7 или 8 июля в Ставрополь въехал… Генерал-Майор М. А. Уваров...
В тот же день Уваров… написал приказ о своем вступлении во вр. исп. должности военного губернатора...
Прибытие представителя Добровольческой Армии, т. е. единственной, казалось бы, законной русской власти, было встречено неодинаково.
Офицерство, чиновничество и рядовой обыватель, конечно, ликовали, но часть местных общественных деятелей из неисправимых социалистов, недорезанных во время большевистского правления, не только не обрадовалась, но, забыв мгновенно пережитые кровавые дни, впала в словоблудие и составила оппозицию...
Части отряда Шкуро начали уже прибывать, но эти части имели тогда далеко не совершенное устройство; многие казаки как-то неохотно надевали погоны, вообще ко многому еще присматривались. В отряде, было весьма странное учреждение, подозрительно смахивавшее на революционный комитет, о котором сам Шкуро уклончиво замалчивал, называя его «малым кругом». Вообще от всего его отряда слегка припахивало «керенщиной»...
[Читать далее]Не лишен был отряд и известной порции политиканов.
Некоторые из числа последних заявились к Уварову и дали ему понять, чтобы он на отряд не особенно рассчитывал, так как отряд не намерен действовать с ним заодно. …эти полупочтенные господа… заявили: «мы требуем передачи всей власти нам». — Уваров на это ответил: — «если Командующий Армией мне прикажет, я все сделаю, но... караула от винного склада не сниму».
Шкуринцы были люди не гордые и не конфузливые и начали бормотать какую-то дрянь о бедственном положении казаков. Узнав от Уварова, что он уже выдал отряду аванс в пятьдесят тысяч рублей, они просветлели и при свидетелях заявили о своей будущей верности...
К вечеру большевики подошли совсем к городу... Сам Шкуро носился по фронту и подбадривал нагайкой тянувшихся к кухням пластунов.
А в тот же день в городе послышалась словесная стрельба, и обозначилось наступление городского самоуправления, решившего взять Уварова внезапным штурмом.
…ставропольская оппозиция пришла к Уварову и предъявила сему воеводе пункты.
Оппозиция вопросила: какова политическая платформа Армии, гарантирует ли Армия неприкосновенность достигнутых революцией свобод и признает ли учредительное собрание, равноправие евреев и передачу земли трудящимся.
Уваров невозмутимо выдержал нагловатый взгляд пришедшего «народа», который сильно сократился, когда в ту же комнату вошли кое-какие военные чины, а также М. М. Старосельский, бывший Ставропольский полицмейстер, и П. Н. Сычев, не менее значительный начальник сыскной полиции, оба уже восстановленные в своих должностях.
В коротких, как всегда, словах Уваров заявил, что он неясно понимает, почему это так сильно интересует гг. отцов города. Затем Уваров разъяснил городским демократам, что, насколько ему известно, их многополезная деятельность должна развиваться в области, указанной законом, то есть в починке мостовых, в установке фонарей и прочих благонамеренных занятиях, которым он сам всячески будет содействовать.
Только что витии, весьма недовольные таким приемом, вышли за дверь, как Сычев, заглушая из почтения к начальству свой бас, спросил: «прикажете посадить Ваше Превосходительство?» — «Кого?» — удивился Уваров. «А вот тех, что сейчас были. Превредные, Ваше Превосходительство, люди; лучше бы их попридержать; сами увидите, что за смутьяны?» — «Ну, что их сажать», — отмахнулся Уваров». — «Как прикажете, Ваше Превосходительство», — неодобрительно сказал Сычев, — «но только люди самые вредные, особенно который в клетчатых брюках».
Через несколько времени проскользнул к Уварову какой-то вертлявый человек, довольно хорошо говорящий по-русски, и заявил, что он журналист и иностранный поданный.
Какой он был подданный, ни он не сказал, ни потом не дознались, но все обличье и юркие ухватки пришедшего намекали на принадлежность его к тому племени, которому еще при Императрице Елизавете Петровне было указом «воспрещено жить в Империи Нашей»...
На следующее утро Уваров получил свежеотпечатанный листок обещанной газетки. В передовой статье газета призывала демократию всего миpa и в частности Ставрополя помогать всячески Добровольческой Армии постольку, поскольку она будет «стоять на страже завоеваний февральской революции».
— «Если же», — восклицал патетически автор передовицы, — «Армия посмеет посягнуть на завоевания великой, бескровной, — то пусть она знает, что мы ей крикнем мощным голосом: руки прочь!»
