Из Воспоминаний Никанора Васильевича Савича.Было общеизвестно, что в момент объявления войны Государь хотел вступить в должность Верховного Главнокомандующего, но отказался от этой мысли под давлением всего, на этот раз объединившегося, Совета Министров. Сделал он эту уступку крайне неохотно, но общественное мнение было всецело на стороне Совета Министров, разделяло мнение о нежелательности вступления в высшее командование Государя, коему в тяжелых обстоятельствах небывалой войны необходимо было оставаться ближе к центру управления и координации деятельности как тыловых, так и строевых властей.
Поэтому назначение Великого Князя Верховным было встречено сочувственно, с симпатией.
Никто из нас, конечно, не знал, насколько Великий Князь подготовлен к высокому и ответственному посту, насколько он сможет и сумеет подобрать себе подходящий штаб, своих ближайших помощников в деле водительства миллионными армиями. В то время даже мы, члены Комиссии по военным делам, не знали подробностей пресловутого положения о Полевом Управлении Войск, в силу коего начальник Генерального Штаба ген. Янушкевич автоматически становился начальником штаба Верховного, а ген. Данилов «Черный» первым генерал-квартирмейстером Ставки.
Когда эти назначения стали известны, мною овладели самые тяжелые, пессимистические настроения. Я вообще был настроен нерадостно, дефекты нашего снабжения мне были известны, но сознание, что судьбы армии, а следовательно, и России, находятся в руках такого военного ничтожества, как ген. Янушкевич, приводило меня в отчаяние. Ген. Данилов производил лучшее впечатление, но и он был лишь упорным и трудолюбивым кабинетным работником, притом неглупым и не лишенным военного образования. Но всякое общение с ним производило впечатление, что это человек, совершенно лишенный дара творчества и способности быстро оценивать обстановку и новое положение. Было в нем что-то упорно предвзятое. Он мог быть исполнительным подчиненным, но отнюдь не руководителем большого дела, где нужна изобретательность, инициатива, творческая мысль.
[Читать далее]Эти два генерала, взятые вместе, были худшей комбинацией, которую можно было себе представить. Она предопределяла черную будущность для Русской армии.
Если к этому прибавить назначение ген. Желинского Главнокомандующим всеми силами, предназначенными действовать против Германии, то можно было заранее предвидеть неизбежность Сольдау-Танненберга и Мазурских боев.
Пассивное согласие Великого Князя на все эти назначения подрывало веру в силу его воли, в умение подбирать своих помощников, без чего никакого большого дела вести нельзя. Но оставалась надежда, что после первого периода войны, выявившего отличительные особенности первых персонажей Ставки, Великий Князь подберет себе других сотрудников.
К середине лета и в этом отношении всякие иллюзии отпали, Янушкевич, видимо, сумел завоевать доверие Верховного, несмотря на ряд повторных и катастрофических неудач на фронте. Надежды на изменение личного состава Ставки испарились, будущее казалось безнадежным, тем более что под влиянием постоянных поражений у распорядителей судьбами армии должна была выработаться «битая» психология морально сломленных, духовно побежденных людей.
Следовательно, перемены в высшем командовании становились желательными, необходимыми, если мы вообще хотели продолжать войну.
В Совете Министров, видимо, это сознавали, но от этого сознания до апробирования мысли, что отныне Верховным становится сам Император — дистанция огромного размера. Тут на первый план выступали вопросы не только высшего командования, как ни важны они были сами по себе. Поднимался общий, важнейший вопрос, можно ли Государю рискнуть взять на себя высшую военную ответственность в минуту, когда положение на фронте казалось столь безотрадным, почти безнадежным. Возникало опасение, что при дальнейших неудачах, весьма возможных при обескровлении армии и ее плохого снабжения военными припасами, пострадает престиж самого Государя. Притом же внутреннее положение становилось весьма смутным, верхи общества волновались, низы впали в полное отчаяние, всюду поднимался ропот, раздражение нарастало. Притом в связи с оставлением обширных областей и спешной их эвакуации замечался беспорядок в тылу и разруха транспорта — как следствие отсутствия координации между тылом и районом, управляемым из Ставки... Возглавление армии Государем было равносильно его удалению от центра управления, вело к усилению давления со стороны Ставки на центральную власть, увеличивало двойственность и разнобой в управлении страной. Притом личные свойства Государя, его слабая воля и малая подготовленность в военном деле не располагали министров согласиться с легким сердцем на возглавление им наших армий.
