Поддержка и развитие революционного духа в России в период войны входили в планы германского генерального штаба, к той же цели направлены были и устремления английского посольства в Петрограде, руководившегося, однако, диаметрально противоположными целями: Людендорф стремился содействовать революционной вспышке, рассчитывая ослабить мощь России и отвлечь внимание ее от войны, Бьюкенен сочувственно относился к подготовлению русскими людьми революции, видя в ней один из способов устранить явления, мешавшие организации победы.
Германская политика в отношении к России — и в этом пункт ее схождения с политикой лондонского министерства иностранных дел — в период большевизма отличалась крайней двуличностью и неискренностью, постоянным желанием перестраховать свои риски. Апогеем этой циничной политики был период войны австро-германцев с большевиками в оккупированном ими юге России, при одновременном заигрывании германского посла гр. Мирбаха с Совнаркомом на севере России. В кабинете Ллойд-Джорджа точно также существовали одновременно тенденции морально и материально поддерживать русских патриотов, борющихся с большевиками и сепаратистами (группа Черчилля), а также не менее, если не более, активное стремление поддержать большевиков и сепаратистов (группа Керзона и Горна)...
[Читать далее]Французские части, совсем малочисленные, оставляли желать лучшего… в отношении боеспособности. Как впоследствии оказалось, эти французские солдаты должны были уже быть демобилизованы и отправлены из Румынии на родину, во Францию. Ссылаясь на неприбытие к сроку демобилизационных документов и на большее удобство отправки из Одессы, чем из Констанцы, их перевели в Одессу, обещая в кратчайший срок переотправить в Марсель. По прибытии в Одессу солдатам было объявлено, что им временно придется содействовать несению караульно-охранительной службы, причем не только солдаты, но и значительная часть французских офицеров совершенно не разбиралась ни в характере, ни в масштабе русских событий. Командный состав высадившихся в Одессе французских частей не был на высоте положения... Нижние чины высадившейся французской армии сейчас же после первого боевого столкновения с большевиками где-то под Тирасполем убедились в том, что речь идет не об очистке края от шаек обычных бандитов, а об операции против врага, имеющего кое-какую военную организацию, свою артиллерию, пулеметы и т. д. В этих условиях poilus очень скоро стали проявлять неудовольствие, стали жаловаться на то, что их не отправляют, вопреки демобилизации, на родину. Частичные полууспехи большевиков содействовали развитию деморализации их иноземных противников. Началось быстрое разложение французских отрядов. Внешне картина сильно напоминала пережитую во время Керенского: на улицах стали появляться пьяные французские солдаты, открыто пристававшие к прохожим, ухудшился внешний вид солдат, дисциплинарная их выдержка и т. д. Одновременно началась усиленная агитация большевистских агентов среди французских войск. В частности, большевиками была использована нераспорядительность властей, не позаботившихся об организации ресторанов, кафе и клубов для французских солдат, справедливо жаловавшихся на недоступные им цены в обычных одесских ресторанах, кафе и местах вечерних развлечений. Большевики открыли ряд «столовок» и «паштетных», в которых чины французской армии могли получать пишу и напитки по доступной цене и в которых велась пропаганда как против «вмешательства» иностранцев в «русские дела», так и против французского офицерства... Результатом этой все развивавшейся деморализации являлось укрепление большевистского фронта, оставление французами артиллерии и танков при очень уж поспешных отступлениях...
К сожалению, установились сразу ненормальные отношения между французским и греческим штабами. Трудно сейчас определить, кто виноват в этом, по-видимому, и та, и другая сторона несут свою долю ответственности. Надо полагать, что неудачный подбор французского штабного офицерства в Одессе — с одной стороны — и свойственное греческим офицерам чувство мегаломании — с другой — сыграли свою роль. После некоторых трений было решено, что руководительство операциями останется в руках французского штаба, на обязанности которого будет лежать и забота о снабжении и продовольствовании сражающихся. Греческие же войска, совместно с русскими, должны были поставлять живую силу. Греки внешне примирились с такого рода положением вещей и одной из первых их более или менее серьезных операций в Южной России была попытка очистить от большевиков Херсон и Николаев. Попытка закончилась неудачей. Французский штаб объяснял ее недостаточностью сил, а также отношением местного населения, часть (?) которого не только не помогала освободителям, но и стреляла по ним. Греки же горько сетовали на то, что не хватило вооружения и патронов, что французы не позаботились подвезти их, результатом чего явилась и неудача операции, и потери, понесенные греками.