Узрев столь замечательную словесность, Уваров немедленно отправил в редакцию энергичного офицера, подкрепив его на всякий случай двумя пожарными. Но посланный никого не нашел, так как редактор (он же автор передовой и прочих статей), опасаясь генеральского гнева, заранее куда-то запропастился.
Лишь через долгое время он был обнаружен в Екатеринодаре...
…
Шкуро в начинающейся «государственности» был не у места. Молодость ли, экспансивность ли натуры или, наконец, его врожденное партизанство совершенно не уживались с размеренно-правильным и видимо скучным для него укладом жизни.
Всякая система была ему совершенно чужда. Не ограничиваясь ролью строевого начальника, он занимался еще и «случайной политикой», если так можно было бы определить его побочные занятия. По всяким подходящим случаям устраивал обеды и ужины, произносил самые разнообразные речи, брал широкой рукой пожертвования на Армию и затем из этих сумм всемилостивейше сам жертвовал на школы, раздавал пособия и поил жертвователей. Нередко им налагались самостоятельные контрибуции, шедшие также на покрытие самых удивительных расходов.
Не лишен был экзотических оттенков и его штаб, в котором сановная важность несоответственно высоких должностей (придуманных честолюбивыми, но не очень знакомыми с военной администрацией лицами) перемешивалась со станичными нравами.
В общем Шкуро был гуляка-партизан, типичный герой «малой войны»...
…
Жалобы же населения были неизбежны. Добровольческие части, недостаточно устроенные, без определенной еще базы, без обозов, с невозможностью регулярного подвоза, обрекались на жизнь за счет местного населения и прибегали к постоянным реквизициям и поборам.
Оборудование каждым начальником своего собственного тыла, с устройством постоянно меняющихся этапных линий и комендатур, а также наложение контрибуций — все это естественно затрагивало интересы населения.
…
Ни Алексеев, ни Деникин не предрешали открыто будущего устройства России и ее территории и, как казалось со стороны, не брали на себя твердого проведения определенной программы, даже в ее ближайших стадиях.
Армия шла под знаменем трехцветного национального флага, который был для нее необычен и бледен. Три его, разные по значению цвета полосы, лишенные объединяющей эмблемы, дразнили каждого различными надеждами, не обещая никому ничего. Начертанные на знамени слова «Единая, неделимая Россия» понимались различно.
Практическое же их приложение к жизни, с постоянными и часто вынужденными уступками перед силой и нахальством политических сепаратистов, и слабая борьба с последними, подорвали очень скоро значение этого лозунга, превратившегося в мертвую вывеску.
…
В литературе, появившейся в возникших после Мировой войны государствах (Польше, Финляндии, Литве, Латвии и Эстонии), очень часто подчеркивается их отрицательное отношение к русскому добровольческому движению по той причине, что добровольцы, идя за «Единую, неделимую Россию», тем самым покушались на самостоятельность этих государств. При этом чаще всего указываюсь на Деникина, как на главного носителя и выполнителя этой идеи.
«Период Деникина» продолжался с 31-го марта 1918 года по 21-ое марта 1920-го. В его время самостоятельным государством была Финляндия, получившая еще в первый день революции, при помощи своего неизменного ходатая Ф. Родичева, значительные политические права... Что же касается Польши, то ее самостоятельность была предрешена еще в 1914 году, и на что указывал ряд актов Императорского Российского Правительства, объявленных в пределах допустимой гласности. Восстановление Польши преднамечалось Высочайшей волей Государя Императора Николая II, о чем Его Величество еще осенью 1914 года высказался французскому послу М. Палеологу, подтвердившему это в своих изданных уже мемуарах. Следовательно, добровольческие вожди, считавшие себя законными преемниками Российской Власти, тем самым являлись и преемниками главнейших предначертаний Императора. Это было тем более для них легко, так как совпадало с политикой союзников, которых неуклонно держалась Армия. Кроме того, и Деникин, и его преемники тесно связались с Польшей общностью военных интересов в борьбе против большевиков, и, если есть справедливость, история не сможет обойти молчанием тот факт, что добровольческое движение помогло полякам в их борьбе с большевиками, оттягивая на себя значительные большевистские силы с польского фронта.