В силу этих соображений предложение Государя встретило в Совете Министров большое сопротивление, но единства там не было. Особенно определенно возражал против всякой попытки отговаривать Государя премьер Горемыкин. Вероятно, он лучше знал отличительные качества Царя — его упрямство и мистицизм, притом он был осведомлен лучше других о том, что в данном вопросе Государя энергично, всем своим влиянием, поддерживает Государыня.
Горемыкин не хотел ссориться с властной Царицей, он был скептик и эгоист, свою задачу он видел в том, чтобы быть приятным «Самодержцу».
Среди министров возник раздор, часть энергично отговаривала Государя, но встретила резкий отпор. Решение было уже принято, и бесповоротно.
Конечно, мы, думцы, были осведомлены об этой внутриминистерской борьбе, о роли того или другого министра... Но активной роли в этом вопросе мы иметь не могли. Однажды меня вызвал к себе министр внутренних дел кн. Щербатов...
Я застал князя крайне взволнованным, потрясенным. Он рассказал мне о спорах, возникших в Совете Министров в связи с решением Государя сменить В. К. Николая Николаевича и лично вступить в командование армиями, подробно остановился на позиции, занятой в этом вопросе премьером. Щербатов был убежденным и горячим монархистом, он не скрывал опасений, которые возникли у него в связи с возможными последствиями от вступления Государя на пост Верховного. Ему, как министру внутренних дел, прекрасно было известно, что в стране подымается волна недовольства, разочарования и оппозиции, притом не только правительству, но и самому носителю Верховной Власти. Князь боялся, что вступление Государя в высшее командование только усилит эти настроения, даст пищу для нападений на Государя за возможные неудачи, поведет к окончательному крушению престижа Верховной Власти. Если в самом Совете Министров раздавались голоса, что Государь не может брать на себя функций Верховного, то чего же можно было ждать от многочисленных врагов режима или просто людей, начавших видеть в государственном строе основную причину неудач на фронте?..
Упрямство и мистицизм Государя нам были так же хорошо известны, как и самому князю. Было ясно, что Царь считает не только своим правом, но долгом, завещанным от Господа, встать во главе Русской армии и разделить с ней невзгоды тяжкой войны. Сбить его с этой позиции надежды не было...
Правда, неудачи на войне были вероятны, даже неизбежны при тогдашнем соотношении сил. Но ведь было ясно, что, если мы проиграем войну, нам не удастся избежать революционного взрыва. Следовательно, прежде всего надо было сделать все возможное, чтобы выиграть войну. А для этого первейшей задачей являлась перемена личного состава Ставки. В тылу Сухомлинов и его присные были уже удалены, надо было теперь вырвать власть из рук Янушкевича и Данилова на фронте. Сделать это при сохранении Верховным Великого Князя было трудно, безнадежно. Надеяться на то, что Царь согласится сменить Верховного на простого генерала, было невозможно. Слишком велик был в династии престиж Великого Князя. Следовательно, надо было примириться с мыслью, что его заменит сам Император. Ясно, что его командование может быть только номинальным, что настоящими руководителями операций на фронте будут будущий начальник штаба и его первый генерал-квартирмейстер...
Успех войны требовал согласования деятельности высшего управления страной с распоряжениями Ставки, прекращения того гибельного разнобоя, иногда соперничества, которые до того наблюдались в деятельности военных и гражданских властей.