Эта неудачная херсоно-николаевская операция и явилась началом конца. Ускорению этого конца способствовало и обострение отношений между русским добровольческим и французским командованием. Корни ненормальности этих взаимоотношений надо искать раньше всего в различии темпераментов и в разности подхода к вопросу о борьбе с большевиками. Русские круги еще на особой конференции в Яссах сформулировали свой взгляд на характер и размер помощи, ожидаемой от союзников. Союзники не сумели, однако, осуществлять намеченную в Яссах программу-минимум. Надежда же на возможность усиления темпа оказываемой помощи все время поддерживалась из союзных кругов. Когда в Одессу приехал из Бухареста ген. Бертелло, он влил немало оптимизма и бодрости в сердца представителей антибольшевистских кругов, обнадежив приближением перелома в диапазоне оказываемой материально-технической помощи. Русских военно-начальствующих лиц нервировало это постоянное откладывание присылки подкреплений, это несоответствие обещаний реализациям. А тут еще стало резко сказываться столкновение отдельных индивидуальностей: горячий и не всегда достаточно сдержанный командующий войсками ген. Гришин-Алмазов не умел ладить с полковником Фрейденбером, так легко поддававшимся нашептываниям всяких интриганов, особенно самостийнических. Чрезмерно мягкий и уступчивый ген. А. С. Банников, главноначальствующий Одессы, вызывал резкую критику французского штаба. Совместно с ген Гришиным-Алмазовым действовал г. Энно, оппозиционно настроенный к своему же, французском штабу. Вокруг полковника Фрейденбера стали, помимо украинских самостийников, группироваться и некоторые русские общественные деятели и представители политических объединений. Атмосфера была напряженная и сгущенная. Ее несколько разрядил приезд в Одессу ген. Франше д'Эсперэ. Этот генерал слыл за русофоба, он определенно мало сочувствовал вмешательству в войну с большевиками, взгляды его на русскую проблему не отличались широтой или глубиной, что он доказал хотя бы сухим и надменным приемом, оказанным делегированному к нему ясской конференцией полковнику И. М. Новикову…
Такова была обстановка: раздоры и разногласия в верхах, утомление и начало разложения армейских низов.
Прибыв в Одессу, ген. Франше д’Эсперэ сразу проявил резко раздраженное отношение к высшему местному добровольческому командованию. Делая ряд основательных и безосновательных критических замечаний по адресу генералов Санникова и Гришина-Алмазова, Франше д’Эсперэ очень, между прочим, возмущался телеграммой, перехваченной его агентами, отправленной конспиративной добровольческой разведкой, известной под наименованием «азбука», в Екатеринодар с определенными и резкими обвинениями по адресу полковника Фрейденбера, в отношении которого формулировались подозрения в причастности к немецкой агентуре и каких-то сношениях с большевиками. Тот факт, что отправленная телеграмма исходила от «Азбуки», в которой принимали участие некоторые влиятельные представители антуража ген. Деникина, а также то, что злополучная телеграмма эта была адресована в Екатеринодар, куда «Азбука» сообщала свои резкие обвинения по адресу начальника французского штаба в Одессе, по-видимому, переполнила чашу терпения ген. Франше д’Эсперэ. План, подготовлявшийся в тиши кабинета полковника Фрейденбера, получил несколько неожиданное и резкое осуществление. В грубой и немотивированной форме ген. Франше д’Эсперэ предложил ген. Санникову и Гришину-Алмазову оставить занимаемые ими посты и в 24-часовой срок покинуть пределы Одессы. Тон этого распоряжения, сопровождающая его обстановка и условия производили особенно тяжелое впечатление. Непосредственно вслед за произведенным «переворотом» ген. Франше приказал приступить к формированию новой, особой южнорусской армии, не связанной в командном отношении с Добровольческой. Новой армии обещалась поддержка снабжением и инструкторами. Во главе этой армии был поставлен ген. Шварц, известный как специалист по обороне и защите осаждаемых районов. Помощником ген. Шварца по гражданской части был