декабря
Встаю в 8 часов. Схожу вниз в вестибюль гостиницы — пустыня; нет татарских орд стражников-добровольцев, нет ручных гранат и пулеметных кругов; только два бледных офицера-мальчика. Они говорят мне с тоской: «Вот все офицеры добровольцы уехали на пароходе, мы остались одни, не знаем, что нам делать. Стража тоже разошлась»…
Бискупский уже успел сдать командование третьим украинским корпусом — самостийникам; они разъезжают уже в его автомобиле, штаб его разбежался, варта тоже исчезла. А петлюровцев все еще и на далеком горизонте не видно. Город сейчас могут взять 10 баб с рынка, вооруженных метлами.
Справка для будущих историков: в городе 800.000 человек населения, следовательно, мужского около 400.000, а способных носить оружие около 200.000 (причем сочувствующих петлюровцам или большевикам вряд ли более нескольких тысяч, но и те пока пассивны, выжидая, чья возьмет); в городе 1500 добровольцев офицеров и солдат (офицеров много больше, чем солдат), да тысяча-другая поляков; на рейде несколько союзнических броненосцев. Чудеса.
Идем мимо дредноутов, команда которых провожает нас равнодушными взорами; наш пароход трижды им салютует украинским желто-голубым флагом — ответного салюта нет.
На пароходе — семья Гетмана Скоропадского: две дочери и сын. Сопровождает их тот самый полковник Блаватный, который вел вчера переговоры с петлюровцами…
19 декабря
Едем из Ялты в Севастополь на автомобиле. При въезде в город видим английские караулы: спокойные, равнодушные лица, трубки в зубах, руки в карманах; создают атмосферу уверенного спокойствия.
Отправляюсь за сведениями к адмиралу Канину; контры добровольцев с Красновым продолжаются; союзники настаивают на соглашении, угрожая в противном случае, что не будут помогать Краснову. Денег для портовых работ нет, а вести их надо во что бы то ни стало, иначе рабочих легко завербуют большевики; и сейчас уже 4000 рабочих без работы, того и гляди будет большевистский взрыв изнутри. Денег нет и у Добровольческой Армии. Беспорядок в частях этой армии здесь, в Крыму, — полный; вчера армия получила 300 лошадей, а ночью, из них кто-то (?) угнал 90 штук. Угля в Севастополе нет, его ниоткуда нельзя получить, так как весь уголь забрал в свои руки Екатеринодар, откуда и идет распределение его.
Канин уже сорганизовал весь свой штаб, но денег на содержание его не имеет; правда, ему прислали из Екатеринодара свидетельства Государственного Казначейства с Украинскою печатью, но здесь в Севастополе никто их не принимает…
Выношу впечатление безнадежной беспомощности и, что хуже, абсолютного равнодушия к этой беспомощности.
Сведения адмирала Канина дополняются лейтенантом А. Мезенцевым: вчера на болгарском транспорте в Севастополе матросы убили одного офицера, покушались на другого; установлено участие в убийстве местных большевиков. Англичане арестовали всю команду и отвезли ее в Варну. В англичан из-за углов ночью постреливают. Никаких мер против местных большевиков еще не принимают — для этого пока не располагают реальною силою.
Ночую в Морском Офицерском Собрании. Матрос, заведующий комнатами для приезжающих, сетует, что постельного белья дать мне не может: немцы перед уходом из Севастополя забрали с собой все богатое белье Морского Офицерского Собрания; укладывали его в ящики, которые сбивали из выдвижных ящиков письменных столов из красного дерева; матрос демонстрирует столы, зияющие пустотой… Посылаю матроса за бельем в гостиницу Кистера - и там белья нет: три года не ремонтировалось, одно тряпье.
20 декабря
Едем в Одессу на «Марии». На пароходе офицер Деникинской армии везет тюк прокламаций, напечатанных в армии. Так и пестрят словом «жид». «И это Вы везете в Одессу, город с огромным еврейским населением, деятельным и богатым, поддержка которого для армии крайне необходима?» — спрашиваю я. Молчит; где ему понять!