Утром 26 февраля трамваи уже не ходили...
У Покровского я застал А. А. Риттиха, министра земледелия и государственных имуществ. Оба министра были в крайне подавленном состоянии, смущены и перепуганы всем происходящим. Покровский сообщил, что беспорядки приняли открыто революционный характер, особенно агрессивно была настроена рабочая среда, многие сотни тысяч людей, занятых в предприятиях, работавших на оборону. Там революционная пропаганда делала громадные успехи, движение, до сих пор скрывавшееся в тени, вышло на улицу, проявлялось в открытом возмущении против власти, против ее распоряжений.
Но хуже всего было то, что оба министра, видимо, начали сомневаться в надежности той воинской силы, которую правительство имело в столице.
Министры с негодованием говорили о беспомощности, растерянности и безволии высшего командного состава в Петрограде, особенно ген. Хабалова, в руки коего переходила теперь ответственность за поддержание порядка в столице.
[Читать далее]Вчера, например, военное начальство выслало войска против толпы, с которой полиция якобы не могла справиться. Части эти, как и весь почти петроградский гарнизон, состояли из недавно призванных ополченцев второго разряда, мало обученных, плохо дисциплинированных, сильно затронутых революционной пропагандой. Этих людей оставили бездеятельными свидетелями народных волнений, безуспешной борьбы полиции с бунтарями. Офицерский состав, в большинстве скоропалительно испеченные прапорщики, не имел никаких определенных инструкций, оставался пассивным зрителем бездействия военной силы и ее братания с волнующимся населением. Это было самым верным средством разложить эти части, лишить власть возможности опереться в случае нужды на воинские силы.
Также растерянность и бездействие царили в Министерстве внутренних дел. Протопопов совершенно растерялся, его болезненное состояние выявилось с полной очевидностью. В грозную минуту, когда каждая минута была дорога, когда надо было действовать быстро и решительно, он мог только кататься в сплошной истерике.
Словом, министры нарисовали ужасающую картину. В сущности, в минуту начавшегося революционного выступления низов власти в столице фактически не существовало, не было управляющего центра, который мог бы быстро и решительно принять необходимые меры, отдать разумные распоряжения.
Дошло до того, что в ночь на 26 февраля казармы посещались какими-то агитаторами, которые назвались членами Государственной Думы, произносили зажигательные речи, убеждали солдат не поднимать оружия против их братьев-рабочих, помочь последним сбросить ненавистную власть.
Министры не знали, действительно ли то были члены Думы или самозванцы, но их более всего возмущало то, что военное начальство, зная об этом, не предприняло ничего, чтобы арестовать и предать полевому суду этих агитаторов, если бы даже оказалось, что это действительно депутаты. Ведь мы тогда были во время войны, Петроград мог быть объявлен в любой момент на военном положении, да он в сущности и был в таком состоянии. Ведь на улицах шел открытый бунт.
Закончив обзор этого безнадежного положения, министры сообщили о причинах, заставивших их меня вызвать.
Они признавали, что момент настолько грозен, что медлить более нельзя, время полумер прошло. Надо признать, что стоявшее у власти министерство не годится, по своему личному составу оно не сможет справиться с событиями. У него нет необходимого авторитета в стране и армии, в его среде нет лица, которое бы могло решительно взять в руки дело подавления движения, обладало бы достаточной энергией для успокоения разбушевавшейся стихии...
Затем министры сказали, что… сегодня будут даны строгие приказания разгонять толпы хотя бы силою оружия, хотя бы пришлось стрелять в бунтующий народ...
В Думе я застал большое волнение. Но еще никто ничего не знал точно, передавали лишь разнообразные слухи. Было лишь ясно одно, что недостаток хлеба, якобы вызвавший выход народа на улицу, был лишь предлогом, что вопрос стоит гораздо глубже, что это начало революционного движения, попытка начать открытую борьбу. Все были очень смущены, но надежда на благоприятный исход еще не была потеряна, особенно в силу наметившегося среди самого правительства течения пойти на уступки общественному мнению. Мы близоруко считали, что Дума есть тот политический центр страны, к которому все устремляется, что она является тем нервным узлом, который управляет умственным движением страны. Мы смешивали общественное мнение верхов социальной лестницы с глубинными движениями в толще народной. Мы думали, что народное движение направлено только против Протопопова, Императрицы и ее окружения, в крайнем случае против Николая II. Поэтому среди нас нельзя было услышать правильной оценки положения, думцы переоценивали свои силы, свое влияние...