назначен волынский помещик Андро, выдвинутый правыми хлеборобскими кругами и поддержанный закулисно советом государственного объединения. Назначение г. Андро вызвало резкую оппозицию левых кругов, но французы почему-то особенно настаивали на сохранении за ним поста (может быть, тут сыграло некоторую роль отдаленно французское происхождение г. Андро, ставшего именовать себя Андро-де-Ланжероном). Вообще, французский штаб в период подготовки и осуществления намеченного им балканского типа «переворота» проявил изрядную непоследовательность и игнорирование местных условий. Излюбленным кандидатом французского штаба, помимо г. Андро, явился петроградский адвокат г. Маргулиес, импонировавший как своим знанием французского языка, так и своими заявлениями о том, что он принадлежит к составу могущественной русской радикальной партии, родственной французским радикалам, партии Клемансо. Кокетливый радикализм г. Маргулиеса не помешал ему орудовать за кулисами определенно правого совета государственного объединения, подготовляя себе занятие «министерского» поста. Когда пост этот после французско-хлеборобческого переворота был г. Маргулиесу предложен, он его принял, но не занял, предпочитая, под напором общественного мнения, выехать поспешно заграницу. При ген. Шварце стало формироваться под именем «Совета обороны» совещание военно-начальствующих лиц, управляющих ведомствами и отраслями управления, в состав какового стали привлекаться разнокалиберные деятели. Разнокалиберным получился и чисто военный штаб нового состава, в который входили и некоторые представители прогрессивного офицерства, и реакционеры, и вчерашние гетманские генералы, поддерживавшие и сегодня «хлеборобческих» помещиков. В итоге, стремясь создать организацию более национально-демократического типа, чем существовавшая при добровольцах, создали нечто смешанное, в котором, однако, очень давали себя знать черные и желто-блакитные цвета. За кулисами управления ген. Шварца проявлялось сильное тяготение к реакции, что и подало повод к остроте о „Schwarzw Banden".
Но главное заключалось, все же, не во всех этих аксессуарах и деталях, а в основной ошибке: нельзя было в разгар борьбы, при необходимости начать рытье окопов и проведение проволочных заграждений вокруг самой Одессы и в ее ближайших предместьях — браться за ломку всего, как-никак, налаженного военно-административного механизма, не говоря уже о недопустимости формы, в которой ломка эта была проделана. Вслед за вступлением ген. Шварца в исполнение своих обязанностей, ген. Франше д’Эсперэ в особом обращении к населению заявил, что Одесса будет защищаться при непосредственном участии союзных военно-морских сил, что продовольствование населения в количестве до 1 миллиона ртов обеспечено, что в ближайшие же дни начнут приходить транспорты с хлебом и другими продуктами продовольствия. Не успели, однако, исчезнуть со стен домов экземпляры воззвания ген. Франше д’Эсперэ… как разнеслась неожиданная, словно удар грома при безоблачном небе, весть о приказе эвакуировать Одессу. Мотивировалась эта эвакуация невозможностью подвоза в достаточном количестве продовольствия, хотя ничего еще не было сделано для частичной хотя бы разгрузки города, хотя в союзных складах соседних Константинополя, Салоник и Румынии было не мало всевозможных продуктов питания и снабжения, хотя в соседних ближневосточных портах было не так уж мало транспортов и судов, пригодных для постепенной доставки в Одессу и Крым всего необходимого для обороны от большевиков и последующего наступления против них. Дальнейшее показало, что и сил регулярных большевики на Одессу в те дни еще не направляли, после поспешного ухода союзников, в город вступили банды Григорьева, а только несколько дней спустя появились и части регулярной советской армии. «Григорьевцы», не видя никакого сопротивления, имея возможность лицезреть убегающего врага, неожиданно для себя легко и свободно заняли без боя богатую Одессу. Сам «батько» Григорьев потом хвастливо именовал себя «победителем французов, победителей Германии».
