Оброк
Не всегда помещик заводил собственную запашку. В тех местах, где почва плохая и хлеб родится худо, не оправдывая того труда, который нужно потратить на его возделывание, помещик находил более удобным для себя получать готовый доход, сбросив с себя всякие хозяйственные заботы. Крестьян он переводил на оброк, который обыкновенно составлял от 2 до 5 руб. с души. В оброчном имении крестьянский надел был крупнее, чем при барщине; приблизительно приходилось 13 1/2 десятин на крестьянина. Отказывался помещик от обработки пашни для себя и тогда, когда его соблазняла государственная служба, манила блестящая жизнь столицы. При этом потребность в деньгах постоянно росла, и владелец земли, вместо того, чтобы добиться правильного постоянного дохода, стремился возможно быстрее извлечь из своего имения как можно больше денег. Что удивительного, если в один прекрасный день помещик видел себя на выпаханной и опустошенной земле с разоренным крестьянством? Обыкновенно помещик выжимал из своих крестьян деньги, надеясь на их выносливость и изворотливость.
[Читать далее]Вот образец письма, посылаемого мотом-барином своему управляющему: «О крестьянах, что они неимущие и ходят по миру, отнюдь ко мне не пиши: мне это нож; я хочу воров разорить и довести хуже прежнего — так они милы мне; почти я от них допущен ходить с кузовом по миру. Уповаю и надеюсь до 1.000 руб. взыскать с них без всякого сумнительства и разорения. Мужик хоть и сер, да ум не чорт у него съел».
Помещик был ответственен перед законом за нищенствующих крепостных и в случае неурожая, падежа скота, пожара или какого-нибудь другого народного бедствия должен был оказывать помощь пострадавшим. Делал он это, конечно, самым недобросовестным образом, зачастую выдавая голодающему на месяц 1 пуд муки. Да и в этом пуде на 10 ф. настоящей муки приходилось 30 ф. желудя или лебеды.
Собрать полностью оброк с такой пострадавшей местности нельзя было надеяться, и помещик его уменьшает. Как скуп он был при этом, можно судить но переписке погоревших крестьян Морозова с их барином. Крестьяне бьют челом Морозову: «Умилосердися, государь Борис Иванович, пожалуй нас сирот бедных! Воззри на нашу бедность, вели над нами свою боярскую пощаду учинить в своем боярском оброке, чтобы нам в конец не погибнуть». Несмотря на то, что дальше они пишут о том, что погорели до основания, что пить-есть стало нечего и они, скитаясь по миру, питаются христовым именем, боярин Морозов дает такое распоряжение: «Буде они со всеми животы погорели, и на них половину оброку моего имать не велеть». Дальше этого боярская милость не пошла, и, хотя бы с нищих, Морозов все же хочет получить половину обычного оброка.
Трудно было барину из-за несчастья его крестьян сократить свои городские расходы, зато он мало задумывался над увеличением оброка, когда попадал почему-либо в затруднительное денежное положение или просто ему приходила охота покутить. Сохранилась одна челобитная, которая ярко изображает такое произвольное увеличение оброка и причину, заставившую помещика это сделать...
«Помещик князь Артемий Шейдоков крестьянишек, что приходили к нему по обычаю с хлебом-солью на поклон, бил, мучил и на ледник сажал». Собрал этот помещик с крестьян весь годовой оброк «против государева указу» и уехал из села Ширинги в Ярославль. Здесь весь оброк и даже платье свое проиграл «веселым женкам»; затем возвратился в Ширингу, но не один, а вместе с веселыми женками, и начал собирать новый оброк. И так его «правил» с крестьян, что «у которых крестьянишек были нарочиты лошаденки, тех лошадей он взял на себя». На него жаловались за все эти «насильства» и «немерный правеж» государю, а он похваляется смертным убийством по отношению к челобитчикам и «хочет посекать их своими руками». „И мы сироты твои, — говорят крестьяне дарю, — не потерпя его немерного правежа и великой муки, разбрелись от него розно».
Такое бегство от притеснений и самодурства помещиков было довольно частым явлением. Пойманных жестоко наказывали, но некоторым удавалось скрыться в лесу, и там они промышляли разбоем; другим, более счастливым, удавалось достигнуть южных окраин государства, где они казаковали, т. е. занимались теми же грабежами.
