Кульминационными моментами добровольческой погромной волны на Украине являются август-сентябрь 1919 г., — момент победоносного продвижения Добрармии, и декабрь 1919 - январь 1920 г. — момент ее панического отступления. В промежутке между ними залегает двухмесячный период относительного «спокойствия»… «Местная власть стала налаживаться (после 1-го октября), — пишет в докладной записке Начальнику Каневского уезда и. о. общественного раввина г. Богуслава Д. В. Лучинский, — …евреи, наконец, вздохнули свободно и по ночам шали сравнительно спокойно. Правда, это им, т. е. евреям, обошлось не совсем дешево: приходилось все время содержать на свой счет всем необходимым охранявшую порядок местную офицерскую роту, на что была израсходована солидная сумма в несколько сот тысяч рублей…». Но это «благополучие» было лишь весьма относительным и поверхностным. Оно было благополучием лишь в сравнении с предшествовавшей резней. Сами по себе именно эти «мирные» месяцы нагляднее всего показали истинный облик добровольческой власти по отношению к еврейскому населению, ее полное нежелание и неумение наладить нормальную гражданскую жизнь и обеспечить спокойствие и безопасность своих еврейских граждан.
Появившиеся добровольческие гражданские власти по своему личному составу и по методам управления представляли собою второе издание дореволюционной царской администрации. «Восстановлен был режим царских времен, только еще более прогнивший», — пишет летописец разгрома еврейской провинции о м. Городище (Киевской губ.). «Прибыла долгожданная гражданская власть», — рассказывает наблюдатель из города Черкассы (Киевск. губ.) «начальник уезда и помощник, пристава, надзиратели и пр. — в погонах, с шашками. Словом, воскресали понемножку картинки Николаевского режима; появилась Государственная Стража, среди которой было много григорьевцев и прочих погромщиков... Об этом свидетельствовали знакомые физиономии бывших прямых и косвенных участников погромов и резни мирных еврейских жителей»…
[Читать далее]Измученные анархией, стосковавшиеся по «сильной власти» части населения готовы были первоначально даже приветствовать (возрожденного «пристава», видя в нем символ возврата к «добрым старым временам». «Сначала все обрадовались приставу», — рассказывает бытописатель м. Городища. «Он производил впечатление тихого человека, брал взятки, получал от евреев 10.000 р. в месяц и охранял порядок. Или, как евреи сами говорили: «Пристав хороший человек — мы стараемся для него, он старается для нас». Но вскоре от этой идиллии не осталось и следа. Выяснилось, что «сами стражники были порядочными бандитами. Началась целая серия вымогательств денег у евреев, с одной стороны, Светским (военный комендант), с другой — приставами и стражниками. Евреям приходилось много терпеть и со стороны полиции, и от проезжавших казаков и офицеров, и от Светского с компанией». Ибо штат милиции был набран из тех самых местных бандитов, которые вчера лишь грабили и убивали. Неудивительно поэтому, что между милицией и бандитами тянулись нити своеобразной кооперации. В м. Россаве (Киев. губ.) при всех властях жестоко терроризировал еврейское население молодой бандит Демьян Лазаренко. В августовском добровольческом погроме он тоже принял выдающееся участие. Наконец, стало известно, что уже организована волостная милиция в Козине и районная — в Степанцах. «Скоро в Россаву прибыл сам пристав с милиционерами, арестовал Демьяна и других. Но уже через несколько дней Демьян и компания были освобождены. И вот, в одну из пятниц в Россаву прибыл опять этот самый пристав с милиционерами и в сопровождении того же Демьяна нашли евреев, оставшихся в местечке, и расстреляли». В формы чистой уголовщины вылилась административная практика призванной для охраны порядка Государственной Стражи в м. Степанцах (Киев. губ.), где после августовского погрома во главе ее стал «некий Пампушко, состоявший при большевиках главарем партизанского отряда, под кличкой «Бурлак», и при взыскании в м. Козине контрибуции убивший нескольких евреев». Первым его шагом теперь было издание приказа о сдаче оружия, которое наверное хранится у евреев. Ряд евреев был по неизвестным причинам арестован, избит и по дороге в Канав «при неизвестных обстоятельствах» убит. Пампушко обложил еврейское население контрибуцией в 50.000 руб., из которых успел получить 30.000. Но владычество Пампушко было еще не самым худшим из пережитого Степанцами. Второй его преемник на посту начальника Государствнной Стражи, Борбатенко, превратил Степанцы в разбойничье гнездо. «Каждую ночь он устраивал погромы, грабил, насиловал, убивал и сжигал еврейские дома. Помощником его был один семинарист, сын священника с. Туменцы, Каневского у., по-видимому, дегенерат и садист. Последний в буквальном смысле слова терзал свои жертвы. Сестру часового мастера Ш. он изнасиловал, колол ее вилкой и когда решил, что убил свою жертву, он ее оставил. Точно так же он поступил с дочерью промышленника Л. За неделю приблизительно начальствования Борбатенко убито 10 евреев, а количество разоренных не поддается учету, так как 3/4 местечка эмигрировало в Канев, Черкассы и Екатеринослав».