Таким образом, никаких реальных оснований для столь поспешной эвакуации не было, враг еще был далеко, немедленной опасности городу еще не угрожало, подвоз подкреплений — греческих, — а также продовольствие и вооружение можно было еще успеть наладить. В чем же причина приказа об эвакуации, столь резко дисгармонировавшего торжественными заявлениями авторитетного представителя высшего французского командования, ген. Франше д’Эсперэ, о защите Одессы и продовольствовании ее населения? …основной причиной одесской трагедии явилась необоснованность, непродуманность и несогласованность всего плана союзной помощи русским национальным силам. В парижском верховном совете не было единомыслия в области вопроса о борьбе с большевиками. Не только не было согласованности действий, но замечался и разнобой между высшими представителями морского и военного союзного командования и, даже, между отдельными генералами. Франше д’Эсперэ мог отдавать одно распоряжение и намечать один план, а высшее морское командование в то же время считалось с соображениями совершенно другого порядка, не ознакомившись, к тому же, с проектами сухопутного командования. Противоречивые директивы получались из Парижа, Салоник, Константинополя и Бухареста. Это отсутствие согласованности и единства действий шло параллельно шатаниям мысли и планов в правительственных верхах... Вся эта неразбериха, весь этот клубок разноречивых влияний и несогласованных действий не мог не дать печальных результатов.
Сами собою напрашиваются сравнения и параллели между австро-германской оккупацией Юга и пребыванием там союзных войск. Характерно, что немцы любили подчеркивать, что они — оккупанты, тогда как французы постоянно заявляли, что они приехали лишь, чтобы помочь русским патриотам, не хотят вмешиваться во внутренние русские дела иначе, как по просьбе русских представителей, да и то делалось это неохотно и, впрочем, далеко не всегда умело. Например, пресловутый одесский «переворот» был совершен не только не по просьбе, но и без ведома ответственных политических организаций...
…представители английского и французского правительств, не только бывали обыкновенно лишены компетентности и опыта в русских делах, но в большинстве случаев были лишены и определенных инструкций и указаний, все находилось в зависимости от политики момента, шатающейся, колеблющейся неопределенной в результате всего этого, союзные представители меняли линию своего поведения, тратили много усилий на первоначальную ориентировку, дебютировали часто с ошибочного шага... Далее, союзники — особенно, французы — не учли того обстоятельства, что участие их в российской гражданской войн, где столько зависит от психологических факторов, требует и особых приемов борьбы, в частности — импонирования своей силой, внушения большевикам страха. Немцы все это приняли во внимание, они, по свойственной им часто нетактичности, перегибали даже часто палку, слишком уж парадируя своей военной силой. …это оказывало свое действие, вселяло страх и преклонение перед силой. Французские же генералы не пытались даже демонстрировать имевшуюся в их распоряжении военно-морскую силу, французского солдата и матроса уличная толпа не боялась, не уступала им дороги, но весело им улыбалась, часто запанибрата похлопывая по плечу веселого носителя милой морской шапочки с помпонами. Германские войска на Украине почти до конца своего пребывания сохраняли дисциплину и внешнее благообразие, только перед уходом, уже после германской революции, и они «осовдепились» во всех смыслах. Французские солдаты, очень скоро по прибытии на русскую почву, стали проявлять признаки разложения, стали появляться публично в пьяном виде, небрежно и грязно одетыми и т. д.
Когда в одесский порт прибыли после 4 лет отсутствия первые французские военные суда, когда по вечерам светились в недавно мертвенно-темном порту огоньки союзной эскадры, население радостно и шумно приветствовало союзников, как освободителей. Иной была встреча первых австро-германских отрядов. Как сейчас, помню появление в Одессе первого немецкого военного автомобиля, остановившегося у здания, занимавшегося Румчеродом (революционным комитетом румынского фронта, черноморского флота и одесского округа). Хотя это и был предвестник освобождения от большевиков, еще занимавших город, встреча была сдержанная, холодная. Правда, раздались из толпы и крики «ура», но сейчас же умолкли, ибо кричавшие скоро поняли неуместность столь шумного приветствия вчерашних врагов, пришедших сегодня в своих видах освобождать от ими же в других местах покровительствуемых большевиков. Гласные одесской думы, собравшись тайно от большевиков, имели возможность наблюдать из окон прибытие немецкого автомобиля с белым флагом, направлявшегося к помещению Румчерода. Дошло до нашего слуха и неприятно шокировало «ура», раздавшееся из уличной толпы, наблюдали мы и то, как большевики-матросы, с пулеметными лентами через плечо, стали разгонять эту толпу. А наутро, после напряженной ночи ожидания событий, после грабительских перестрелок и «исчезновений» большевистских главарей, стали вступать в город немецкие обозы с первыми эшелонами. К полудню город уже был занят немецкими патрулями, большевики исчезли, на приморском бульваре почему-то расставлялись пушки, в здании, где вчера еще был неистовый Румчерод, сегодня уже помещался немецкий генерал. Запуганный обыватель вздохнул свободнее, но, все же можно утверждать, что «народ безмолвствовал». Безмолвие это было красноречиво, оно таило в себе многие невысказанные чувства и настроения. Как далеко разнилась эта картина от той, которую пришлось наблюдать несколько месяцев спустя, при прибытии союзников, когда экспансивная радость южан выливалась наружу, когда чувствовалось в воздухе нечто весеннее, бодрящее, вызывающее слезы волнения на глаза...