Помимо годового денежного оброка, крестьяне были обложены сбором так называемых «столовых обиходов» или «столовых запасов». Делались эти сборы в размере, назначаемом боярином по его усмотрению к сроку, для него удобному. Главная масса припасов доставлялась обыкновенно к Рождеству. Сюда входили свиное сало, гуси, поросята, холст, шерсть на войлок, малина, ложки, плошки и чашки — словом, все, что мог найти помещик пригодного для себя в хозяйстве крестьянина. Великим постом являлась потребность в соленых груздях и рыжиках, на Пасху — в твороге и яйцах, и все это доставлялось помещику в нужное время, чтобы он мог вкусно попостничать и жирно разговеться. Совсем нежданно-негаданно по прихоти барина требовались от тех же крестьян то говорящий скворец, то «трава зверобой», то хорошая деревянная посуда и т. д., и т. п. Одна помещица высекла за раз 80 крестьян за то, что они, вопреки ее велению, не набрали земляники...
Иногда не все хозяйство дворянина было построено на оброке. Бывало, в летнее время использует он барщинный труд крестьянина, а зимой отправляет его в город на заработки, налагая на него тот или иной оброк. И, если у помещика бывало мало земли, он тоже отправлял на заработки за оброк тех крестьян, которые ему были не нужны в его хозяйстве, и тем самым избавлялся от лишних ртов.
В городе нередко такому оброчному приходилось просто побираться; главная же масса их находила себе заработок в тех промышленных предприятиях, которые пользовались «свободным» наемным трудом. Из этих оброчных крестьян, поступавших для заработка на фабрики и заводы, впервые образовался рабочий класс. Ясно, что эти крестьяне не могли по своему выбору искать работы, которая дала бы им возможность прокормиться и заработать денег на уплату оброка своему барину. Кроме этих вольнонаемных рабочих из оброчных крестьян, на фабриках и заводах работали крепостные рабочие, которые были целиком прикреплены к фабрике и были обязаны на ней работать либо за еще меньшую плату, либо совсем бесплатно…
Помещичья фабрика
Постепенно развивалась в России промышленность. Заводились фабрики и небольшие заводы... Некоторые помещики задумали тоже на своих землях строить фабрики, и вскоре их появилось довольно много, главным образом ткацких и холстопрядильных. Работали на этих фабриках крепостные.
Один орловский помещик советует своим собратьям заводить для начала небольшие рукомесла и рисует такую картину: «Помещик, имеющий 100 душ ревизских, может завести фабрику на 5 или 6 станов и бичевую прядильню, и, как уже не безызвестно всякому, что на сих обеих работах могут заниматься от 10- до 15-летнего возраста крестьянские дети обоего пола, под надзором совершенного возраста людей и которые к тяжелой полевой работе не так уже привыкли и способны и по большей части больше бывают праздны». Даже назначив этим работникам небольшую, конечно, плату деньгами, помещик получит втрое и вчетверо больше, чем при оброке с отхожего промысла своих крестьян.
Так как расчет этого помещика оказался верен, то неудивительно, что дворяне стали с большим усердием заводить фабрики, пользуясь для работы в них трудом своих крепостных...
Очень быстро помещики поняли, что к фабричному делу выгодно приспосабливать не только детей и слабосильных. Целые деревни и села начинают приписывать к фабрикам с тем, чтобы их крепостное население обслуживало эту фабрику, как оно обслуживает и поля помещика. Во многих случаях работали без всякой платы, брат на брата, т. е. разделяясь на две смены. В то время как одна работала на фабрике, другая оставалась дома. Изредка попадались фабрики, где рабочие отпускались на 2 месяца в году для сенокоса и уборки хлеба.
Если же фабрика требовала большее число рук, чем их можно было достать в ближайшей деревне, помещик не задумываясь свозил своих крепостных из разных мест, захватывая иногда жителей деревень, расположенных в 7 различных губерниях. Размещали их частью в самом здании фабрики, частью отводили им для поселения небольшие участки земли при фабрике. Для работы на фабрике отбирали даже наиболее сильных молодых девушек и мужчин, помещали их в жалкие лачуги и силой заставляли работать.