Печальную для еврейского населения роль играли добровольческие «постоянные» власти и в г. Борзне (Черниг. губ.). Здесь тоже «в течение 3 1/2 месяцев погрома не было». Но с назначением комендантом города сына местного помещика Зарудного, парня 23-24 лет, кутилы и пьяницы, «для Борзненских евреев начинается новая серия моральных издевательств. Излюбленным методом его издевательств было собирание еврейской бедной детворы, которой он дарил конфеты и хлеб, а они за это под его командой целыми часами должны были выкрикивать: «бей жидов, спасай Россию!». Почти всех проходивших мимо комендатуры евреев дежурившие офицеры загоняли во двор комендатуры, где те, подобно голодной детворе, под командой того же коменданта и в присутствии «интеллигентов-офицеров» вынуждены были также выкрикивать «бей жидов, спасай Россию», но они возмездие получали не сластями, а нагайками и шомполами…
Эти «плоды невинного юмора» добровольческой власти были, впрочем, далеко еще не самым худшим моментом еврейской жизни в эти «спокойные» месяцы. Погром прекратился, но только в своей острой, напряженной и, так сказать, сконцентрированной форме. Он принял более систематический, затяжной, ровный характер. Вместо обычных 3-4 дней кошмарного и повального грабежа, убийств, изнасилований, эти же явления были растянуты на несколько месяцев и происходили не в накаленной атмосфере занятия города войсками, а в нормальной, повседневной бытовой обстановке, при полном отсутствии военных действий, при наличии постоянных местных гражданских и военных властей. Вот как рассказывают об одном таком «тихом погроме» лица, пережившие его в Черкассах:
«Затрудняюсь сказать, когда начался погром (декабрьский). Собственно говоря, все время пребывания в Черкассах происходил перманентный погром. «Налеты» не прекращались ни на один день, они стали обычным явлением». «Город почти ежедневно переживал тревогу. Каждый раз проходившие эшелоны «шкуровцев» (частей ген. Шкуро) и «волков» (частей Волчанского отряда), чеченцев и проч. требовали у коменданта город на «3-4 часа», на «2 часа», «погулять». Еврейское население при каждом таком прохождении частей с подобными требованиями буквально трепетало, не знало куда деваться; депутации от еврейского общества бегали к коменданту, комендант выезжал на вокзал для вразумления и предотвращения несчастий, что стоило больших денег и больших усилий ... Все же отдельные бандиты врывались в город и делали «частичные погромчики», наводя панику на мирных жителей». Особенно пострадал Старый базар (Красная ул. и берег), где это продолжалось 6 недель. «Днем жизнь протекала довольно мирно и тихо. Люди торговали, покупали и продавали, вели свою обычную жизнь. Но с наступлением сумерек казаки начинали справлять свои оргии: группы казаков в 30-40 человек оцепляли одну или несколько улиц, ходили из квартиры в квартиру и обирали евреев до последней нитки. При малейшем сопротивлении, — а иногда и без всякого повода, — казаки стреляли и убивали. За этот период насчитывается 15-20 жертв». «Часто перед вечером можно было видеть группы еврейских девушек и женщин, молодых людей и стариков, с котомками и подушками, с узелками в руках, бегущих со Старого базара на ночлег в «центр» города к родным и знакомым... Казаки успевали делать по 60-80 налетов в ночь... В «центре» также были возмутительные грабежи, в которых принимали участие не только нижние чины, но и группы офицеров в форменных погонах или переодетые». В этой обстановке еврейское население жило все эти «мирные» месяцы. Не было никакой гарантии жизни и имущества. Приходилось самим заботиться о создании такой гарантии. И «многие еврейские семьи «приспособлялись» к этим обстоятельствам: сдавали комнаты бесплатно и часто со столом офицерам с целью иметь в доме охрану. Семья пишущего эти воспоминания, живущая в «центре», в большом каменном доме, на верхнем этаже, часто приглашала на ночь либо знакомого стражника, либо офицера из Государственной Стражи с винтовками. Известны многочисленные случаи, когда казачьи офицеры, пользовавшиеся комнатами и прочими даровыми удобствами, сами при уходе грабили своих гостеприимных хозяев»…
Такой перманентный «тихий погром» переживало все еврейское население занятых Добров. армией областей в этот промежуточный, сравнительно спокойный период. Власть либо пособничала этому тихому погрому, либо вовсе отсутствовала, обнаружив свою совершенную неспособность наладить жизнь и обеспечить безопасность.
