Из вышедшего в 1922 году сборника «Борьба за Хабаровск».В 18 часов 23 февраля 22 года, согласно приказания Главкома, с письмами к ген. Молчанову, в сопровождении помком полка 1 читбригады и вестовым, я выехал на неприятельскую заставу... У заставы неприятеля, что вверх южнее ст. Розенгартовка, нас встретили ротмистр 1 кавполка поволжской бригады с 5-ю сопровождающими солдатами... На мой вопрос, где я могу выполнить возложенные на меня поручения, т. е. передачу писем и переговоры, мне было заявлено, что недалеко отсюда: часа два верховой езды...
Всю дорогу до 2 полуказармы я вел беседу с ротмистром и сопровождающими солдатами. Их очень интересовали основные вопросы жизни в Совроссии и ДВР.
Основной вопрос — расстреливают ли у нас? Как построена наша армия, как Советская?
Информировал своих спутников достаточно полно. Нужно заметить, что очень заинтересовались. Подействовали, видимо, сильно мои рассказы о продналоге, о новой экономической и общественно-политической линии. Интересовались и нашей красной армией, о чем я их подробно информировал. Говорил о коммунизме и наших задачах, идеалах. Ротмистру очень хотелось, оказывается, видеть живого настоящего коммуниста и поговорить с ним. Пояснил ему, что в нашей армии сейчас нет такого особого деления в смысле идеологии. Все боремся за одно и почти одинаково мыслим. Беседа носила характер чрезвычайно откровенный, и я опасался провокации, но все же в достаточно мягкой форме сумел рассказать все, что нужно, по основным вопросам.
Объяснил им подробно, зачем и почему я пришел. Отнеслись определенно и сочувственно и с моими доводами о нелепости войны друг против друга за один и тот же лозунг «защита и сохранение России» согласились, хотя и не вполне уверенно.
Не совсем верят, что их пощадят и примут в нашу армию, несмотря на все мои логические доводы и указание на ряд колчаковских офицеров, служащих сейчас у нас. Запуганы очень сильно и доверху переполнены нагло-лживой информацией своих газет. Согласились со мной о возможной неправдоподобности многих сведений, печатаемых в их газетах.
[Читать далее]Должен отметить, что ротмистром с сопровождающими солдатами по отношению к нам было проявлено колоссальное количество вежливости и учтивости.
К большинству из этого, что я сообщил, отнеслись с видимым доверием. Нашей миссии очень сочувствовали и хотели положительных результатов.
В штабе полка 1 кавалерийского мне удалось побеседовать по ряду тех же вопросов с группой офицеров 20—30 человек, среди которых было 4—5 полковников, 1—2 солдата. Командиром полка, который официально запросил цель моего приезда, был передан мне ответ Молчанова на наш приезд, т. е. что разговаривать он не желает, а «если де они хотят — пусть сдаются, будет пощада».
Я переспросил — кому, собственно, предлагают сдаться: нам, двум безоружным людям, или нашей Народно-Революционной армии? Полковник не нашелся, что ответить, и стал говорить по телефону — очевидно, с Молчановым...
После переговоров по телефону мне было предложено следовать дальше (верст шесть), где я все-таки смогу выполнить возложенные на меня поручения...
В штабе бригады меня приняли два полковника... Почему-то резко изменили тон и в очень сухой и официальной форме задали ряд вопросов о цели и задачах моего приезда. Так же официально им рассказал об этом...
С помощником Илькова и окружающими полковниками (4) и капитанами (человек 7), а также с другими снова завязался разговор. Очень хвалили нашу армию. Отметили волочаевский бой, как героическое и интересное событие в отношении общей нашей политики. Пытались мне доказать, что вот мы, красные, такие звери и нехорошие, а они белые уж очень хорошие и добрые. Я со своей стороны пытался доказать то же самое, только наоборот.
Узнав, что я просветработник, очень удивились тому, что в нашей армии может быть какая-то культурная работа. Полковник даже удивился, как это я, «культурный человек», а могу быть в «этой красной армии». Я, в свою очередь, тоже удивился, как это он, полковник, — культурный человек, а идет против нас, да еще за «такое дело».