Но скоро облетели цветы, догорели огни и этой радостной мечты, оказавшейся иллюзией. Каких-нибудь 4 месяца пробыли на юге союзники и, вдруг, эта неожиданная эвакуация. Кроме союзных и, отчасти, русских войск, эвакуировалось сравнительно немного народа (несколько сот человек. На большом французском пароходе "Caucase" собрались эвакуировавшиеся военные чины — преимущественно штабные, — представители администрации, общественные и политические деятели... К всеобщему удивлению, ген. Шварц счел возможным собирать на удалявшемся от Одессы пароходе заседания возглавлявшегося им совета обороны Одессы. Этот совет обороны часто собирался — порою даже в ночные часы, — что-то обсуждал, выносил какие-то постановления, не относящиеся, правда, к обороне оставленного города, а к вопросам, по большей части, материального свойства, относящимся к эвакуированным. Этого же типа деятельность «совета обороны Одессы» продолжалась некоторое время и по прибытии «оборонителей» на о. Халки, причем до конца продолжалась выдача суточных членам «совета обороны». Тут же, на «Кавказе» начал производиться размен украинских карбованцев на австрийские кроны, которые удалось вывезти из одесской конторы государственного банка. Размен этот производился так, что нареканиям не было конца, жаловались на неравномерность и «протекционность» выдач, на «сбывание» рваных кредитных билетов непривилегированным и т. д. Вообще, на «Кавказе» нареканиям, обвинениям и недоразумениям не было конца. Казалось бы, всех этих людей, скученных на пароходе в самых неудобных условиях, переживающих большую национальную и личную передрягу, должно было бы объединять единое чувство солидарности и содружества, но не тут-то было. Всюду витал дух озлобленности, вражды, ненависти. И это — на пароходе, увозившем взрослых людей, объединенных общим признаком: нежеланием склониться перед большевиками!..
На пароходе раньше всего обозначилась своя «аристократия» и «демократия». Молодые генеральские адъютанты и сопровождавшие их певички имели отдельные каюты, а заслуженные и немолодые деятели, по скромности не предъявлявшие претензий, ютились на трюмных нарах. Состав эвакуируемых скоро разбился на группы и партии, остро между собою враждующие. Задавали «тон» чины шварцевской армии, скромно держали себя добровольцы, шумливо проявляли себя хлеборобско-украинские группы с Андро во главе, затравленными глядели политические деятели. Случилось так, что в том же трюме, на соседних нарах оказались чины старого охранного отделения, гетманской и добровольческой контрразведки — и ряд социалистов революционеров, убегавших от большевиков, но, невзирая на это, подвергавшихся грубой травле обнаглевших охранников. Молодой одесский мировой судья с.-р. С-к нервно заявлял, что он не может больше выносить «шуточек» по своему и своих сотоварищей адресу и предпочитает броситься в воду, чем продолжать подобную пытку. Багаж и саквояжи нескольких банкиров и купцов служили предметом открытого вожделения, кое-чего потом и не досчитались. Кому-то все время угрожали «спустить в воду», кто-то хватался за револьвер, и т. д. Среди пассажиров было и несколько евреев, и этого было достаточно, чтобы нависал призрак погрома. Все это создавало атмосферу нервную, грозовую и нездоровую.