«Теперь в Переяславе (Полтав. губ.) власть добровольцев», — читаем в материалах Одесской еврейской общины. «Но террор в отношении евреев происходит систематически и неумолимо; евреи не могут ночевать в своих разоренных жилищах, спят в укромных местах, секретных погребах, в лесах, на полях. Еврей не имеет возможности показаться на улице даже днем: в силу сложившихся условий он поставлен вне закона. Каждый может убить его совершенно безнаказанно». В м. Юстинград-Соколовка (Киев. губ.) в течение 3-х месяцев после сентябрьского погрома «господствовала анархия, никакой власти не было. Крестьяне деревни Соколовки (около местечка) каждую ночь входили в местечко, поджигали 2-3 дома, устраивали налеты, искали путей выжить евреев из местечка…». В м. Животове (Киевск. губ.), рассказывает в своем донесении очевидец, «после страшных дней наступило некоторое успокоение. Но и в эти «спокойные дни» в город заходили из ближайшей деревни небольшие группы деникинцев, продолжавшие грабить еврейское население. Так тянулось сплошь до деникинского отступления».
В обстановке этого перманентного погрома евреи естественно были бессильны хотя бы отчасти оправиться экономически от того повального разорения, какое принесли с собой августовские и сентябрьские погромы. Под постоянной угрозой новых грабежей, поставленные «вне закона», еврейские торговцы, посредники, предприниматели не в состоянии были возобновить свою обычную деятельность. В Черкассах уже через 5 недель после погрома «жизнь все еще не вошла в колею: магазины стояли закрытыми (большинство было разграблено) и никакой торговой или общественной жизни не было». Экономическое положение еврейского населения, не смевшего, под страхом смерти, выехать за пределы местечка, начинало становиться угрожающим. Все возможности заработка были отрезаны. «Заработки были сведены на нет», — рассказывает о Городище Е. Слуцкий. «Евреи не смели показаться на вокзале, — не то что ездить по жел. дороге. Это использовали новые спекулянты из христиан и начали привозить целые вагоны товаров в Городище. Евреям доставались только объедки. Кооперативы и украинские купцы наживали миллионные состояния. Торговля почти целиком перешла к неевреям. Евреи существовали только небольшим количеством припрятанного товара и продажей домашних вещей». Этот вынужденный экономический паралич довершал картину того небывалого разгрома и разрушения, вся острота которого должным образом осознана была еврейским населением именно лишь в эти месяцы сравнительного затишья.