Поздно вечером… затрещал звонок телефона. Родзянко тотчас взял трубку и долго слушал то, что ему сообщали. Затем он молча повесил трубку, подошел к нам с лицом, изменившимся от внутреннего волнения. Прерывающимся голосом он нам поведал только что им услышанное. Оказалось следующее: весь день шли волнения, улица приняла явно революционный вид. Толпы народа не подчинялись приказам властей, их приходилось разгонять силою оружия. Была стрельба в народ, много убитых и раненых, есть жертвы и среди полиции.
Но хуже всего было другое. Когда вернулся в казармы Павловский запасной батальон, частям которого пришлось стрелять в толпу, то в одной из рот произошло невероятное событие. Ротный командир был убит пред фронтом в самом помещении полка, причем солдаты скрыли убийцу. Это было уже прямым бунтом. Пришлось вызвать части другого полка, которые арестовали всю роту, отправили ее под арест в крепость.
Волнение в казармах было страшное, растерянность властей полная. Так началось выступление петроградского гарнизона. Жребий был брошен. Рубикон перейден.
…
Когда приехал Великий Князь… мы, члены Думы, были приглашены в помещение, где находились В. К. Михаил и Родзянко... Мы все по очереди, хотя в разных выражениях, изложили однородные по существу взгляды на положение вещей, причем в конечном счете выражали надежду, что еще есть возможность избежать крушения существующего строя, если Государь решится передать немедленно власть в руки правительства, ответственного пред Думой. Нам казалось, что эта мера удовлетворит одних, успокоит опасения за последствия выступления у других, даст надежду третьим на легальное развитие парламентской жизни, — словом, разобьет хотя бы на момент сплоченность сил, вовлеченных в борьбу против существующей власти. Притом такое министерство могло рассчитывать найти полную поддержку в армии.
Надо было только действовать крайне быстро и решительно, пока восстание не нашло еще своих вожаков, не имело руководящего центра, не осознало еще своей силы.
Великий Князь выслушал нас внимательно, его редкие реплики показывали, что он прекрасно понимает положение и всецело разделяет наши взгляды.
В результате он сказал, что сейчас постарается переговорить с Государем и убедить его в том, что спасение от междоусобной борьбы в быстром исполнении предложенных нами мероприятий. Затем он удалился...
Мы остались ждать исхода этого разговора. Между тем обстановка вне Мариинского Дворца быстро и радикально менялась. События шли с головокружительной быстротой, все новые и новые полки приходили в Думу, ставя себя в распоряжение революционных сил. Правительственная власть не существовала, высшее военное командование в столице было в полном параличе, всякое сопротивление восстанию отпало. Но и силы восстания не были еще организованы, революционного центра еще не было, среди антиправительственной стороны, очень активной, еще господствовал хаос.
Драгоценное время шло, мы ждали с величайшим нетерпением возвращения Михаила Александровича...
Наконец доложили, что Великий Князь вернулся. К нему тотчас отправился Родзянко, потом вызвали кн. Голицына. Мы, думцы, сидели и ждали.
Когда пришел Родзянко, он был мрачнее тучи. Мы узнали, что Великому Князю не удалось убедить Государя, напротив, он встретил резкий отпор, ему просто приказали не вмешиваться не в свое дело.
…
За время революции, когда толпа захватила Таврический Дворец, когда не только чиновники, но и сам председатель были внезапно вытеснены из помещений, им отведенных, естественно, архивы пришли в расстройство, пришлось поработать, чтобы в них разобраться. Вот тут произошел необычный случай.
Однажды Глинка пришел к Родзянко и в моем присутствии рассказал следующее.
Разбирая свой письменный стол, запертый им в первые дни революции, он, к удивлению своему, нашел там великолепный кожаный портфель, набитый до отказа бумагами. Сперва он не мог понять, как могла попасть к нему эта чужая вещь, и только разобравшись в ее содержимом, он вспомнил происхождение портфеля.
В первый день революции, еще 27 февраля, в Думу прибыла толпа солдат и вооруженной молодежи под предводительством неизвестного человека, который объяснил, что они имели намерение арестовать председателя Совета Министров кн. Голицына, всюду его искали, но не нашли. При обыске в служебном кабинете премьера они нашли на столе шикарный портфель с бумагами и, не имея возможности привести в Думу самого министра, решили хотя бы доставить туда его портфель. Глинке тогда было не до портфеля, он поблагодарил, взял портфель и бросил его в стол, а потом о нем забыл.
Теперь он разобрался в содержимом портфеля и, к величайшему своему удивлению, нашел там между прочими бумагами донесение департамента полиции министру внутренних дел. В этом рапорте департамент доносил, что существуют целых два революционных заговора, возглавляемых каждый своим независимым революционным центром.