В один голос хвалят нашу агитационную работу (отмечали даже несколько раз.) Нам, говорят, до вас далеко в этом отношении. Многое в наших победах приписывают как раз этому. Поразило чрезвычайное невежество в отношении представления о смысле совершающихся событий в России и в ДВР. Полковник читал мне обрывки из «письма матери», напечатанного на одной стороне листа на машинке. Письмо составлено каким то досужим лгуном, и вообще их представление обо всем, что происходит, до наглости и до смешного нелепо и наивно. На ряде примеров я логически доказывал неправильность и нелепость такого подхода к совершающимся событиям. С полковником мы даже о Карле Марксе и коммунизме поспорили.
Из практических вопросов я особенно упирал на изменение тактики Совроссии и ДВР. Указывая на то, что если прежде могли быть резкие разногласия с Соввластью, то теперь их не может быть, так как все строится на основах демократизма, и особенно в нашей республике. Могу отметить, что на все, что я говорил, ни одного фактического возражения не было, кроме того, что уж поздно хватились и т. д. Ко многому отнеслись (особенно низший офицерский состав) безусловно доверчиво.
Письма, переданные полковнику (Илькову), были при нас вручены какому-то поручику для немедленной отправки их. Нам предложили подождать ответа и перейти на другую квартиру. Квартирой оказался броневик «Воложанин»...
В продолжение пути нас поили чаем, и мы снова беседовали с офицерами и солдатами бронепоезда... Беседа снова носила очень непринужденный характер, причем по всем основным вопросам я снова имел возможность осветить нашу политику.
Из всего состава служащих только командир бронепоезда да два поручика юнца, видно из семеновцев, отнеслись сдержанно и с затаенной злобой. Разговоры были все больше «военные». Очень хвалили они нашу артиллерию, только, мол, плохое наблюдение. Рассказывали, как несколько раз снаряд попадал удачно, но из-за отсутствия наблюдения наши меняли прицел и броневик спасался только тем, что не трогался с места.
Очень были удивлены и не могли понять, как это наша армия, плохо одетая, плохо накормленная, а наступает. Я объяснил это ясным сознанием, за что и против кого она борется. Один поручик неожиданно проговорился об общем упадке нравов и об озверении: да, говорит, что так, но ведь на нас же надели стальную узду и ничего, держимся! Я указал, что узда вещь очень ненадежная и что она может сняться. Несколько раз командир бронепоезда, капитан с георгиевской лентой на рукаве, переводил разговор на воспоминания о том, как в третьем году там-то красные изрубили в котлету парламентеров, а там-то такое зверство учинили и т. д. Я возражал и вспоминал обратные явления, когда белые зверствовали. Несмотря на желание показать себя передо мной как можно воинственней, все-таки все время в тоне и лицах чувствовались усталость и желание кончить эту «волынку», и несколько поручиков об этом откровенно говорили.
Ответа Молчанова ждали с нетерпением и, когда командир бронепоезда мне снова заявил, что письменного ответа не будет, а устный тот, что с нами говорить он не хочет и что если у красных проснулось раскаяние, то пусть они переходят, будет пощада всем, — то этот ответ был принят с большим разочарованием и досадой окружающими офицерами.
…в стане белых я провел 10 часов. Полагаю, что если закончилась неудачей наша попытка переговоров, то вторая часть задачи — подействовать на сознание офицерства и солдат — была выполнена. Самый факт приезда парламентеров от наступающей армии красных, еще более наши беседы, содержание которых очень быстро, конечно, будет известно всей белой армии, — все это сыграет роль в деле перелома сознания в пользу доверия к нам, а с другой стороны должно обострить отношение «низшего» состава к высшему. Совершенно ясно, что низший офицерский состав, и еще более солдаты, хотят кончить всю эту ненужную историю, и отказ высшего командования от переговоров вызовет в их среде определенное недовольство. Проезжая все деревни по линии ж. д., мы широко оглашали среди народоармейцев и крестьян факт нашего желания прекратить кровопролитную и разрушительную войну на благо японского кармана и нежелания командования «белоповстанцев» идти нам навстречу. Крестьяне, говорившие со мной, чрезвычайно сочувственно относились к нашему шагу.