Добровольческие погромы, частью пришедшие на смену, частью происходившие вперемежку с погромами повстанческих банд и петлюровских частей, были исключительны по своей всесторонней разрушительности. Неторопливый и многократный грабеж денег, ценностей, вещей, домашней утвари, разрушение домов, частые поджоги, уничтожавшие целые улицы, создавали положение, при котором — уже после прекращения погромов — немногим уцелевшим евреям буквально некуда было возвратиться, негде было переночевать ночь. Полураздетые, они не имели белья, не имели кровати и подушки, не имели на чем сесть или лечь, чем заткнуть дыры в стенах или затопить печь. «Остаток евреев — пишут из Александровки (Киевск. губ.) — ютится в нескольких домах и находится в самом плачевном состоянии: топливо дорого и приобретать его невозможно; у многих нет необходимой одежды, обуви и одеял». И естественно, что в результате добровольческих и всех предшествовавших и сопутствующих им погромов наступили голод, холод, грязь и эпидемические болезни, которые косили после погрома не меньшее количество жертв, чем сам погром. Больных не на что было положить. Не было возможности отделить больных от здоровых. Со вшами немыслимо было бороться. Люди месяцами не имели возможности помыться. Медикаментов не было никаких, так как большинство еврейских аптек (в местечках почти все аптеки — еврейские) были разрушены дотла. Врачебная помощь чаще всего отсутствовала. Если кто-либо из врачей уцелел после погрома, он либо лежал в тифу, либо старался бежать в более крупный и безопасный центр. Смерть в этих условиях косила беспощадно…
Особенно богатую жатву собирал тиф. После второго добровольческого погрома в одной Смеле насчитывалось «8500 сыпно-тифозных больных, из коих 6000 евреев. Имеются сотни домов, где больны целые семьи, от первого до последнего. Бывают дни, когда в этом сравнительно небольшом городке хоронят 40 покойников-евреев и больше. Бывает и так, что «течение 4-5 дней нельзя добиться очереди, чтобы похоронить покойника». В Борзне (Черниговск. губ.) «эпидемия сыпного тифа особенно свирепствовала среди еврейского населения, ибо вследствие разрушения значительной части жилищ деникинскими бандами евреи ютились по несколько семейств в одной комнатушке при самых антисанитарных условиях…
«Смертность среди населения все увеличивается, — читаем в письме Фастовского Комитета помощи погромленным от 25-го октября 1919 г. — умирает ежедневно 10-20 человек. Причины: 1) полное отсутствие врачей, лекарств и перевязочных материалов, 2) голод и 3) сгущенность и нечистоплотность жильцов в общественных и частных квартирах. Свободных квартир, собственно говоря, много, но все они приведены в такое состояние, что пользоваться ими нет сейчас никакой возможности... Трупы валяются в больницах по 10-12 дней и больше, валяются они среди больных же, так что черви переползают с мертвых на живых. Было много трупов, изгрызанных собаками и свиньями».
К болезням присоединяется голод. Ограбленное дочиста еврейское население не имело возможности получить откуда-нибудь продовольствие. Окрестные крестьяне неохотно продавали продукты евреям, да и покупать было не на что. В Кальниболоте (Херсонской губ.) добровольцами был издан даже специальный приказ, чтобы крестьяне не продавали еврейскому населению ничего из съестных припасов, и посланец из Кальниболота в тоже разгромленный Новоархангельск умолял, чтобы собрали хоть по кусочку хлеба и отправили туда, так как кальниболотцы уже третий день не ели ни куска хлеба. Когда же соседние еврейские общины собирали для погромленных хлеб и прочие продукты, погромщики не пропускали их... Были многочисленные случаи смерти от голода и во время самого погрома. Искавшие спасения от убийц в погребах, «секретах», окрестных лесах и т. д. евреи боялись выйти на поиски провизии. Многие заболевали и умирали от истощения. Многие, мучимые голодом, в отчаянии решаясь выйти из своего убежища — и погибали от руки громил. При этих условиях естественно, что добровольческие погромы дали в итоге большее количество жертв, чем погромы различных банд и петлюровских отрядов, не задерживавшихся долго на местах.
Таково было положение еврейского населения, оставшегося на месте, так сказать, оседлого, хотя и разгромленного. Во много раз трагичнее была судьба беженцев, в паническом страхе покидавших родные местечки и опасавшихся в соседние пункты, где они надеялись найти убежище. Нередко целые местечки уходили в такое изгнание. Всякий какой угодно ценой рвался уйти от пережитых страданий и страха смерти, — уйти, куда глаза глядят, во что бы то ни стало. «За подводу в Умань или Монастырище евреи отдавали дом, — сообщают из Сарны-Охримово (Киевск. губ.). До 576 душ блуждали по окрестным местечкам»…
Положение этих беженцев было ужасное... В Смеле — сообщает И. Гальперин, — «беженцы живут в ужасных условиях и понемногу вымирают. Из числа евреев - жителей Ротмистровки умерло не меньше 80%».