Поэтому нет никаких оснований говорить, что Алексеев или Деникин… были бы противниками самостоятельности Польши и Финляндии. Вопрос был лишь в определении государственных границ и будущих отношений, вероятно более приемлемых и, во всяком случае, более учтивых, чем отношения правительства Совдепии и ее пахнущих чесноком дипломатов.
Вновь же созданных Литвы, Латвии и Эстонии во времена Деникина не было и в помине; их территория занималась, где немцами, где большевиками, причем Латвия и Эстония обязаны своим спасением от красных поработителей тем же добровольцам, Северо-Западной Армии Юденича...
/От себя: белые были за независимость республик и даже помогали им бороться за оную с большевиками, но развалили империю всё равно последние./
…
Если мужики тащили из барских усадьб всякое добро, бессмысленно разрушая при этом культуру ряда поколений, то гг. интеллигентные деятели не менее усердно тащили министерские портфели и сановные места, разрушая культуру русской государственности. Когда же государственность стала дышать на ладан, то те же господа принялись растаскивать державу Российскую по кускам, со всеми живущими на них животами. Но так как они были люди с более развитыми чувствами, то и чувство собственности и жадность у них носили более утонченный характер.
Ум простолюдина, направленный к непосредственному обогащению, ограничивался преимущественно захватом ясно видимых вещей, особенно тех, что были вблизи него и служили предметом его долгой зависти. Ум же интеллигента, привыкший к отвлеченности, естественно устремлялся к захвату отвлеченных и также соблазнявших его богатств, из которых самым заманчивым была власть.
В то время, когда честное казачество Дона, Кубани, Терека и Астрахани лило потоки своей крови в действительно героической борьбе за жизнь своей родины, — тыловые политиканы, не подвергавшие свою драгоценную жизнь опасности, всячески укреплялись на отхваченных ими кусках России.
На Кубани самостийники вели двусмысленную игру, посылали делегации в Европу, заключали враждебные договоры, хулили своих спасителей Алексеева и Деникина и требовали неприемлемой для России самостоятельности, нужной самозваным Кубанским министрам и не нужной обманутому ими коренному казачеству.
Дон шел отдельно, не признавая союзников, ведя свою иностранную политику и опираясь на поддержку Германии. В таких же почти условиях создалась Украина. В этом государстве был даже изгнан русский язык, на котором говорили веками и Киев, и Чернигов, и Полтава, и большинство малорусского населения, и заменен галицийской «мовой», далеко не схожей с малороссийским говором и лишь внесшей комический элемент в трагедию Малороссии.
Крым, после очищения его немцами, жил также независимой жизнью, услаждаясь политическими мелодиями еврейско-татарских композиторов, исполнявших бравурные мотивы под режиссерством «кадетского» главаря Винавера и демократического Г. С. Крыма, богатейшего таврического землевладельца.
Толкавшие Россию в пропасть думские депутаты Чхеидзе и Церетели, с компанией ишакоподобных «кинто» правили «независимой» Грузией.
Далее шли Азербайджан, горские народы, южная армия и отдельный саратовский корпус, с походным губернаторством в двух уездах. В безлюдных Задонских степях… кочевало астраханское правительство с атаманом, министрами и прочими атрибутами заправского государства... В калмыцких кочевьях Ротмистр Кн. Тундутов объявил себя калмыцким владыкой и хлопотал о покорении под нозе своя Атамана Астраханского.
Все это шумело, галдело, заводило свои парламенты и конституции, формировало армии, производило в чины, печатало деньги и требовало все большей и большей независимости.
Единственно еще государственную физиономию носил Дон...
При такой обстановке понятно, что принцип «единой и неделимой России» был нужен не как отправная данная для будущих территориальных споров с соседними государствами, а именно в отношении к уездному сепаратизму, пышно всходившему на добровольческом юге России.
/От себя: так вот что на самом деле подразумевалось под единой и неделимой!/
К сожалению этот принцип не проводился в жизнь: Командование Армии всегда слишком скромно оценивало свои силы, а бессовестную наглость безответственных самостийников принимало за их силу...
Алексеев и Деникин иногда ходили, как в тенетах, в шумливой неразберихе междурусских отношений.
Но если в этих отношениях не удавалось взять прямого и решительного курса, то еще сложнее были вопросы внутренней политики, разрешавшиеся к тому же в каждом «уделе» по-своему...
В одном из первых же приказов Ставропольского Военного Губернатора был между прочим помещен пункт следующего содержания: «Ставропольская губерния управляется на основании законов Российской Империи, со всеми дополнениями и продолжениями по 26 февраля 1917 года, и на основании приказов Командующего Добровольческой Армией».