Что переживали при этом оторванные от насиженных мест крестьяне и как чувствовали себя в новых условиях — можно видеть на следующем примере:
Помещик Яковлев купил деревню, чтобы вновь приобретенных крестьян переселить в свои железоделательные заводы. Крестьяне воспротивились. Местная администрация не помогла помещику, и исправник донес по начальству: «Переезжать на заводы они не хотят, а лучше умрут в теперешнем их состоянии». Яковлев на этом, конечно, не успокоился и с помощью военной команды и увещаний священника крестьян переселил. Вот что пишет один чиновник через год после поселения этих крестьян на новом месте: «Привыкшие с давних пор обрабатывать поля свои и жить в счастливом избытке, они лишены были всякой собственности и погнаны, как стадо баранов, из мирных жилищ своих в каторжную работу... Ужасный переход сей от сельской жизни к заводской столь труден, что из бедных переселенцев 77 душ обоего пола умерли в течение одного прошлого года, что составляет шестую часть всех насильно переселенных. Правда, они получали довольно значительную плату, но продовольствие себе обязаны были покупать у помещика по такой высокой цене, что многие были совершенно опутаны долгами. Переселенцы заявляли, что они лучше желают быть взяты в солдаты или пойти на поселение в Сибирь, чем оставаться на заводах Яковлева, так как кроме бедности они страдали от невыносимо жестокого обращения с рабочими».
Крестьяне одного тамбовского помещика жаловались: «Барин переселял нас с места на место семь раз и совсем разорил и измучил. Когда мы упрашивали его не трогать нас, он томил нас голодом и сек розгами и плетьми, а избы наши велел разметать и сжечь».
Пользуясь таким способом добывать рабочие руки, помещики настроили множество фабрик и заводов суконных, сахарных, винокуренных и др.
Условия труда были самые ужасные, так как никаких требований «фабричной гигиены» в то время не существовало. Когда московскому генерал-губернатору князю Голицыну показалось нужным выработать специальные правила для помещиков, которые они должны были бы соблюдать для того, чтоб открыть фабрику и содержать ее, вмешался московский предводитель дворянства и указал, что это неудобно. Неудобно вот по каким соображениям: помещики имеют неоспоримое право употреблять своих крепостных на всякие работы, и вмешательство в отношения между крепостными и дворянами, как предложил князь Голицын, надо рассматривать, как явное посягательство на права помещика, которое «может обратиться к тому, что выведет многих из границ послушания».
Комитет министров, куда поступило это дело на рассмотрение, согласился с доводами предводителя дворянства и, хотя издал целый ряд правил для содержания фабрик дворянами, но все они были необязательны: предводитель дворянства должен был внушать их дворянам, но не требовать их точного соблюдения.
Помещик XIX в. не хуже английского капиталиста понимал выгоду от эксплуатации детского труда, и малолетние работали на фабриках от 15 до 17 часов в сутки наравне со взрослыми.
Дисциплина на заводе или фабрике была такая же, как и во всем барском имении. И тут самые обычные исправительные и карательные средства — палки, плети, розги. Об одной суконной фабрике, на которой крестьяне работали без всякой платы, мы читаем: «Мужики не привыкли к работе, дело отправляется худо, их наказывают, не выполнившего урок секут и сажают в воскресенье на работу. По отзывам соседей, все это люди точно вышедшие из тюрьмы. Многие из них находятся в бегах». А на фабрике Воейковой помещица своей жестокостью нагнала такой страх на 300 человек своих крепостных, работавших у нее, что много времени спустя старые рабочие без ужаса и содрогания не могли вспомнить об этой барыне, ежедневно подвергавшей нещадной порке от 10 до 15 рабочих.
Приказчики и нарядчики злоупотребляли своей властью на заводе не менее самих хозяев.