Удаление Государя из столицы, отход его от управления делами тыла при наличии такого старого и безразличного ко всему происходящему премьера, каким был Горемыкин, могло отразиться крайне неблагоприятно на общей деятельности внутреннего управления. Поэтому первейшей задачей Совета Министров, казалось бы, должна была быть забота о том, чтобы ослабить это опасное положение, найти такой выход, чтобы совместить пребывание Государя во главе армии с его ближайшим участием в координации действий тыла и фронта. Для этого его надо было занять в тылу каким-либо интересным и производительным делом, имевшим прямое и тесное отношение к тому, чем тогда было поглощено его внимание, т. е. ведением войны. В то время для обслуживания армии и для мобилизации с этой целью производительных сил страны было создано Особое Совещание по обороне. Его председатель, Военный министр, становился теоретически как бы диктатором тыла, но с первых же шагов нового учреждения выяснилась ревность к нему со стороны части министров, трения с главными персонажами Ставки. Мне казалось желательным убедить Государя возглавить, хотя бы номинально, эту организацию, работавшую исключительно на цели войны. Конечно, Царю не нужно было входить в мелочи работы, лично участвовать в текущих заседаниях, он мог ограничиться тем, что, становясь юридически во главе Совещания и имея около себя помощником Военного министра, он являлся бы высшим арбитром, увеличивал бы тем авторитет своего помощника и регулировал бы отношения между тылом и фронтом. Попутно достигалась бы возможность удерживать его больше в тылу и содействовать знакомству Царя с представителями законодательных палат и промышленной среды, представленными в Особом Совещании...
В результате неизбежное случилось.
Царь все равно вступил в высшее командование, а министры, противившиеся этому намерению, вылетели в отставку. Горемыкин победил. Единственным последствием этого упорства в отстаивании своего мнения частью министров было то, что все те министры, с коими общественное мнение кое-как еще мирилось, были вынуждены уйти, уступив свое место представителям крайне правого течения. Началась министерская чехарда.
Патриотический энтузиазм, столь ярко разгоревшийся при известии об объявлении нам войны немцами, давно погас. Ряд повторных неудач и поражений, выявившаяся полная неспособность военного ведомства справиться с делом подготовки России к войне и особенно проявленные властью безразличие и бездеятельность в деле снабжения армии боевыми припасами в течение самой войны давно потушили бенгальский огонь воодушевления, царившего в первый период войны. Время шло, положение на фронте было безрадостное, в стране намечалось чувство разочарования и усталости.
Если верхи общества еще держались, если они еще могли учитывать благоприятные политические возможности, дававшие надежду на приличный выход из тяжкой борьбы, то низы народные давно опустили руки, давно пришли к выводу, что войны мы не выиграем, что продолжать ее равносильно принесению в жертву без пользы для страны бесчисленных человеческих жизней.
В стране нарастало тягостное чувство недовольства.
В то же время установившийся в первый период войны контакт между властью и обществом в лице Государственной Думы давно был нарушен. Началось с образования Прогрессивного блока, имевшего целью ослабить революционное настроение путем привлечения оппозиции к сотрудничеству с властью. Правительство этого не учло, оно поспешило отправить Государственную Думу на подножный корм.
Отношения начали обостряться. Между обществом и правительственной властью легла пропасть, которая углублялась с каждым известием, приносящим с фронта разочарование за разочарованием. Государственная Дума не была исключением в русском море, она была захлестнута волной общего недовольства, потоком нарастающей оппозиции, которая постепенно из оппозиции «его величества» превращалась в оппозицию «его величеству».
От критики Сухомлинова и К° открыто стали переходить к критике Верховной Власти, удерживавшей так долго у власти столь легкомысленных и безграмотных вершителей судеб Русской армии, а следовательно, и русского государства, какими были Сухомлинов и его окружение.
Начавшаяся вскоре министерская чехарда, влияние Государыни на дела государства, в особенности на подбор и смену министров — все это переполнило чашу терпения изнервничавшихся и измотанных войною людей. Постепенно слагалось убеждение, что так дальше жить нельзя, что надо признать открыто, что носитель исторической власти не в силах справиться сам с положением, не способен разобраться в тесной паутине интриг и личных влияний, опутавших Трон, что единственный выход из положения — это переход к иным порядкам назначения министров.