...
Период июнь-декабрь 1919 г. был моментом почти непрерывного победоносного продвижения Добровольческой армии... Но именно в этот момент начинаются первые неудачи. Явно намечается перелом.
Причин этому было много. Прежде всего — тыл определенно отставал от фронта. Бездарная администрация, реакционная политика власти и открытая политика реставрации и централизма, борьба с кубанским «самостийничеством», преследования всякой независимой общественности и ко всему безудержный грабеж населения — все это подрывало настроение в тылу и быстро сделало добровольческую власть еще более ненавистной, чем ту, которую она, было, сменила. Особенно роковую роль сыграло растущее недовольство крестьянства, переходившее постепенно в открытые восстания...
Сами же добровольческие части в значительной мере утеряли свою прежнюю боеспособность. «Подошедший к Острогожску Мамонтов с своей конницей устал от набега. Лошади были истощены. Весьма многие из казаков и офицеров имели в сумах огромное количество денег и всякого ценного имущества, награбленного ими во время рейда. Все они стремились, после весьма длительной отлучки, побывать в родных станицах и хуторах, увидеться со своими семьями, завезти домой и отдать казачкам награбленную добычу. Лучший, отборный корпус из 7000 быстро уменьшился до 1000—1500 всадников... Лошади до такой степени устали, что не могли развивать никаких аллюров, кроме шага. У усталых людей, дезорганизованных грабежами и насилиями, исчезла вера в свои силы».
И началось отступление... Все эти последние пути добровольческого отступления оказались роковыми для еврейского населения. Они вели через еврейские местечки Киевщины, Херсонщины и Подолии и ознаменовались еще небывалым даже в добровольческой погромной практике истреблением еврейского населения.
В своем почти паническом отступлении армия потеряла всякое подобие организованной и чьей-то волей управляемой военной силы. «Главное командование, — рассказывает участник этого отступления, — постепенно теряло из своих рук нити управления армиями; связь между высшими штабами и отдельными войсковыми частями становилась с каждым днем слабее, пока совершенно не исчезла. Каждая часть начинала действовать на свой риск и страх, отходя куда и когда угодно, не считаясь с общей обстановкой и игнорируя боевые приказы. Сыпной тиф, «принявший с наступлением холода угрожающие размеры, и массовое дезертирство солдат, потерявших всякое доверие к командному составу, лишили армию боеспособности и превратили ее в какой-то огромный обоз, наполненный семьями офицеров, беженцами из занятых большевиками областей, гражданскими чиновниками, эвакуируемыми вместе с отходом войск, и всяким родом постороннего люда, ничего общего с армией не имеющего и невероятно тормозящего ее движение». Вконец деморализованная, озлобленная неудачами, не знающая, что ждет ее впереди, армия походила на опустошительную орду, которой нечего терять и которая всю свою бессильную злобу вымещала на беззащитном еврейском населении.
Добровольческие погромы периода отступления характеризуются прежде и больше всего именно своей небывалой озлобленностью, ожесточением, кровожадностью. Даже испытавшее все виды погромной свирепости еврейское население содрогнулось от этой лютой, сгущенной злобы, и все материалы с изумительным единодушием констатируют, что добровольческие погромы декабря 1919 г. — марта 1920 г. превзошли по своей жестокости все испытанное до сих пор.
«Все пережитые погромы теряют свою остроту по сравнению с этим погромом», — пишет в своем докладе комитет помощи жертвам погромов в м. Джурин (Под. губ.). «Никогда еще казаки не выказывали такой ненависти к евреям», — сообщают из Городища (Киевск. губ.); «они спокойно не могли смотреть на евреев, кричали, чтобы те не говорили, так как они не могут выносить их голоса». «Мы ненавидим вас, как собак, — скрежетали они зубами». То же пишет в докладе Киевскому Красному Кресту комитет помощи в Томашполе (Под. губ.): «Была буквально пьяная и кровавая оргия... изощрение озверелых людей, которые никак не могли досыта напиться еврейской крови». В Цыбулеве (Под. губ.) добровольцы при отступлении (январь 1920 г.) «убивали каждого еврея, который попадался им под руку». Все обычные элементы добровольческих погромов периода август-сентябрь повторились теперь в удесятеренном — и количественно и качественно — масштабе.