В большинстве случаев фабричные крестьяне имели свои небольшие наделы, которые обрабатывали под огороды. Пользовались они также лугами и лесом, но пашни пахали очень мало. За работу им по закону полагалась «достаточная» заработная плата. Разумеется, помещики по-своему толковали такое неопределенное требование закона. Мало того, что плата фабричным крестьянам всегда была много ниже той, что платилась вольнонаемным, помещики тут сознательно вели к разорению крестьянского хозяйства. Понятно — почему: ведь легче эксплуатировать пролетария, питающегося только от заводской работы, удобнее располагать всем временем крепостного тут же при предприятии. В рабочее время старосты, десятники и писаря по приказанию барина с побоями гнали крестьян на заводскую работу. Неудивительно, что крестьяне к появлению фабрики в деревне относились с таким же ужасом, как если бы то была чума.
Дворовые люди
Остается еще один вид крепостного труда — личная служба помещику. Каждый дворянин старался окружить себя многочисленной дворней, составляя ее из тех же крепостных крестьян. Он сам назначал, кому из них следовало оставить свою пашню и переселиться в помещичий двор для личных услуг своему барину. Подати за дворовых обыкновенно платил мир.
Чем многолюднее дворня, тем больше почета дворянину. Иногда она доходила до 200 человек. Содержание такого огромного числа людей не беспокоило хозяина, так как ведь все было не покупное. Хлеб и живность и все припасы привозились из деревни; всего заготовляли помногу; сапоги шили свои мастера, платье тоже, холст тоже не купленный, а жалованье платилось лишь в редких случаях и всегда было ничтожным. Большая дворня, кроме того, что придавала пышность барскому житью, нужна была и для обеспечения простой безопасности. Помещичий дом требовал защиты от недовольства собственных же крестьян, от наездов разбойничьих шаек и от соседей-помещиков. Иногда же дворовые набирались для того, чтобы научить их какому-нибудь ремеслу и затем отдать их внаем, отпустить на заработки или даже продать. Мы уже знаем, что специалисты высоко ценились при продаже. В таком случае помещик извлекал прямой доход от своих дворовых людей.
Постоянно находясь на глазах у барина, дворовые страдали от его самодурства гораздо больше, чем остальные крепостные. Любая пытка, любое наказание могло обрушиться на них когда угодно, даже при всем желании со стороны дворового выполнять все требования хозяина.
Один француз, наблюдавший помещичью жизнь в усадьбе, пишет: «Я видел, что палками наказывали как за кражу, так и за опрокинутую солонку (ведь рассыпать соль — дурная примета), за пьянство и мелкое непослушание, за дурно сжаренную курицу и пересоленный суп... Наказания производятся обыкновенно на конюшне или в другом отдаленном месте, чтобы крики истязуемого не беспокоили господ».
В жизни дворовых иногда тоже наказывали по заранее составленным правилам. Уж очень нравилось помещику издавать законы хотя бы для небольшого района своих владений. Вот порядок, заведенный графом Аракчеевым: «За первую вину граф сек своих дворовых на конюшне, за вторую — отправлял преступников в Преображенский полк, где их наказывали особыми толстыми палками — аракчеевскими; при третьей вине расправа совершалась при помощи специалистов-палачей из Преображенского полка уже в доме, перед кабинетом графа или в библиотеке. После наказания виновные должны были явиться к графу и показать вспухшую и исполосованную крепкими ударами кнута или палок спину. Наказанные, боясь, что граф останется недоволен и повторит наказание, кровью животных покрывали рубцы, чтобы удовлетворить бесчеловечное чувство властелина. В усадьбе графа была своя домашняя тюрьма, известная под названием Эдикул. Она представляла из себя темное, сырое, холодное и узкое помещение, в котором виновные сидели неделями и месяцами».
Один любитель-помещик высчитал, что один удар плети может заменить 170 ударов розги. Можно себе представить, сколько человек должен был наказать этот помещик, чтобы произвести свой расчет. От плети действительно тело наказанного пухло и вздымалось. 2—3 умелых удара плети заставляли терять сознание.
Пытка, которая в законах государства уже была отменена и применялась лишь в самых исключительных случаях, в практике помещиков продолжала процветать и были особые любители этого ремесла. В начале царствования Екатерины II один орловский помещик Шеншин устроил у себя в деревне форменный застенок со всеми приспособлениями — дыбой, клещами и т. д. У Шеншина «работало» иногда до 30 палачей и их помощников.