…министров меняли как перчатки, Думу продолжали при этом игнорировать, мало того — выбирали людей, явно ей враждебных, или таких, с коими она ужиться мирно не могла.
Общественное мнение замутилось. Умеренные элементы приходили в отчаяние, революционные — подняли голову. Впереди было смутно, никто не знал, чего ждать, на что надеяться...
Вот в этот период наибольшей депрессии духа произошло событие, которое могло бы иметь громадное значение для спасения России, если бы оно имело реальные последствия.
Однажды в период общего мрачного упадка духа в Государственной Думе меня вызвал утром Родзянко... Он мне сказал, предварительно закрыв плотно все двери, что сегодня, вот сейчас, через самое короткое время, в Государственную Думу приедет сам Император… Как человек импульсивный, Родзянко склонен был видеть в этом посещении не только акт любезности по отношению к Думе. Ему хотелось верить, что мы присутствуем при многозначительной встрече Царя с народом в лице народного представительства, которая явится поворотным пунктом их взаимоотношений, началом новой эры сотрудничества, ликвидацией разделения на «мы» и «они».
К несчастью, ближайшее будущее показало, что эти надежды, вспыхнувшие под впечатлением известия о небывалом и неожиданном посещении Царем Государственной Думы, оказались «несбыточными мечтаниями»…
Само посещение прошло неорганизованно, хаотично, непродуманно.
Государь прибыл в сопровождении своего брата, Великого Князя Михаила, и важнейших министров. Его встретил президиум Государственной Думы, депутаты сделали овацию. Налицо была почти вся Дума... Я видел, какое сильное впечатление этот акт произвел на людей, еще накануне ярых оппозиционеров. Было ясно, что тут, при этой встрече, могло свершиться великое дело объединения Трона с подданными, спайки в одно целое нации с ее возглавлением, если бы у Государя был продуманный и решенный план действий, если бы он воспользовался этим случаем, чтобы провозгласить и закрепить новые взаимоотношения между ним и народным представительством.
Почва была расчищена, настроение благоприятное. Депутаты инстинктивно чего-то ждали от Государя, не хотели верить, что приезд этот не имеет политической подкладки. Они смотрели опять на него с надеждой и ожиданием чего-то нового. Государь мог в тот момент, что называется, взять нас голыми руками, так приподнято было настроение всех без изъятия.
Я видел, как сильно реагировал вождь оппозиции Милюков, когда Государь обратился к нему с ласковыми словами, с любезным приветствием. Человек этого не ожидал и был в этот миг весь — лояльность.
Сделай Государь тогда призыв к сотрудничеству, решись он призвать нас к управлению, хотя бы на время войны, к участию в деле подбора и комплектования Совета Министров — он вызвал бы среди нас бурю восторженной преданности Трону и ему самому. Почти уверен, что война кончилась бы тогда иначе, судьбы династии, России и самого Императора были бы иные...
Вероятно, Государь, решаясь ехать в Государственную Думу, инстинктивно чувствовал, что настал момент, когда надо что-то сделать для сближения с ней, с народом в ее лице. Но этот инстинктивный порыв не был продуман, не было сделано ни им, ни его ближайшими советниками логического вывода из предпосылки о необходимости сближения. Не было учтено, при каких обстоятельствах это посещение даст реальные плоды, а не только одно лишнее разочарование.
Поэтому оно оказалось бесплодным и скорее вредным, принеся лишь впечатление пустого места.
Все оно прошло банально и бесцельно. Отслужили торжественный молебен, Родзянко сказал несколько патриотических фраз, Царь высказал несколько любезностей — и все.
А между тем не такое тогда было время, чтобы можно было ограничиваться ничего не значащими любезностями.
Частичные смены министров, наиболее одиозных в глазах общества, как будто давали надежду на то, что власть понимает трудность момента, что она готова идти на соглашение с общественными силами, что она не откажется на этот раз от сотрудничества с народным представительством. От этого зависела возможность если не уйти совсем от внутренних трений, то по крайней мере отложить их проявление до конца войны.
...