Такой приказ отдавался не случайно, а именно для того, чтобы дать известную отправную данную для губернской жизни...
Власть же Командующего по своей природе была неограниченная, или даже диктаторская...
В своих стремлениях Армия была правая...
…
В последних числах августа в Ставрополь приехал Деникин. Население устроило весьма торжественную встречу...
Два же главных застрельщика оппозиции, приготовившиеся наговорить какой-то революционной дряни, были еще с утра посажены начальником штаба Глазенапа на гауптвахту, где благополучно и митинговали вдвоем до отъезда Командующего.
/От себя: это у большевиков демократии не было. А у белых – полная свобода слова./
…
Вспыхнувшая среди красных эпидемия сыпного тифа в несколько дней свалила до двенадцати тысяч вечно грязных красноармейцев.
/От себя: как известно, у вечно чистых белогвардейцев тифа не было./
…
Городское самоуправление, считавшее Глазенапа виновником сдачи Ставрополя и невывоза при эвакуации городского ломбарда… подсчитывало свои личные убытки и занялось немедленно новыми кляузами.
Главнокомандующему был послан ряд жалоб. Первая жалоба… заключалась в том, что военный губернатор никогда не считается с общественным мнением и городской думой, являющейся его выразителем. Жалоба была наивная...
Вторая жалоба от тех же гласных изливала на Уварова обвинение в том, что он своим некорректным поведением с представителями думы возбуждает против Армии справедливое негодование населения. Нелюбимый в штабе Командующего Уваров получил назначение в резерв чинов, т. е. попросту его уволили от должности в угоду нахальным демагогам.
Следующая жалоба была на Глазенапа за действия Корнета Левина...
Этот Корнет… проявил несколько излишнюю жестокость. Окружив в одном из кварталов Ставрополя роту большевиков, он перебил всех красных, за исключением одного, который, будучи ранен, дополз до какого-то общественного деятеля и нарассказал нечто невероятное о зверствах «кадет».
С военной точки зрения, конечно, в поступке Левина не заключалось ничего противозаконного.
В это время в штабе Армии издавалось весьма любопытное печатное слово, под названием «Изнанка», где писались особые сводки, предназначаемые лишь для сведения старших начальников.
Такая литература, видимо, имела целью ознакамливать Главное Командование с неприкрашенной действительностью и той закулисной стороной дела, которая всегда так трудноуловима для верхов власти...
И вот, в этой-то интимной газете… появилась заметка с обвинением Глазенапа в сдаче Ставрополя. Кто, кто, а уж писатели «Изнанки» должны были бы знать, что Глазенап задолго до эвакуации Ставрополя ничем не командовал, а следовательно, и не мог быть причастным в октябре месяце к его оставлению.
В той же «Изнанке» была еще статейка о том, что в ночь оставления Ставрополя Глазенап находился в каком-то кабаре, устроенном одним из благотворительных учреждений...
…
Командующий приказал отслужить во всех войсковых частях панихиды об убиенном Императоре...
Но в русском Ставрополе нашлись русские люди, которые пожаловались Верховной Власти на то, что Военный Губернатор приказал им быть в соборе на панихиде по русском Царе...
…нельзя было и представить, что в части освобожденной от большевиков России найдется хоть один русский, не пожелавший отдать последний долг своему Государю...
…
Обозначившийся военный, а затем и политический крах Германии… разрешил последние сомнения в «ориентации»...
С поддержкой иностранного снабжения и сравнительно небольшой военной силы Главное Командование могло рассчитывать в кратчайший срок справиться с большевиками...
Но в этом вопросе русский юг ожидало сильнейшее разочарование.
…«союзные» правительства совершенно и не собирались считать юг России, как «политическую державу». А явившиеся в Екатеринодар иностранцы смотрели на добровольческое дело тем особым взглядом, который выработался у «культурных» европейцев по отношению к африканским и другим колониям.
Великая трагедия русского народа была им чужда и непонятна и вызывала в лучшем случае простое любопытство. Действия «союзников», начиная от гнусных и наглых предложений, сделанных французским капитаном Фуке Донскому Атаману и кончая Одесской эпопеей, ясно показали, что юг России одинок.
Если французы и англичане сплавили в Новороссийск немного военных запасов, ненужных самим, то это была, конечно, не помощь, а лишь коммерческое предприятие, диктуемое финансовыми соображениями.