Совершенно необычный и небывалый до сих пор объем и характер приняли убийства. Они утеряли свою, так сказать, вспомогательную роль, перестали служить способом вымогательства денег или терроризирования еврейского населения. Правда, и раньше погромы с массовыми убийствами были не редки (Черкассы, Фастов, Белая Церковь и мн. др.), но теперь они превратились в самоцель. Озлобленные, опьяневшие от крови, добровольческие части врывались по пути своего отступления в еврейские местечки с твердо созревшим намерением вырезать всех евреев. Ничто не могло спасти от смерти: ни выдача всех денег, вещей, драгоценностей, ни какие бы то ни было другие обстоятельства. «Кто из евреев не успел скрыться, — пишут из Томашполя, — тот уже живым домой не пришел... Есть дома, где им отдали все; есть дома, где были т. н. «секреты», и их открыли и выдали все содержимое; они после всего этого убивали, предварительно истерзав пытками свои несчастные жертвы. Они врывались в хижины с криком «коммунист» — и убивали, они врывались в более зажиточные дома с криками «буржуй», «спекулянт» — и убивали. Недобитых одной партией добивала другая, а раненых один раз ранили вторично, и в третий, и в четвертый раз». То же было и в Мястковке (Под. губ.). И здесь, — «кто мог — бежал; из оставшихся в местечке уцелело всего 8 душ, остальные 44 человека были зверски убиты (4 заживо сожжены»). В Смеле (Киевск. губ.) отступавшие осетины и чеченцы, окружив беднейшую часть города, т. н. Ковалевку, «никого не выпускали и подожгли домики. Перепуганные жители в ужасе выбежали на улицу, но палачи тут же их расстреливали или рубили шашками. Двух крошек они разорвали (пополам»). И в то время, как первый августовский погром в Смеле оставил после себя 22 убитых, после этого декабрьского налета, продолжавшегося всего 1 1/2—2 часа, на еврейское кладбище привезено было 107 покойников. В м. Александровке (Киевск. губ.), где отступавшие добровольцы имели 21-22 декабря дневку, они устроили варварскую резню евреев холодным оружием, не щадя ни стариков, ни женщин, ни детей. Над жертвами раньше издевались, а потом их убивали самым зверским образом. Список убитых содержит 48 имен: 24 мужчин и 24 женщины; из убитых 7 малолетних. Жуткую картину рисует корреспондент «Еврейской Мысли» из Богополя — Голты — Ольвиополя (лежат рядом), где отступавшие добровольцы прошли 19 декабря: «Количество жертв в первую же ночь было огромным. Избиениям, насилиям, грабежам, поджогам, убийствам не было предела. Вопль терзаемых жертв днем и ночью оглашал воздух и заглушался лишь свистом пуль, ржанием и топотом лошадей, которые, как бешеные, носились по вымершим улицам. Пощады не было никому, убивали стариков, убеленных сединами, одинаково, как и грудных младенцев. Над доживавшими последние часы больными издевались, сбрасывая их с постелей, а некоторых тут же добивали». Убитых было 55 человек».
От убийц не было никакой возможности скрыться. В Томашполе пытавшихся бежать ловили на аркане. В Замехове (Под. губ.) евреи разбежались по окрестностям, «укрываясь в расселинах скал и в пещерах вокруг местечка», но «конные солдаты разбрелись по полям и разыскивали спрятавшихся евреев». Одного еврея убили в его доме — несмотря на то, что в квартире у него остановился сам ген. Бредов.
При этом убивали не просто. Изобретали наиболее мучительный род смерти. В Замехове Ш. Хосиду, 48 лет, отрубили бороду и язык; в мучениях он еще прожил пол часа после этого. Когда стали хоронить убитых, то «от одних находили голову, от других — отдельные члены, тела были разбросаны и распались на куски». «Некоторые раздавлены были камнями, некоторые были повешены после истязания шомполами». В Мястковке (Под. губ.) «живых евреев бросали в огонь» — и т. д.