По прибытии к Константинополю стало известно, что французское командование настаивает на отправке военнообязанных в Новороссийск, на фронт. Началась паника, иные буквально прятались под нары, другие старались не попадаться на глаза. Многие неожиданно возгорелись симпатией к адм. Колчаку и стали настаивать на отправке на сибирский — более далекий — фронт, куда ехать надо было — до Владивостока — чуть ли не 2 месяца, а до Новороссийска было рукой подать. Другие — преимущественно «хлеборобы» с Андро во главе — воспылали славянофильскими чувствами и стали устремляться в славянофильские страны, якобы для организации там антибольшевистских отрядов. Одни только добровольческие офицеры сразу стали «грузиться» на пароход, отправляющийся в Новороссийск. Но количество этих верных своему воинскому долгу людей оказалось недостаточным, французы настаивали на доведении хотя бы до нормы в 500-600 человек. Решившие ехать во Владивосток или в туманные «славянские земли» не поддавались ни уговариваниям, ни приказам выделить из своего состава группу соглашающихся отправиться в Новороссийск. Дошло до того, что в поздний ночной час в один из трюмов явился некий генерал и громогласно заявил, что французы, в виду недостижения назначенной ими минимальной нормы отправки в Новороссийск, с согласия ген. Шварца, решили пополнить ряды отправляющихся гражданскими лицами. Началась суета и крики... Двенадцать дней длился этот кошмар, пока, наконец, «Кавказ» с его 107 генералами, несколькими десятками полковников, со своим «советом обороны», комендантами трюмов, суточными, разменами, раздачами пособий, протекциями, интригами, нелепейшей борьбой партий и т. д., не высадил беженцев-эмигрантов на о. Халки.
Несколько месяцев после эпопеи «Кавказа» П. М. Рутенберг печатно (на столбцах «Общего Дела») предъявил ряд конкретных обвинений по адресу г. Андро, которому инкриминировалась бесконтрольная трата казенных денег, несдача отчетности и т. д. Г. Андро в ответ на эти обвинения печатно же заявил, что докажет их клеветнический характер... в русском суде, по возвращении в Россию, так как, де, неудобно российским подданным ликвидировать на чужбине, перед иностранцами, возникшую между ними тяжбу. Самую же отчетность по израсходованию находившихся у него казенных сумм г. Андро обещал сдать на хранение одному из российских дипломатических представителей для дальнейшей передачи контрольному органу будущей законной общероссийской власти.
Судьбе, однако, было угодно, чтобы меньше года спустя часть — правда, очень незначительная — злополучных пассажиров «Кавказа» вторично проделала эвакуационный крестный путь от той же Одессы до того же Константинополя. Добровольческая армия в конце 1919 г. повсюду отступала, уступая место большевикам. В январе 1920 г. дошла очередь и до Одессы. В Одессе на этот раз французов не было, но стояли в порту английские суда, а в городе находилась английская военная миссия. Английские офицеры, не удерживавшиеся от публичного, на банкете, иронизирования по адресу французов, так поспешно эвакуировавших год назад Одессу, заявляли, что в случае нужды они возьмут руководство эвакуацией на себя и докажут, что вывезут всех желающих. В Одессе было около 50 тысяч офицеров, были уже сформированные части, но командующий войсками ген. Шиллинг оказался никуда не годным организатором и абсолютно не умел организовать защиты города. Замерзание реки Буг в разгар зимы «не было предвидено», большевики, перейдя Буг и заняв Вознесенск, имели свободным и незащищенным путь на Одессу. Одесса была погружена в маразм, бестолковщину и всеобщую растерянность. Воскресли щедринские нравы и помпадурские приемы: в день взятия большевиками Вознесенска чины штаба округа во главе с ген. Шиллингом изволили посетить концерт цыганской певицы Степовой, ради какого концерта неожиданно, после большего антракта, дали электрическую энергию в тот квартал, в котором помещался концертный зал, удостоенный генеральского посещения; буквально за 2-3 дня до оставления ген. Шиллингом Одессы появившаяся в «Одесском Листке» хроникерская заметка о закрытии градоначальником какого-то клуба вызвала появление в редакции офицеров-текинцев, арестовавших и увезших с собою 2 сотрудников, «обвинявшихся» в «допущении» заметки... неприятной даме сердца некоего влиятельного генерала. Немудрено, что в подобной обстановке оборона Одессы вперед не подвигалась, но зато все ближе надвигался призрак эвакуации. Видя все это и предчувствуя неизбежное, английская военная миссия объявила о том, что ею берется на себя эвакуация желающих выехать лиц гражданского населения непризывного возраста. Военнообязанных и лиц призывного возраста англичане отказались категорически вывозить, все еще надеясь добиться организации обороны города, используя наличный громадный резервуар живой силы. Английские офицеры поддерживали связь со штабом обороны, английские инструкторы были прикомандированы к формировавшимся различным организациям и отрядам, английские пулеметчики обучали слушателей пулеметных курсов, отряд английской морской пехоты, во главе с оркестром музыки, прошел по центральным улицам города. Одновременно английская миссия стала заниматься организацией эвакуации, устанавливались очереди сообразно возрасту, полу, служебному положению, степени политической скомпрометированности перед большевиками. Очереди выезда и места на пароходе обозначались отдельными литерами, проставлявшимися при выдаче визы. Первые пароходы под английским флагом вывезли уже обладателей с литерами А и В.