Били крепостных все, даже лучшие люди того времени. Это было таким же обычным делом, как хлестать лошадь, чтобы она ехала скорее. Но многие не довольствовались такими обычными приемами, как наказание розгой, плетью, и придумывали что-нибудь новенькое. Изобретательность дворян в этом отношении не имела пределов, так как закон ограничивал их только в одном: они никогда не имели права жизни и смерти над своими крепостными. За убийство крепостного помещик подвергался судебному преследованию. Но даже тут, когда дело об убийстве крепостного попадало в суд, помещик считался виновным только тогда, если можно было доказать, что убийство было заранее обдумано и совершено помещиком лично. Если же жестокое наказание, назначенное барином, кончалось смертью, но приводилось в исполнение кем-либо другим, например, крепостным кучером, то отвечал за убийство не помещик, а подневольный кучер. В действительности помещик запарывал насмерть своих крестьян чуть не ежедневно, и никто в это не вмешивался. Даже когда было ясно, что наказание вызвано просто любовью к мучительству, на дело смотрели сквозь пальцы. И что же в этом удивительного, если председатель и товарищ председателя общегосударственного суда были выборные от дворян! И законы, и суд они обращали в пользу помещиков и их домашних средств расправы с крепостными. Это было тем легче сделать, что все судебное разбирательство производилось под прикрытием строжайшей тайны.
Не сдерживали дворян писаные законы, не имели они и внутренних сдержек. Разберем такой случай: Салтыкова, жена воспитателя Александра I, держала целых три года своего парикмахера в клетке, чтобы он не проговаривался, что она носит парик. Такое бесчеловечное отношение к своему дворовому она себе позволяет, не чувствуя к нему ни малейшей злобы, не думая его наказывать, из одного женского кокетства.
Посмотрим теперь, как ведет себя образованный хозяин XVIII в. Болотов. Этот помещик интересуется не только вопросами хозяйства, но любит рассуждать и насчет общего блага, написал даже книгу: «Путеводитель к истинному человеческому счастью». И он же рассказывает в своих записках о себе, что ему пришлось 5 раз подряд высечь своего крепостного, чтобы тот назвал своего сообщника по воровству. Когда это не помогло, он «велел скрутить ему руки и ноги и, бросив в натопленную жарко баню, накормить его насильно поболе самою соленою рыбой и, приставив строгий к нему караул, не велел ему давать ничего пить и морить его до тех пор жаждой, пока он не скажет истины. И сие только в состоянии было его пронять. Он не мог никак перенесть нестерпимой жажды и объявил нам, наконец, истинного вора, бывшего с ним в сообществе».
Из тех же записок Болотова мы узнаем, что один его крепостной покончил самоубийством; другой покушался на жизнь самого Болотова. Болотов обоих называет «сущими злодеями, бунтовщиками и извергами». Между тем ясно, что злодеем и извергом в отношении к своим крепостным был как раз сам помещик, а страдающим от него людям оставалось или умереть, или уничтожить его.
Что же ждать от людей, которые ничем не интересуются, кроме удовлетворения своих самых грубых желаний!
Особенно страдала женская половина дворни. Среди нее развратник-барин имел своих наложниц, к которым предъявлял самые омерзительные требования.
Есть описание домашней жизни помещика Кошкарова, старика 70-ти лет. При нем был настоящий гарем из 12—15-ти девушек. Выбирал он их по своему вкусу из крестьянских семей. Замечательно, что при этом помещик считал, что семья облюбованной им девушки должна быть счастлива, так как по этому случаю увеличивался надел семьи и давались кой-какие льготы. Девушки гарема, под присмотром особой начальницы, жили в комнатах, расположенных рядом со спальной Кошкарова. На ночь постели всех девушек вносились в гостиную барина, где среди них располагался и он сам. Вот выдержки из этого описания: «Дежурная раздевала его; уложив в постель, садилась возле на стул и начинала непременно сказывать сказки, имея в руках кусок красного сукна, которым, по требованию лежащего, иногда растирала ему спину или ноги и целую ночь оставалась на стуле, не смея лечь спать». Лишь поутру шла она в коморку при девичьей, чтобы там соснуть. «Новая же дежурная поднимала с постели барина, а прочие девушки убирали свои койки из гостиной».