Когда межфракционные переговоры были закончены… я уехал на несколько дней в деревню, где не был с начала войны. В Государственной Думе все было спокойно, никаких осложнений не предвиделось.
Каково было мое изумление, когда несколько дней спустя я получил уведомление, что Дума распущена на неопределенное время. Я знал, что на очереди было несколько законопроектов, в коих военное ведомство было очень заинтересовано. Я ничего не понимал, но было ясно, что случилось что-то необычное, что заставило правительство прибегнуть к такой мере. С первым же поездом я выехал в столицу. Там я узнал следующее: бюро Прогрессивного блока отправило к Горемыкину делегацию, которая должна была вручить премьеру программу блока и объяснить на словах цели и задания нового объединения. Премьер принял делегатов более чем холодно, привычная внешняя вежливость старого царедворца едва прикрывала враждебное его отношение. Программой он интересовался мало, скользил по ее деталям, видимо, он ее уже знал.
…он хотел выяснить, каково отношение лично к нему как председателю Совета Министров. Он и задал в этом смысле определенный вопрос, поставил его ребром. Один из членов делегации на это ответил ему с полной откровенностью, что теперь идет война, она требует во главе правительства человека, полного сил и энергии, который мог объединить действенно работу в тылу, был бы фактическим руководителем правительственной власти, которому бы верила страна. Поэтому делегация не скрыла от него, что хотела бы видеть на его месте иное лицо.
Этого было достаточно, чтобы сразу изменить отношение Горемыкина к делегации, исчезла внешняя вежливость, его речь стала полна насмешки, вражды, издевки. Едва скрываемая ненависть вылилась наружу без всяких покровов. Аудиенция была кончена.
В тот же вечер он решил распустить Государственную Думу...
Трудно оценить влияние этой легкомысленной меры на течение дел в нашем отечестве.
В стране, все надежды связывавшей с работой Государственной Думы, после краткого момента недоумения и растерянности, поднялась мощная волна негодования, озлобления против власти.
…разрыв между властью и народным представительством, ярко выявившийся в результате этой встречи, воплотившийся в роспуске Думы, должен был иметь и имел роковые последствия, он прямой дорогой вел к катастрофе 27 февраля 1917 года.
Конец 1916 года был смутной, тяжелой порой, когда, казалось, отлетели в вечность последние надежды на благополучный исход войны и особенно внутреннего кризиса, ежеминутно грозившего разрядиться какой-то катастрофой: не то цареубийством, не то военным бунтом, не то всеобщей революцией.
Надежды, столь ярко вспыхнувшие в начале лета под впечатлением Брусиловского наступления, завяли. Радость сменилась тягостным сознанием напрасно растраченных усилий, блестящий успех сменился бессмысленным и кровопролитным побоищем у Стохода, растратой последних обученных кадров. Оптимизм, связанный с вступлением в борьбу Румынии, рассеялся как дым под влиянием разгрома Румынского фронта, тягость впечатления усиливалась сознанием поражений, нанесенных нашему корпусу в Добрудже болгарскими войсками, про которые еще недавно говорили, что они против нас драться не будут. Дух народный заколебался. Одновременно внутри велась ловкая и упорная агитация против режима вообще, против Двора в частности.
Действительно, в управлении страной все шло как нельзя хуже. Разрыв общества с властью был полный, сверху чередовались смены министров, получившие кличку «министерской чехарды», снизу начали организовываться заговоры, революционные объединения, притом не только в подполье, среди социалистов и профессиональных революционеров, но и среди буржуазии, интеллигенции, промышленного мира, сильного своей амбицией и громадными денежными средствами, усиленными военными доходами. В этих обстоятельствах последовало назначение Протопопова министром внутренних дел.
Возможно, что, назначая Протопопова на этот пост, Государь думал внести некоторое успокоение в общество, по крайней мере в думскую среду. Вышло как раз наоборот...