Но события на фронте шли своим чередом. Отдельные небольшие большевистские отряды приближались к Одессе и теснили части, защищавшие подступы к городу. Судовая артиллерия с английских броненосцев приняла участие в обстреле деревень, в которых большевики начали уже свои неистовства. Перекидным огнем береговых батарей и английской морской артиллерии большевиков держали на некотором, все уменьшавшемся расстоянии от предместий Одессы. В городе началось форменное столпотворение вавилонское. Начальствующие лица потеряли голову и без толку метались по городу, общественные организации увидели невозможность в таких условиях продолжать работу по организации обороны. Участились грабежи, налеты, убийства, расстрелы, казни. Ген Шиллинг, сдав власть штабу обороны, предпочел съехать на пароход, стоявший под парами в порту. Неожиданно на дверях английской миссии появилось объявление о том, что англичане отказываются от дальнейших забот об эвакуации ввиду того, что предназначенные ими для эвакуации гражданского населения пароходы оказались захваченными русскими военными. И, действительно, ряд пароходов оказался занятым воинскими чинами...
Легко можно себе представить, что творилось среди обладателей английской визы и «литеры». Помещение английской миссии заколочено, пароходы, на которых англичане обещали эвакуировать — захвачены. Тысячи людей стали «на всякий случай» спускаться в порт, свозя или снося туда же свой багаж, заключавший в себе наиболее ценное и легко за границей реализуемое имущество...
Между тем, в городе и на его окраинах вспыхнуло большевистское восстание. Восстание это не было предвидено ни русской, ни английской контрразведкой. Без сопротивления, легко несколько сот местных большевистских хулиганов до полудня 4 февраля 1921 г. сумели захватить в свои руки весь город. Пулеметы оказались расставленными на крышах многих домов центра города, в том числе и на крыше дома, в котором помещалась английская миссия. Чины миссии выбрались в порт, усиленно отстреливаясь от наступавших на них большевиков. Охрана порта была в руках юнкеров Сергиевского артиллерийского училища и воспитанников старших классов кадетского корпуса. В приморских улицах города шла перестрелка... Скоро и на территории порта началась беспорядочная стрельба, естественно, затруднявшая посадку на пароходы последних эвакуируемых. Большевики начали обстрел портовой территории, снаряды стали ложиться у самых судов, переполненных людьми, имели место случаи перелетов шрапнелей, шлепавшихся в воду у самого борта. Команда пароходов, по большей части иностранная или составленная из русских офицеров, начала нервничать, стали разводить пары и перегруженные людьми пароходы выходить за брекватор, на большой рейд, за пределы большевистской досягаемости. Но этим еще не заканчивались мытарства эвакуировавшихся. На одних из пароходов оказались не в порядке машины, на других — была нехватка угля или воды...
Прибыв, наконец, в Константинополь, одесские беженцы застали в русских кругах подавленное настроение. Положение на фронте все ухудшалось, усилились и стали выливаться наружу нелады между отдельными представителями высшего военного командования. В Константинополь начали прибывать первые беженцы из Новороссийска. Из Крыма, где воцарился одесский Шиллинг, доходили сведения о начинающемся и там развале. В Константинополь прибыл опальный ген. Врангель и его начальник штаба ген. Шатилов. В это время еще не получило огласки и не ходило в копии по рукам письмо ген. Врангеля ген. Деникину с резкой критикой и обличениями последнего... Приближенные Врангеля в Константинополе усиленно «будировали» против Деникина, обвиняя его в семи смертных грехах, причем в обвинениях этих было очень много и чисто личного. Как все это похоже и почти буквально совпадает с раздавшимся полгода спустя в том же Константинополе «Требую суда общества и гласности», филиппикой по адресу ген. Врангеля, героя обороны Крыма в 1919 г., перебежавшего в конце 1921 г. к большевикам — ген. Слащева.