Утро было самое тяжелое и неприятное время для всех, в особенности для горничных. Пока Кошкаров одевался и умывался, он до самой утренней молитвы и непосредственно следующего за нею чаю и трубки табаку был необыкновенно раздражителен, и все наказания производились в это время. Особенно доставалось бедным девушкам: если не было экзекуций розгами, то многие получали лично от него пощечины, и все утро раздавалась крупная брань, иногда без вся кого повода, под предлогом, например, что дежурная, стоя у дверей, очень часто и умильно посматривала на дежурного лакея, стоявшего с противоположной стороны или, передавая ему какое-нибудь приказание барина, возвращалась на свое место раскрасневшись... Все это продолжалось от четверти до получаса во время вставания с постели; затем, помолившись богу и севши на диван с чашкою чаю и трубкою табаку, Петр Алексеевич делался кротким и любезным хозяином».
«Раз в неделю Кошкаров отправлялся в баню и его туда должны были сопровождать все обитательницы его гарема, и нередко те из них, которые еще не успели по недавнему нахождению в этой среде усвоить все ее взгляды, и в бане старались скрыться от стыдливости, возвращались оттуда битыми».
Часто и ему кулачная расправа и даже розги казались слишком простым и недостаточным средством наказания, и он придумывал что-нибудь более замысловатое. Вот дальнейшее описание порядков в доме этого барина: «На шею обвиненной надевался широкий железный ошейник, запиравшийся на замок, ключ от которого был у начальницы гарема; к ошейнику прикреплена небольшая железная цепь, оканчивающаяся огромным деревянным обрубком, так что, хотя и можно было, приподняв с особым усилием последний, перейти с одного места на другое, но по большей части это делалось не иначе, как со сторонней помощью; вверху у ошейника торчали железные спицы, которые препятствовали наклону головы, так что несчастная должна была сидеть неподвижно, и только на ночь подкладывали ей под задние спицы ошейника подушку, чтобы она сидя могла заснуть». Бывали случаи, что такое сидение на стуле продолжалось целый месяц.
Когда какая-нибудь девушка Кошкаровского гарема надоедала ему, он выдавал ее замуж за одного из заслуженных лакеев.
Надо заметить, что с браками среди дворовых дело обстояло иначе, чем среди крестьян деревенских. Как слуга, несемейный человек барину удобнее и потому тут разрешение на брак дается в виде особой милости. Впрочем, все зависит от усмотрения, настроения и просто каприза помещика.
Вот образец полного барского пренебрежения не только к чувству, но и к самой девушке-невесте. Знаменитый полководец Суворов пишет своему управителю: «Не можно ль, государь мой, выбрать из моих крестьян девушек дворовым людям в невесты девочку-другую... Сих девиц извольте отправлять на крестьянских подводах, без нарядов (т. е. без провожатых), одних за другими, как возят кур не очень сохранно».
Крепостным запрещалось учиться в гимназиях и университетах; разрешались только приходские, уездные и низшие профессиональные школы.
Государственные крестьяне
Такова была жизнь помещичьих крестьян. Но были еще крестьяне государственные. Может быть, им жилось лучше? Мы не будем подробно останавливаться на их житье-бытье, заметим только, что у них место помещика занимала казна. Царскому чиновнику они были подчинены так же, как помещичьи крестьяне управителю своего барина.
Кроме общей подушной подати, они вносили в казну еще особую оброчную. Правительство смотрело на этот оброк, как на арендную плату за предоставленную земледельцу государственную землю. Размер государственного оброка постоянно увеличивался вместе с ростом помещичьего оброка. При Петре I требовалось 40 к. оброка, а через 90 лет в 1812 г. он доходил до 11 руб...
Неудивительно, что чиновники, пользуясь своей властью, при раскладке податей и повинностей отягчали государственных крестьян ничуть не меньше, чем это делали помещики, и позволяли себе прямые вымогательства. Зависимость от чиновников была так велика, что местами крестьянам легче жилось под помещичьей властью.
Надо еще принять во внимание, что на государственных крестьян падала вся тяжесть казенных повинностей: вроде починки мостов, дорог, поставки подвод ит. п., так как помещик всегда старался оградить своих крестьян от исполнения этих обязанностей, чтобы самому пользоваться трудом своих крепостных безраздельно.