С первого взгляда это кажется непонятным: Протопопов был 9 лет членом Государственной Думы, принадлежал там к среднему течению во фракции октябристов. Все это время он нес обязанности председателя Комиссии по торговле и промышленности, а за последние годы был даже товарищем председателя Государственной Думы. Все как будто должно было быть доказательством, что он пользуется полным доверием думских кругов, является среди нас своим и близким человеком. Однако ни одно назначение министром, а тогда было много таких назначений, не вызвало такого раздражения и недовольства, как Протопопова…
Еще в самом начале войны Протопопов тяжело заболел, открылись раны на ногах, хирурги считали нужным радикальную операцию, но Протопопов колебался, тем более, что тибетский знахарь Бадмаев обещал его вылечить без применения ножа. Протопопов ему доверился, переехал к нему на дачу около Шувалова. Там его подвергли какому-то тяжелому режиму, варварскому курсу лечения. Действительно, Бадмаев его поставил на ноги, но после этого лечения его уже нельзя было узнать. Помню ясно то тягостное впечатление, которое на меня и Родзянко произвело состояние Протопопова при нашем первом посещении его у Бадмаева. Он не только страшно исхудал, подался физически, но и умственно был неузнаваем. Исчезла ясность мысли, последовательность рассуждения. Когда мы вышли, я сказал Родзянко: «Ведь Протопопов конченый человек, у него и мозги высохли». Оказалось, что у него были последствия сифилиса, который начал свою разрушительную работу на его психику. Затем он несколько поправился, переехал в здание Думы, т. к. был слишком нервным, чтобы жить у себя на Таврической ул., малейший шум выводил его из равновесия. Эта болезнь, это лечение у Бадмаева имели громадные последствия. С одной стороны, это было началом той душевной болезни, о существовании коей мы догадались лишь после его назначения министром. С другой — это было началом сближения Протопопова с кружком Распутина, куда его ввел Бадмаев. Через этих лиц он стал известен Императрице, произвел на нее наилучшее впечатление. Он в свое время много читал как раз в той области, которая интересовала Императрицу, он умел быть льстивым и ловким собеседником. Крайне тщеславный и честолюбивый, он никогда не мог мечтать о тех возможностях пробраться к власти, которые ему теперь открывало сближение с этим своеобразным миром. Он понимал, что в Думе это вызвало бы величайший скандал, поэтому он вел свою политику хитро и тайно, отрицая всякую тень близости с этим кругом до тех пор, пока мы однажды с изумлением не узнали, что предстоит его назначение министром... Вскоре стала известна вся подноготная назначения, роли Бадмаева и Распутина. Репутация Протопопова в Думе погибла окончательно. Но он не отчаивался. Как-то раз он попросил Родзянко собрать у себя членов разных партий, с коими он хотел вступить в контакт по вопросу о продовольственном деле, которое он стремился прибрать в свои руки. Мы собрались, Протопопов начал говорить, старался нас привлечь на свою сторону, обворожить. Но он встретил резкий отпор... Протопопов стал нервничать, вышел из равновесия. Его душевный недуг вдруг выявился с полной отчетливостью. Разговор не привел ни к чему, он ушел раздраженный. Мы остались в подавленном состоянии. Помню резюме Шингарева, врача по профессии: «Господа, ведь это же ужас, ведь Протопопов несомненно болен началом прогрессивного паралича». Эти слова открыли нам глаза, отныне мы смотрели на него, как на опасного больного.
Пробовали это довести до сведения Царя, но ничего не вышло, Протопопов еще умел скрывать свое положение, когда был в покойном состоянии духа. Но чувствуя, что в лице Думы он имеет неумолимого врага, Протопопов еще теснее сблизился с темными кругами, стал там подлаживаться. Однажды, впрочем, он пытался привлечь на свою сторону Родзянко, приехал уговорить последнего помириться с Императрицей и ее кружком, уверял, что он может сыграть роль посредника, старался смутить того перспективой назначения министром иностранных дел, а затем и премьером. Родзянко грубо его отшил, наговорив лишнего не только по адресу самого Протопопова, но и Императрицы.
Разрыв был полный; между Думой и Протопоповым, вышедшим в люди благодаря Думе, началась борьба.