Первый из них создался в Москве, его состав чисто буржуазный, в него входят крупные промышленники и политические деятели, объединяющиеся около ЗЕМГОРа и Военно-промышленного комитета. Эти лица многократно собирались сперва у Коновалова, потом у другого лица и выделили из своей среды революционный центр из пяти лиц, возглавляемый кн. Львовым. В состав этого центра входят Челноков — как председатель Городского союза, Коновалов — как председатель Военно-промышленного комитета, П. П. Рябушинский — председатель Московского биржевого комитета, и еще одно лицо, имя коего я забыл, которое являлось представителем Викжеля.
Вторая революционная организация, гораздо более активная и опасная, состоит из социалистов. Ее возглавляет революционный комитет из одиннадцати лиц, в том числе несколько членов Думы, как Керенский, Чхеидзе, Скобелев.
Полиция тщательно следит за обеими организациями, знает каждый их шаг. Рядом с квартирой, где собираются члены социалистической организации, департамент имеет помещение, связанное с первой сетью микрофонов, с помощью коих все речи, все разговоры революционеров подслушиваются и стенографируются. Оба центра находятся в связи, работают совместно. Но первый работает в верхах общества и армии и финансирует вторую организацию, а социалисты агитируют в казармах и на фабриках. Получая деньги от первого, они формально принимают его директивы, но они решили быть самостоятельными и захватить власть при удаче переворота в свою пользу.
Департамент считал, что настал момент произвести аресты главных деятелей обеих организаций, но так как в числе лиц, подлежащих аресту, имеются члены Государственной Думы и Государственного Совета, то он не рискует действовать самостоятельно и испрашивает прямого указания министра.
Никакой резолюции, видимо, правительством не было принято, доклад мирно лежал в портфеле премьера до тех пор, пока его не принесли в Думу революционные солдаты...
Прошло почти три года. …однажды ко мне подошел невысокого роста генерал... Это был Климович, который играл когда-то большую роль в департаменте полиции...
Однажды он рассказал мне некоторые эпизоды, предшествовавшие революции. Он уверял, что подготовка революции не осталась незамеченной департаментом полиции. Напротив, последний прекрасно был обо всем осведомлен, и не его вина, что дело зашло так далеко, что вспыхнул бунт гарнизона. По сведениям департамента, в 1916 г. существовало два революционных центра. Один из них состоял приблизительно из 40 человек, главным образом промышленников и политических деятелей Москвы. Члены его собирались сперва у Коновалова, потом у Кишкина, игравшего вообще большую роль в организации. Во главе ее стоял комитет из пяти человек под председательством кн. Львова, членами были Челноков и Рябушинский и еще двое. Эта организация имела очень большие средства на революционную деятельность, собранные по подписке крупными промышленниками. Наибольшую лепту внес Терещенко, за ним следовал Коновалов. Она имела многочисленных сотрудников в лице служащих Земского союза, Городского союза, Московского биржевого комитета, военно-промышленных комитетов и железнодорожных служащих. С помощью этих лиц организация проникала в армию и в административные аппараты, ее главари сами работали в верхах армии. Но они не имели доступа в казармы и на фабрики, там у них была союзницей вторая организация, чисто социалистическая, которую они финансировали.
Социалистическая организация возглавлялась комитетом из 11 лиц, в том числе были Керенский, Чхеидзе, Брамсон и др... Департамент полиции следил шаг за шагом за развитием заговора, был в курсе дела всех заседаний и решений обеих организаций. Откуда шло осведомление о первой организации — он мне не сказал, но про вторую сообщил, что рядом с помещением революционеров департамент имел свое, которое было соединено сетью микрофонов с первым, что и давало возможность улавливать каждое слово, сказанное на заседаниях революционеров.
Когда департамент решил, что настало время произвести аресты главных деятелей обоих центров, что дальнейшее промедление может быть опасным, даст возможность развиться восстанию, он представил Протопопову подробный доклад и просил разрешения произвести аресты. Сам он не решался на такой шаг, так как приходилось арестовать нескольких членов Государственной Думы и Государственного Совета, притом во время текущей сессии.
Протопопов тоже не решился взять на себя ответственность за аресты, он решил передать дело на усмотрение Совета Министров и препроводить доклад департамента полиции кн. Голицыну. Но и премьер был старым человеком со слабой волей, притом абсолютно неподготовленный к трудной роли главы правительства в военное время. Он не торопился с этим неприятным делом, которое лежало без движения в то время, когда революционеры лихорадочно работали. Так департамент и не дождался резолюции правительства на свой доклад...
Когда я слушал этот рассказ, который так близко сходился с тем, что когда-то я слышал от Глинки, я понял, как прав был Крыжановский, говоривший тоном упрека своим коллегам еще 27 февраля: «Надо было арестовать дня три назад несколько главарей, и ничего подобного бы не было».
